Я ТОЖЕ БЕЛАЯ КРЫСА
Сердце…
Один хирург сказал мне однажды, что это всего лишь насос, не более того. А мне кажется, сердце – это вместилище нашей души. И мне кажется, нужно слышать свое сердце. Оно говорит на всех языках, во всех мирах, сквозь тысячи миль. И оно всегда говорит правду.
Маленькая, опять слегка похудевшая, со страшным голым хвостиком и совершенно красными глазами, она сидит сейчас в клеточке на моей кухне, каждые пять минут получая самые разные лакомства. Страх сохранился в её глазах, но, похоже, главное, чем наделил её Бог, – это все-таки любопытство. Стоит только чуть приподнять крышку клетки, она тут же устремляется познавать мир. Она привыкла уже к моим рукам, - вначале напряженно, но потом доверчиво дает мне почесать за ушками.
Мой коллега назвал её Машкой. Назвал перед самой операцией, когда она уже лежала усыпленная на столе. Мне показалось это кощунством – давать имя в такой момент. Это была первая наша операция, и я сомневалась, что она будет успешной.
Я давно искала работу. Давно и безуспешно. То, что мне предложили в этот раз, сначала казалось спасением. Руководитель выглядел глубоким и очень умным человеком. От него исходила аура интеллектуала. Глаза добрые, голос мягкий, разговор спокойный. Настораживала только излишняя мягкость. Мягкость, граничащая с аморфностью. Непрочность какая-то.
В мои обязанности входило оперировать крыс. Правда, об этом я узнала значительно позже.
После нескольких встреч мы решили с шефом, что я приступлю к работе после отпуска, в сентябре. А пока был конец июля, я принимала дела на новом месте, бесконечно радуясь своему освобождению от старого. Внешне все выглядело прекрасно – я вступала в новый, очень перспективный научный проект, который, по моему мнению, не мог иметь никакого прямого отношения к опытам на животных.
Я ненавидела эти опыты. Уже много лет культивируя в душе философию добра, я не ела мяса, не любила зоопарки, презирала охоту и даже шубу свою натуральную терпеть не могла.
В отпуск я ушла относительно спокойной. Я должна была работать со стволовыми клетками. Ламинар, мягкий свет, никого вокруг, лишь ты и клетки, которых чувствуешь, потому что они живые. Ни о каких крысах мы даже не говорили. Это была большая наука. Я пыталась убедить себя в том, что это закономерный результат моего страдальческого пути, что теперь мне непременно улыбнется удача и что мое беспредельное желание писать книги о добре и мире должно уступить хотя бы простой реальности. Вот с такими чувствами я и уезжала в Юрмалу. Лишь в самой глубине души затаилось какое-то непонятное, но очень сильное чувство, говорившее мне, что не к добру эта моя новая работа… Ну, кто может объяснить эти чувства?
Это был необычный отпуск. Мы с дочерью, вообще, просто обожаем путешествовать, а тут впервые решились взять с собой собаку. Наш шестилетний лабрадор и не подозревал, что такое с ним возможно. Сначала жутко испугавшись, когда его одного оставили в купе, он топом постоянно намекал, что ему маловато там места. На границе он без всяких объяснений сообразил, что дела утренние нужно сделать очень быстро и бежал к поезду уже через несколько минут, как-будто знал, что поезд ждать не будет. Прибыв на такси к отелю, он вполне одобрил наш выбор, гордо ступая по ковровой дорожке. Оборачиваясь, он делал такую довольную морду, какую мы называем с дочей «сясей». Постоянные совместные прогулки в первое время даже утомляли его, привыкшего весь день проводить на диване в ожидании хотя бы одного из хозяев. Получасовая прогулка дважды в день – это все, что имеет мой бедолага, пока мы вынуждены зарабатывать на хлеб насущный.
Юрмала казалась раем. Сосны и море. Их запах и свежесть воздуха просто пьянили. Утро начиналось с прогулки по лесу вдоль моря. Пес, наверное, просто не верил чудесным переменам в своей жизни. Когда мы вернулись, он еще долго спрашивал глазами: «Ну, почему мы оттуда уехали?»
А пока я баловала себя этими мгновениями красоты и счастья, когда моя семья нежится в безделье и покоях великолепной природы, стараясь как можно сильнее глушить внутри себя все более нараставшее чувство тревоги.
Это чувство выросло с кошмар, который не давал дышать и спать, когда мы вернулись домой. Такое нежелание идти на эту новую, казалось бы, такую престижную работу, что я даже пугалась себя. Привыкшая к этому времени уже доверять своим ощущениям, я понимала, что ждет меня на новом месте новое испытание. Но все попытки найти быстренько что-то другое не привели к успеху. Я уже давно знаю, что обмануть судьбу нельзя. Все испытания предписаны заранее…
Огромное, со старыми колоннами, обветшалое, с каким-то совершенно устаревшим видом торжественной значимости, желтое здание института приняло меня в свою глотку. Душа сжалась до состояния микрочастицы. Шеф, как всегда, спокойно-мягковато- уверенный. Стареющие тетки – вечные спутницы его - они возненавидели меня с первой встречи. Я была на пару лет моложе, но полной им противоположностью во всем. Все еще молодая и красивая, я бесконечно любила жизнь, простила все обиды и возлагала на мир огромные надежды. Волна ненависти, вызванная ими, выросла вскоре до размеров катастрофы. Но эта катастрофа была не самой большой моей неприятностью.
Пока я нежилась на белом песочке Юрмалы рядом со своими детьми – дочерью и пупсом-псом, в умной голове моего шефа вырос новый план максимально рационального использования моего опыта в его научных изысках. Много лет проработав в институте сердечно-сосудистой хирургии, я хорошо знала сердце. Убравшись из мира сердечной хирургии, я наивно полагала, что самый кошмарный этап моей карьеры прошел. Но судьба ведь выжимает нас на полную катушку. Думаю, эта правда, что Бог не дает нам непосильных испытаний. Но то, что они на грани возможного – мой личный опыт.
Шеф мой вдруг просто помешался на клиническом использовании своих научных идей. Возможно, мой опыт работы в клинике подтолкнул его к этому, а может, это просто предписанный мне небом путь, который нельзя обойти. Но уже через несколько дней после начала работы мне было предписано проводить опыты на животных.
Надо было сразу отказаться. Это же противоречило всему моему нутру. Если бы был выбор, я бы боролась за запрещение опытов на животных. Ну, кто сказал, что у нас есть в этой жизни выбор?
Я. Если в вас душа, которая просит сделать выбор, не изменяйте ей. Все равно обстоятельства сложатся так, что нужно будет его сделать. Вопрос – стоит ли тянуть? Стоит ли подвергать себя лишним испытаниям? И делать лишние ошибки.
Я тянула. Вставая утром, испытывая полное отвращение к предстоящим на работе делам, давимая ненавистью ревнивых и злобных коллег, я связывала себя в плотный узел и давала этому мерзкому старому вышедшему из ума и моды институту, проглотить себя в очередной раз.
Наука. Слово, приводившее меня в трепет. Куча книг, уложенных в голове, не давших ответа на главные вопросы – как устроен мир, и как быть с ним в ладах. Наука, постигшая строение атома, родившая овечку Долли, решившая, что все болезни способны вылечить стволовые клетки… Ученые. Глубокие лица, целеустремленные взгляды, предел мечтаний – Нобелевская премия и слава. Слава. А не она ли движет этой самой наукой? Да нет. Просто это обманутые люди, считающие правдой лишь то, что можно измерить и проверить. А может даже и не так. Нельзя же совсем уж отвергать науку. Оставлю эти вопросы для других. Напишу вам просто о крысе Машке.
Она была маленькой и худенькой. Их плохо кормят. Дают им какой-то сухой концентрат, якобы содержащий все необходимое. И держат их в клетках, где очень тесно. А еще они не могут видеть, что творится вокруг. Клетки из непрозрачного пластика, сверху металлическая сетка. На сетке углубление, в нем бутылка с водой и корм. Хорошо, когда в клетке одно животное, так оно хоть как-то может передвигаться. Если их несколько, то им очень тесно. И они почти все время спят. Прижавшись друг к другу. В жуткой тесноте, полной неизвестности о мире и своей судьбе, испражнениях, которые убирают так редко, что запах стоит невыносимый, они прижимаются друг к другу и смотрят на тебя, когда приходишь к ним, такими добрыми глазами…
Об операции на Машке я напишу чуть позже. Сначала открою вам еще одну страшную правду о науке.
Очень маленький ростом аспирант одним из первых отреагировал на то, как терроризировали меня старые тетки коллектива. Подошел и стал успокаивать, говоря, что они ко всем испытывают ненависть, что все проходят через их террор, что не стоит обращать на это внимания. Говорил искренне, но я, давно уже читающая души, почему-то не поверила в его доброту. Нет, он был искренним в тот момент, просто потом, когда все возрастающая ненависть перешла в войну, он шел в первых эшелонах против меня… ради карьеры. Он понимал, что пока шеф далеко, а тот был в штатах, его диссертация зависит от тех, кому я так не угодна. Но все это мелочи по сравнению с тем, что я увидела однажды в связи с этим именно аспирантом. Перепутав комнаты в виварии, я заглянула в одну из них, и испытала один из самых сильных ужасов в моей жизни. В клетке сидел кролик. Чудный кролик. Перед клеткой этот парнишка, считающий себя ученым и, наверное, праведником. Кролик этот был в какой-то специфической клетке, узкой настолько, что ушки его торчали снаружи. Испуг его ощущался физически. От аспиранта веяло спокойствием, и даже его поза говорила о его уверенности, как минимум. Он квалифицированно делал свое дело. Зажав кролика в плотной железной клетке (я почему-то подумала, что она похожа на гильотину), аспирант этот иммунизировал его. Вводил ему в ушко антигены, которые затем вызовут образование антител в крови кролика. Все это время он будет жить в теснейшей клетке, где невозможно сделать ни одного нормального шага, где месяцами не убирают, будет часто сидеть без воды и еды, будет пугаться до смерти каждого входящего и удивляться морковке и листочку капусты, которые я однажды принесу…Потом его убьют, а из крови выделят антитела. Самого съедят. Эти старые хаврошки уже спрашивали о кролике к Новому году… Я никогда не забуду, как трясся тот кролик в той жуткой клетке. Трясся так, что клетка ходила ходуном. И какой ореол ужаса наполнял ту комнату. Я чувствовала этот кошмар. И выдела его глаза. Он взглянул на меня мельком, но даже без надежды. Что было в том взгляде? Ужас. Весь мир и весь его ужас.
Однажды моя дочь ехала в троллейбусе за машиной, везущей коров на убой. Тощими и израненными задками они тряслись от страха, а в глазах их тоже был ужас. Безнадежный ужас, отражающий наш мир. Созданный Богом, наверное, и исковерканный нами? Мир, в котором ты, человек, считаешь себя главным.
Оказалось, моя Машка больше всего любит сладкую овсяную кашку. Ну, кто бы мог подумать? Чего я ей только не давала: хурму, помидоры, салат и другую зелень, орехи. А она обалдела совершенно от остатков овсяной кашки… Вообще, она очень мало ест, а тут хорошо пожевала. Еще она любит молоко. Умница необыкновенная и чистюля. Туалет у нее только в одном уголке клетки. После купания в ванной она еще полчаса себя чистит. Лапками трет мордочку, словно умывается, вызывая всем этим полное наше умиление.
Я уже начинаю забывать тот день, когда мы её оперировали. Шкурка Машки не выдает никаких следов, а довольная и располневшая её мордочка говорит мне постоянно, что это создание теперь вполне счастливо. Но я должна об этом написать, этого просит моя душа. Душа, которую я предала в очередной раз, взяв в руки операционные ножницы, чтобы разрезать и крысу, и её, мою душу. Я думала, что нам с дочкой будет не на что жить, если я откажусь от этой работы. Как я ошибалась. Прошло всего три месяца, и я осознаю, что я ничего не заработала на этой работе, кроме обострения всех болезней. И боль души.
Что это было за испытание? От Бога, который хотел бы, чтобы я лучше осталась без работы в то время, чем предала себя? Может быть, если бы я именно так и поступила, я бы получила гораздо лучшее место спустя какое-то время? Может, от дьявола, завязавшего в моей карме жуткие узлы с очередными людьми. Их обязательно нужно развязывать? А может, если слушать душу, они распускаются сами? Что было бы, если бы я не согласилась на это место? Я не знаю. Знаю только, что тогда я не написала бы этих строк. Что же, я выбрала этот путь. Сознательно, неосознанно, мы все время, сами того не подозревая, делаем в этой жизни какой-то выбор.
Для операции мы выбрали маленькую белую крыску, смотревшую на нас с любопытством. Я не выбирала, этот момент слишком тяжел для меня. Это делали коллеги. Но то, что она была любопытной, шустрой и даже симпатичной, я заметила.
Душа сопротивлялась, как могла. Я глушила её голос.
Она лежала на спинке, ножки её были привязаны так, что она выглядела распятой. Жуткое зрелище. Маленькая, белая, видевшая в жизни только непрозрачные стены тесной клетки, сухой корм и воду. О чем она думала, когда мы приходили к ней? После операции я понимала все её мысли, моя душа настроилась на её душу и я без всяких слов прекрасно знала, о чем думает и чего просит эта Божья душка в мягкой белой шкурке. А пока она лежала на столе, прикованная к нему за ножки и обездвиженная наркозом. Наркоз давать я не могу. Я не могу взять в руки крысу, когда чувствую жуткий её страх, я не могу колоть её в брюшко, когда она вырывается, пищит, мочится и обкакивается от беспомощности перед своей судьбой… Это чувство беспомощности перед судьбой. Я его тоже знаю. Оно приходит в тяжкие моменты жизни нашей, когда нам бывает очень больно, безысходно и очень страшно.
Пока Машка вырывалась и пищала, коллега мой – ветеринар, призванный по профессии своей лечить меньших братьев наших, показывал нам, как держать крысу, чтобы укол попал в брюшную полость, а не кишки. Чувство страха Машки так запало мне в душу, что, верно, выпиннет его оттуда в свое время либо её прощение, либо воля Божья, сама я от него отделаться не смогу. И почему это чувство так сильно во мне? Вот, например, шефу моему оно неведомо.
Высокий лоб нашего руководителя покрывают редеющие волосы. Много переживший человек. Но главного пережить не смог – веры в науку. Она правит им. Слепо ведомый новыми идеями, он никогда не задавал себе вопроса о возможности и невозможности применения опытов на животных. Этот вопрос просто не стоит перед ним. «Но это же нужно для людей», - говорит он мне, когда я пытаюсь заводить об этом разговор. Почему он так уверен, что именно это нужно для людей? Что без создания модели инфаркта миокарда на сердце крысы эти инфаркты у людей не пройдут. Откуда такая слепая уверенность? Почему мы считаем, что инфаркты миокарда не могут пройти у людей, если их не сделать животным?
Я уже говорила, что Машка была первой. До неё я посетила операционную в другом институте, где подобные операции уже были налажены. Сама по себе операция очень сложная. Микрохирургическая. Нужно вскрыть плевральную полость крысы, при этом легкие её смыкаются под внешним давлением, и крыса не может самостоятельно дышать. Затем достают, фиксируют сердце, находят нужную коронарную артерию, перевязывают её, создавая искусственный инфаркт миокарда.
