Мама с тетушкой Аграфеной взяли меня с собой на крышу, чтобы лучше рассмотреть затмение. С нами на крыше были также сестры Коробейниковы, Мария Леонидовна и Мария Евгеньевна, доктор Федор (немного влюбленный в свою пациентку), Дарья, самая страшненькая из всех, со своим женихом мещанином (давним сослуживцем деда Николая), явился даже призрачный Пикассо, с внешностью продавца зонтиков, вооруженный мольбертом и крайне сосредоточенный в своем стремлении запечатлеть прохождение кометы Галлея.
- Это затмение и эта комета есть проявление кубизма на небесах – говорил он. Вселенная возвращается к кубизму, или, возможно, она всегда в нем и находилась.
Сашенька Коробейникова расхаживая взад-вперед у мольберта художника, судя по всему ревновала его к комете, которая теперь целиком захватила внимание художника, не так давно сфокусированное на ее заднице. Ваня, Ульяна и Галя, отлично справляясь со своими обязанностями, подносили всем прохладительные напитки и ароматные наливки, в то время как приближалось затмение с кометой, либо не приближалось. Внезапно Пикассо посетила гениальная идея, пикассианская:
- Пойдемте смотреть на затмение через стекла в витраже - сказал он тете Аграфене, которую, если не считать кубизма, он любил больше всех на свете.
Тетушка взяла меня за руку, и мы втроем спустились по широкой парадной лестнице к большому оконному витражу у входа в дом, всему усеянному кристаллами: зелеными, красными, синими, желтыми, фиолетовыми, черными. Молодой Пикассо, цыган Пикассо, взял нас, меня и тетю, за руки, и мы ходили группой от одного кристалла к другому, от одного цвета к другому, в этом праздничном калейдоскопе свечений, солнц и небес необычайных. Где-то неподалеку слышалось кудахтанье куриц, усаживающихся удобнее на насесте готовясь ко сну, обыденное поведение для бестолковых животных тварей, столь безразличных к событиям Вселенского масштаба, так редко происходящих в нашей бренной жизни.
- Нарисую ее потом по памяти – сказал Пикассо.
- Это было восхитительно – сказала тетушка Аграфена.
В один момент художник и девушка стояли передо мной взявшись за руки и смотря в глаза друг другу, и мне они казались синими, желтыми, дьявольскими, зелеными, похотливыми, красными, чувственными, загадочными, фиолетовыми, были каким-то сгустком ревности и таинственности.
Такие ли сложные и цветастые взрослые изнутри? Меняют ли они свой цвет поддаваясь мимолетным чувствам или страстям, постоянно беспокоящим их? Очень может быть, ведь у тети Аграфены бывали светлые периоды и периоды темные, и это происходило абсолютно без воздействия красителей.
После этого мы вернулись ко всем на крышу. Пикассо спросил меня на ухо:
- Разве это не было чудесно?
- Восхитительно.
- В духе кубизма.
- Я бы сказал модернизма.
- Это надо было наблюдать сквозь цветные стекла, как мы.
Прислуга была очень довольна этим спектаклем. Павел, садовник объяснял служанкам, что хорошо для яблонь, а что им приносит вред, смотря как.
- Это расстройство, понимаешь, может быть вредно, а может быть полезно для яблонь, смотря как.
Наши домашние животные, большие и маленькие, разумно предпочли попрятаться в этот вечер, с осторожностью присущей животным тварям, к которой всем нам следует относиться с уважением и пониманием. Только наша коза Ариадна, воспользовалась подвернувшейся возможностью чтобы полакомиться роскошными чайными розами в саду, к большому расстройству для Павла.
Тетушка Аграфена, утомленная таким великолепием и хождением вверх-вниз по парадной лестнице, лежала в гамаке во внутреннем дворике, а цыган Пикассо опустившись на землю подле нее, по-азиатски скрестив ноги, развлекал ее своей болтовней. Саша бродила покинутая, со своей кубистической задницей, потерявшей привлекательность из-за затмения, безумно ревнуя к тете Аграфене, для меня то это не осталось незамеченным, той глухой, переполняющей, злокачественной ревностью, характерной только толстым женщинам, из-за которой им никогда в жизни не избавиться от своего жира.
Я уселся под гамаком с другой стороны, в той же позе, что и художник, чтобы послушать, о чем они разговаривают:
- Как-нибудь в воскресенье, когда вы ходите в баню, в обычное воскресенье без затмения или чего-то еще, я изображу вас на большой картине, это будет шедевр кубизма, но на ней придется изобразить всех девушек, поскольку в каждой есть своя особенная грация.
Сдается мне тетю Аграфену не слишком прельщала перспектива быть одной из граций на очередном большом шедевре, но чахоточные девушки умеют отлично справляться в подобных ситуациях.
- И как вы ее назовете? – спросила она отвлеченно, держа в руках книжку в желтом переплете на французском.
- Сеньориты из Авиньон.
- Почему?
- Не знаю.
- Но мы с вами не в Авиньоне.
- Оно и к лучшему, чего еще. Давайте поиграем, давайте похулиганим, давайте с головой погрязнем в разврате.
Признаюсь вам, это тройственное кредо цыгана Пикассо крепко засело у меня в голове:
Нужно играть.
Нужно хулиганить.
Нужно развратничать.
Впоследствии в жизни, наблюдая какую карьеру сделал этот цыган торговец зонтиками, я еще прочнее укрепился в этих трех принципах, как писатель и как мужчина.
Наступила ночь, богатая кометами, другими неизвестными кометами которых мы и не ожидали увидеть на звездном небе. Публика кричала в восхищении. Пикассо прощался с тетушкой долго целовал ей руку. После, для нее и для меня подали по вареному яйцу, на ужин, и я скушал мое серебряной ложкой, потому что с был ребенком, родившимся в рубашке и с серебряной ложкой, как я понял это для себя впоследствии в жизни.
- Сережа, я буду читать в постели.
Она выглядела усталой.
Все же я подошел к ее кровати, чтобы она поцеловала меня в лоб на прощание. Но она уже спала, и тогда я взял у нее желтую книгу на французском. Озарения Артура Рэмбо. Недоступная в квадрате для моего разума, эта книжка лежала со мной в постели, все еще храня тепло тела тетушки Аграфены. Пока я засыпал, комета Галлея – зеленая, желтая, синяя, многоликая, фиолетовая, черная, путешествующая в космосе – продолжала волновать мое воображение.
Она была подобна цыганской и дьявольской душе Пабло Пикассо.
Когда началась Первая Мировая война, повсюду была большая забастовка или стачка, не знаю точно по какому поводу. Над городом висели огромные дирижабли, подобные подводным лодкам в облаках, а рабочие толпились на площадях и в кабаках, против чего-то протестуя. Я плохо понимаю против чего можно протестовать сидя в кабаке и забивая в домино или в секу. Понятно, что повсюду в городе также проходили митинги, с флагами и с красочными транспарантами, где требовали хлеба, землю, работу, справедливость, равенство и все такое. Заводы и фабрики стояли, и мама стала объяснять мне, что тем хуже для фабрикантов и капиталистов нежели чем для пролетариата, то есть рабочих. Больше всех страдали от этого владельцы, тогда как в обычное время они-то как раз и наживались больше всех. Но понятнее всех этот бедлам разъяснил нам молодой Пикассо:
- Вы извините пожалуйста, что я пропадал какое-то время, я ходил на забастовку с рабочими и с анархистами, потому что я анархист, или скорее коммунист, даже не скажу вам точно, чего во мне больше. Поскольку никто теперь не работает, давайте-ка мы с вами займемся делом.
Его идея была отвести нас всех в Егоровские бани, чтобы там пообедать и помыться, как заведено по воскресеньям, не беря во внимание, что тогда было семь воскресений на неделе, и заодно нарисовать тетушек, родственниц, знакомых и всех прочих, такой в своем роде групповой портрет, пока они натирают себе задницы мочалкой.
Бани, или как это тогда в духе времени называлось - «Дом народного здравия», открылись недавно и оснащены были по последней моде: зал с бассейном, турецкие бани, душ Шарко и даже лечебные ванны с электричеством. Кроме прочего, недалеко от них были казармы донских казаков, поэтому всем нашим девушкам идея эта сразу очень понравилась. Господин Пикассо, цыган Пикассо, в очередной раз знал, чем зацепить наших девушек за живое, и просто завораживал их своей гениальностью, которую они уже тогда сумели почувствовать в нем.
В один из дней мы собрались там в роскоши кабинетов, среди райских цветов и зелени растений в кадках, блеска позолоты люстр и лестничных перил, утонченности мрамора полов, изящного равнодушия скульптур и изобилия орнаментов ковров и обоев. В окне в небе над нами медленно и радостно мимо проплывал дирижабль, огромной игрушкой, поднявшейся в облака, и наши пташки всей толпой окунались в темные, спокойные, молчаливые и задумчивые воды бассейна. Все дамы были в разных купальных костюмах: полосатых, траурных, клетчатых, с завязками на бедре, без завязок, фиолетовых, синих, на бретельках, без бретелек и все такое прочее. Тетушка Аграфена по-прежнему оставалась для меня самой привлекательной из всех. Тело Саши Коробейниковой обладало определенной грандиозностью кубизма в своей девственной полноте, облеченной в полосатый купальник с бантами.
Все визжали, смеялись, веселились и больше плескались чем мылись, а я в это время потихоньку уплетал закуски, поскольку не умею плавать, запивая их Боржоми и красным вином: фрикадельки, французский омлет, холодное мясо, стейки в панировке, свежие фрукты, деликатные французские пирожные и пирожки с капустой. В небе развевалось огромное красное знамя революции или забастовки, пронзенное, порванное, как облако, дирижаблем медленно, уверенно и радостно плывущим в воздухе.
Пикассо, который тоже не купался, и, как мне кажется, вообще никогда не мылся, судя по запаху цыгана, исходящему от него, основательно подойдя к делу установил мольберт на краю бассейна, и я, усевшись на пол рядом с ним, наблюдал как он наносит мазками на огромном широком холсте телесные и черные цвета. Нарисованные девушки совсем не были похожи на себя, но в картине было нечто особенное, грандиозное, оригинальное, жестокое, свободное и жестокое, и от тюбиков с красками шел очень приятный запах.
- Тебе нравится картина, мальчик?
- Да, очень нравится, господин.
Я никогда не говорил художнику про полное отсутствие сходства, потому что он бы посмеялся надо мной.
- И как же вы назовете эту картину?
- Сеньориты из Авиньон.
- А почему так?
- Просто потому, что мне это пришло в голову. И это хорошо звучит.
Со временем картина «Сеньориты из Авиньон» стала бессмертным шедевром, вселенского масштаба, хотя в реальности Пикассо было нарисовано множество версий (он увез ее с собой в Барселону, вместе с портретом Саши), и то что впоследствии демонстрировалось на выставках уже сильно отличается от оригинала. Однако банду моих тетушек в Питере долго еще потом называли сеньоритами из Авиньон.
- Что за испанский цыган, любящий рисовать обнаженных женщин.
- Что за стыд.
- Что за бесстыдство.
- Что за беспорядок.
Пикассо в самом деле уехал потом в Барселону, а после в Париж. Тетя Аграфена больше ничего о нем не слышала, кроме того, что печаталось в журналах, отчего у нее в очередной раз наступило обострение чахотки, и она всегда с удовольствием вспоминала как здорово мы провели время в день пришествия кометы Галлея.
Прадед Максим Максимович, поскольку был помещиком и не владел фабриками, в принципе поддерживал забастовки, и любил говаривать с великим князем Константином Романовым о том, что мы ввязались в большую войну:
- Хватит уже снабжать зерном этих турок с немцами! Пришло время вернуть Византию рука об руку с нашими союзниками.
Прадедушка Максим Максимович был западником.
- Вы действительно в это верите, господин Максим?
- Это говорил мне Константин Константинович, последний из либералов, оставшихся в наши дни в Российской империи.
Нам мальчишкам мировая война очень нравилась из-за газетных репортажей с фотографиями. Мы читали их как приключенческие романы, как историю о войне Цезаря в Галлии, нечто захватывающее, далекое и возможно даже взаправдошное.
- И, если забастуют ваши батраки, Максим Максимович? - спросил как-то у прадеда отец Григорий за ужином.
- У меня и сам бог меня не заставит никого бастовать.
- Значит вы не либерал.
- Это я-то не либерал?
- Да, вы батенька самодур и деспот.
Война с дирижаблями, с аэропланами и с танками нам мальчишкам казалась войной очень замечательной. Вплоть до того, что некоторые из нас специально поднимались на воздушном шаре чтобы поиграть в нее. Это была война из книжек Жюля Верна, хотя лично мне этот автор никогда не нравился, смахивая больше на учителя физики переодетого в писателя, все же баталии с ядовитым насекомыми и с дирижаблями вызывали во мне большой интерес.
- Вы из старообрядцев, отец Григорий? Которых у нас теперь осталось очень мало.
- Я не из старообрядцев, я ни из кого! Я отец Григорий, сам по себе. А вы?
- Я франкофил.
- Борис Петрович тот, например, германофил.
- Борис Петровича, сколько я помню, всегда тянуло в крайности.
- Мировая война происходит ежедневно в наших кафе.
В Петроград начали прибывать беженцы войны, каждый со своей историей. Так у нас появился в частности светловолосый и высокий поляк, который звал себя паном Вацлавом, который первым делом приобрел себе испанский берет и завел знакомство с Казимиром Малевичем. Он был испановедом, который решил переехать в Петроград.
- Мама, а кто такой испановед?
- Заткнись уже, сынок, что за глупости ты спрашиваешь.
Казимир Малевич находился с нами в дружеских отношениях, по большей части с Марией Евгеньевной, которая имела внешность натурщицы, очень востребованную среди живописцев. Мария Евгеньевна со своими прядями черных волос, с лицом андалузской девы и со своей крайне таинственной тайной (в самом то деле не было у нее никакой тайны) позировала как-то в костюме испанки, и пан Вацлав, испановед, влюбился в ее образ, поскольку он напоминал одну из картин его приятеля. Питерские военные корреспонденты впоследствии говорили, что пан Вацлав, известный испановед, сбежал в Петроград бросив в Варшаве жену с детьми.
Это стало ударом для Марии Евгеньевны.
- Появляться на людях с женатым мужчиной?
- С женатым иностранцем?
- Твои дети будут говорить по-французски.
Мария Евгеньевна, которая по жизни была тихоней, замолчала и села. Однако она продолжила появляться в обществе Вацлава, с красотой и изяществом носившего испанский берет, и поселившегося во дворце, построенном совсем недавно. Он водил ее ужинать в Донон, где собирались сливки Петроградского общества обсуждая ход войны и новинки моды из Парижа, потому что Париж, несмотря ни на что, оставался законодателем моды. Тихоня Мария Евгеньевна обрела наконец любовь всей своей жизни. Одна тетя Аграфена продолжала составлять ей компанию и иногда все трое захаживали в Бродячую собаку, чтобы поболтать там о французской поэзии.
Пан Вацлав присутствовал как-то у нас на ужине в четверг, их обоих пригласила тетя Аграфена, и прадед Максим много расспрашивал его о войне, я-то, знаете ли вы, с детства свободно понимаю на французском. Пан Вацлав говорил у нас преимущественно о войне, и сдается мне, что кроме испаниста был он еще и шпионом. Говорил он также о Коробейниковых, которые уже успели доставить ему много неудобства практикуясь на нем во французском, сильно хромавшем у них у всех еще со времен лицея.
- Это затмение и эта комета есть проявление кубизма на небесах – говорил он. Вселенная возвращается к кубизму, или, возможно, она всегда в нем и находилась.
Сашенька Коробейникова расхаживая взад-вперед у мольберта художника, судя по всему ревновала его к комете, которая теперь целиком захватила внимание художника, не так давно сфокусированное на ее заднице. Ваня, Ульяна и Галя, отлично справляясь со своими обязанностями, подносили всем прохладительные напитки и ароматные наливки, в то время как приближалось затмение с кометой, либо не приближалось. Внезапно Пикассо посетила гениальная идея, пикассианская:
- Пойдемте смотреть на затмение через стекла в витраже - сказал он тете Аграфене, которую, если не считать кубизма, он любил больше всех на свете.
Тетушка взяла меня за руку, и мы втроем спустились по широкой парадной лестнице к большому оконному витражу у входа в дом, всему усеянному кристаллами: зелеными, красными, синими, желтыми, фиолетовыми, черными. Молодой Пикассо, цыган Пикассо, взял нас, меня и тетю, за руки, и мы ходили группой от одного кристалла к другому, от одного цвета к другому, в этом праздничном калейдоскопе свечений, солнц и небес необычайных. Где-то неподалеку слышалось кудахтанье куриц, усаживающихся удобнее на насесте готовясь ко сну, обыденное поведение для бестолковых животных тварей, столь безразличных к событиям Вселенского масштаба, так редко происходящих в нашей бренной жизни.
- Нарисую ее потом по памяти – сказал Пикассо.
- Это было восхитительно – сказала тетушка Аграфена.
В один момент художник и девушка стояли передо мной взявшись за руки и смотря в глаза друг другу, и мне они казались синими, желтыми, дьявольскими, зелеными, похотливыми, красными, чувственными, загадочными, фиолетовыми, были каким-то сгустком ревности и таинственности.
Такие ли сложные и цветастые взрослые изнутри? Меняют ли они свой цвет поддаваясь мимолетным чувствам или страстям, постоянно беспокоящим их? Очень может быть, ведь у тети Аграфены бывали светлые периоды и периоды темные, и это происходило абсолютно без воздействия красителей.
После этого мы вернулись ко всем на крышу. Пикассо спросил меня на ухо:
- Разве это не было чудесно?
- Восхитительно.
- В духе кубизма.
- Я бы сказал модернизма.
- Это надо было наблюдать сквозь цветные стекла, как мы.
Прислуга была очень довольна этим спектаклем. Павел, садовник объяснял служанкам, что хорошо для яблонь, а что им приносит вред, смотря как.
- Это расстройство, понимаешь, может быть вредно, а может быть полезно для яблонь, смотря как.
Наши домашние животные, большие и маленькие, разумно предпочли попрятаться в этот вечер, с осторожностью присущей животным тварям, к которой всем нам следует относиться с уважением и пониманием. Только наша коза Ариадна, воспользовалась подвернувшейся возможностью чтобы полакомиться роскошными чайными розами в саду, к большому расстройству для Павла.
Тетушка Аграфена, утомленная таким великолепием и хождением вверх-вниз по парадной лестнице, лежала в гамаке во внутреннем дворике, а цыган Пикассо опустившись на землю подле нее, по-азиатски скрестив ноги, развлекал ее своей болтовней. Саша бродила покинутая, со своей кубистической задницей, потерявшей привлекательность из-за затмения, безумно ревнуя к тете Аграфене, для меня то это не осталось незамеченным, той глухой, переполняющей, злокачественной ревностью, характерной только толстым женщинам, из-за которой им никогда в жизни не избавиться от своего жира.
Я уселся под гамаком с другой стороны, в той же позе, что и художник, чтобы послушать, о чем они разговаривают:
- Как-нибудь в воскресенье, когда вы ходите в баню, в обычное воскресенье без затмения или чего-то еще, я изображу вас на большой картине, это будет шедевр кубизма, но на ней придется изобразить всех девушек, поскольку в каждой есть своя особенная грация.
Сдается мне тетю Аграфену не слишком прельщала перспектива быть одной из граций на очередном большом шедевре, но чахоточные девушки умеют отлично справляться в подобных ситуациях.
- И как вы ее назовете? – спросила она отвлеченно, держа в руках книжку в желтом переплете на французском.
- Сеньориты из Авиньон.
- Почему?
- Не знаю.
- Но мы с вами не в Авиньоне.
- Оно и к лучшему, чего еще. Давайте поиграем, давайте похулиганим, давайте с головой погрязнем в разврате.
Признаюсь вам, это тройственное кредо цыгана Пикассо крепко засело у меня в голове:
Нужно играть.
Нужно хулиганить.
Нужно развратничать.
Впоследствии в жизни, наблюдая какую карьеру сделал этот цыган торговец зонтиками, я еще прочнее укрепился в этих трех принципах, как писатель и как мужчина.
Наступила ночь, богатая кометами, другими неизвестными кометами которых мы и не ожидали увидеть на звездном небе. Публика кричала в восхищении. Пикассо прощался с тетушкой долго целовал ей руку. После, для нее и для меня подали по вареному яйцу, на ужин, и я скушал мое серебряной ложкой, потому что с был ребенком, родившимся в рубашке и с серебряной ложкой, как я понял это для себя впоследствии в жизни.
- Сережа, я буду читать в постели.
Она выглядела усталой.
Все же я подошел к ее кровати, чтобы она поцеловала меня в лоб на прощание. Но она уже спала, и тогда я взял у нее желтую книгу на французском. Озарения Артура Рэмбо. Недоступная в квадрате для моего разума, эта книжка лежала со мной в постели, все еще храня тепло тела тетушки Аграфены. Пока я засыпал, комета Галлея – зеленая, желтая, синяя, многоликая, фиолетовая, черная, путешествующая в космосе – продолжала волновать мое воображение.
Она была подобна цыганской и дьявольской душе Пабло Пикассо.
Глава 8. Мировая Война
Когда началась Первая Мировая война, повсюду была большая забастовка или стачка, не знаю точно по какому поводу. Над городом висели огромные дирижабли, подобные подводным лодкам в облаках, а рабочие толпились на площадях и в кабаках, против чего-то протестуя. Я плохо понимаю против чего можно протестовать сидя в кабаке и забивая в домино или в секу. Понятно, что повсюду в городе также проходили митинги, с флагами и с красочными транспарантами, где требовали хлеба, землю, работу, справедливость, равенство и все такое. Заводы и фабрики стояли, и мама стала объяснять мне, что тем хуже для фабрикантов и капиталистов нежели чем для пролетариата, то есть рабочих. Больше всех страдали от этого владельцы, тогда как в обычное время они-то как раз и наживались больше всех. Но понятнее всех этот бедлам разъяснил нам молодой Пикассо:
- Вы извините пожалуйста, что я пропадал какое-то время, я ходил на забастовку с рабочими и с анархистами, потому что я анархист, или скорее коммунист, даже не скажу вам точно, чего во мне больше. Поскольку никто теперь не работает, давайте-ка мы с вами займемся делом.
Его идея была отвести нас всех в Егоровские бани, чтобы там пообедать и помыться, как заведено по воскресеньям, не беря во внимание, что тогда было семь воскресений на неделе, и заодно нарисовать тетушек, родственниц, знакомых и всех прочих, такой в своем роде групповой портрет, пока они натирают себе задницы мочалкой.
Бани, или как это тогда в духе времени называлось - «Дом народного здравия», открылись недавно и оснащены были по последней моде: зал с бассейном, турецкие бани, душ Шарко и даже лечебные ванны с электричеством. Кроме прочего, недалеко от них были казармы донских казаков, поэтому всем нашим девушкам идея эта сразу очень понравилась. Господин Пикассо, цыган Пикассо, в очередной раз знал, чем зацепить наших девушек за живое, и просто завораживал их своей гениальностью, которую они уже тогда сумели почувствовать в нем.
В один из дней мы собрались там в роскоши кабинетов, среди райских цветов и зелени растений в кадках, блеска позолоты люстр и лестничных перил, утонченности мрамора полов, изящного равнодушия скульптур и изобилия орнаментов ковров и обоев. В окне в небе над нами медленно и радостно мимо проплывал дирижабль, огромной игрушкой, поднявшейся в облака, и наши пташки всей толпой окунались в темные, спокойные, молчаливые и задумчивые воды бассейна. Все дамы были в разных купальных костюмах: полосатых, траурных, клетчатых, с завязками на бедре, без завязок, фиолетовых, синих, на бретельках, без бретелек и все такое прочее. Тетушка Аграфена по-прежнему оставалась для меня самой привлекательной из всех. Тело Саши Коробейниковой обладало определенной грандиозностью кубизма в своей девственной полноте, облеченной в полосатый купальник с бантами.
Все визжали, смеялись, веселились и больше плескались чем мылись, а я в это время потихоньку уплетал закуски, поскольку не умею плавать, запивая их Боржоми и красным вином: фрикадельки, французский омлет, холодное мясо, стейки в панировке, свежие фрукты, деликатные французские пирожные и пирожки с капустой. В небе развевалось огромное красное знамя революции или забастовки, пронзенное, порванное, как облако, дирижаблем медленно, уверенно и радостно плывущим в воздухе.
Пикассо, который тоже не купался, и, как мне кажется, вообще никогда не мылся, судя по запаху цыгана, исходящему от него, основательно подойдя к делу установил мольберт на краю бассейна, и я, усевшись на пол рядом с ним, наблюдал как он наносит мазками на огромном широком холсте телесные и черные цвета. Нарисованные девушки совсем не были похожи на себя, но в картине было нечто особенное, грандиозное, оригинальное, жестокое, свободное и жестокое, и от тюбиков с красками шел очень приятный запах.
- Тебе нравится картина, мальчик?
- Да, очень нравится, господин.
Я никогда не говорил художнику про полное отсутствие сходства, потому что он бы посмеялся надо мной.
- И как же вы назовете эту картину?
- Сеньориты из Авиньон.
- А почему так?
- Просто потому, что мне это пришло в голову. И это хорошо звучит.
Со временем картина «Сеньориты из Авиньон» стала бессмертным шедевром, вселенского масштаба, хотя в реальности Пикассо было нарисовано множество версий (он увез ее с собой в Барселону, вместе с портретом Саши), и то что впоследствии демонстрировалось на выставках уже сильно отличается от оригинала. Однако банду моих тетушек в Питере долго еще потом называли сеньоритами из Авиньон.
- Что за испанский цыган, любящий рисовать обнаженных женщин.
- Что за стыд.
- Что за бесстыдство.
- Что за беспорядок.
Пикассо в самом деле уехал потом в Барселону, а после в Париж. Тетя Аграфена больше ничего о нем не слышала, кроме того, что печаталось в журналах, отчего у нее в очередной раз наступило обострение чахотки, и она всегда с удовольствием вспоминала как здорово мы провели время в день пришествия кометы Галлея.
Прадед Максим Максимович, поскольку был помещиком и не владел фабриками, в принципе поддерживал забастовки, и любил говаривать с великим князем Константином Романовым о том, что мы ввязались в большую войну:
- Хватит уже снабжать зерном этих турок с немцами! Пришло время вернуть Византию рука об руку с нашими союзниками.
Прадедушка Максим Максимович был западником.
- Вы действительно в это верите, господин Максим?
- Это говорил мне Константин Константинович, последний из либералов, оставшихся в наши дни в Российской империи.
Нам мальчишкам мировая война очень нравилась из-за газетных репортажей с фотографиями. Мы читали их как приключенческие романы, как историю о войне Цезаря в Галлии, нечто захватывающее, далекое и возможно даже взаправдошное.
- И, если забастуют ваши батраки, Максим Максимович? - спросил как-то у прадеда отец Григорий за ужином.
- У меня и сам бог меня не заставит никого бастовать.
- Значит вы не либерал.
- Это я-то не либерал?
- Да, вы батенька самодур и деспот.
Война с дирижаблями, с аэропланами и с танками нам мальчишкам казалась войной очень замечательной. Вплоть до того, что некоторые из нас специально поднимались на воздушном шаре чтобы поиграть в нее. Это была война из книжек Жюля Верна, хотя лично мне этот автор никогда не нравился, смахивая больше на учителя физики переодетого в писателя, все же баталии с ядовитым насекомыми и с дирижаблями вызывали во мне большой интерес.
- Вы из старообрядцев, отец Григорий? Которых у нас теперь осталось очень мало.
- Я не из старообрядцев, я ни из кого! Я отец Григорий, сам по себе. А вы?
- Я франкофил.
- Борис Петрович тот, например, германофил.
- Борис Петровича, сколько я помню, всегда тянуло в крайности.
- Мировая война происходит ежедневно в наших кафе.
В Петроград начали прибывать беженцы войны, каждый со своей историей. Так у нас появился в частности светловолосый и высокий поляк, который звал себя паном Вацлавом, который первым делом приобрел себе испанский берет и завел знакомство с Казимиром Малевичем. Он был испановедом, который решил переехать в Петроград.
- Мама, а кто такой испановед?
- Заткнись уже, сынок, что за глупости ты спрашиваешь.
Казимир Малевич находился с нами в дружеских отношениях, по большей части с Марией Евгеньевной, которая имела внешность натурщицы, очень востребованную среди живописцев. Мария Евгеньевна со своими прядями черных волос, с лицом андалузской девы и со своей крайне таинственной тайной (в самом то деле не было у нее никакой тайны) позировала как-то в костюме испанки, и пан Вацлав, испановед, влюбился в ее образ, поскольку он напоминал одну из картин его приятеля. Питерские военные корреспонденты впоследствии говорили, что пан Вацлав, известный испановед, сбежал в Петроград бросив в Варшаве жену с детьми.
Это стало ударом для Марии Евгеньевны.
- Появляться на людях с женатым мужчиной?
- С женатым иностранцем?
- Твои дети будут говорить по-французски.
Мария Евгеньевна, которая по жизни была тихоней, замолчала и села. Однако она продолжила появляться в обществе Вацлава, с красотой и изяществом носившего испанский берет, и поселившегося во дворце, построенном совсем недавно. Он водил ее ужинать в Донон, где собирались сливки Петроградского общества обсуждая ход войны и новинки моды из Парижа, потому что Париж, несмотря ни на что, оставался законодателем моды. Тихоня Мария Евгеньевна обрела наконец любовь всей своей жизни. Одна тетя Аграфена продолжала составлять ей компанию и иногда все трое захаживали в Бродячую собаку, чтобы поболтать там о французской поэзии.
Пан Вацлав присутствовал как-то у нас на ужине в четверг, их обоих пригласила тетя Аграфена, и прадед Максим много расспрашивал его о войне, я-то, знаете ли вы, с детства свободно понимаю на французском. Пан Вацлав говорил у нас преимущественно о войне, и сдается мне, что кроме испаниста был он еще и шпионом. Говорил он также о Коробейниковых, которые уже успели доставить ему много неудобства практикуясь на нем во французском, сильно хромавшем у них у всех еще со времен лицея.
