ЛЕДОБОЙ. КРУГ
Мощный вороной под седлом, лениво прядая ушами, степенно шагал по сумеречному лесу. Толстые полеглые стволы обходил, тонкие и прогнившие молол крепкими копытами в труху и ни разу не оступился, будто видел в полутьме. Вдали, еле слышно, завели свою извечную песню голодные волки, но всадник даже ухом не повел. И разу лишнего не вдохнул. Точно спал. Повесил голову на грудь и сообразно с поступью коня лишь мерно покачивался.
Солнце почти село. Небо в просвете древесных крон ещё сизело, но на землю уже легли сумерки. Лесные отчаюги завыли совсем близко, в полутьме меж стволов неслышно стлались белесые пятна с горящими голодным огнем глазами, но вороной, утробно всхрапывая, продолжал степенным шагом мерить лес и равнодушно косил по сторонам.
И вдруг волки остановились. Беспокойно, как один, вздёрнули носы по ветру, истошно завыли и попятились, приседая на задние лапы. А когда жеребец, лениво повернув крупную, лобастую голову, раскатисто всхрапнул в сторону серых, самые молодые и неопытные припустили прочь. И всё бы ничего, как только еда не ревет, но... клыкастые матерые убийцы беспокойно завозились, настороженно поводя ушами. Нет, не так голосят смирные крестьянские лошадки, когда редко-редко удается загнать их в ловушку и насладиться теплой кровью. В оглушительное ржанье вороного замешались медвежий рёв и рысий рык, по отдельности и все сразу. Ни с тем, ни с другим встреча добра не сулила, кое-кто из волков за долгую жизнь убедился в этом на собственной шкуре. Вожак последний раз понюхал воздух и, не оглядываясь, потрусил обратно в лес.
Далеко за полночь, когда взошла полная луна, и скудный свет просочился через листвяной полог, вороной оглушительно заржав, резко остановился и поднялся на дыбы. Всадник покоился в седле, будто влитой, и лишь качнулся, когда жеребец встал на задние ноги. Мгновенно пробудился ото сна и ласково потрепал коня по шее, успокаивая.
— Тихо, тихо Черныш! Тебе придется постоять смирно. Я недолго.
Спешился и валко пошёл вперед, туда, где чернее чёрного поперёк небольшой поляны лежало огромное бревно. Сухие ветки жалобно трещали под ногами одинокого путника, впрочем, темнота ему не мешала — он ни разу не споткнулся, будто наперёд знал, куда ступить. Присел и положил на землю ладонь.
— Кострище. Не так давно на этом месте ярко горел огонь. Тут, на бревне они сидели, — следопыт зачерпнул полную горсть золы и просыпал через воронку ладони.
Встал, оглянулся и почти в кромешной тьме уверенно двинулся к самому краю поляны. В нескольких шагах от кострища, прямо перед стеной разлапистых кустов, на узкой тропе лежали останки человека, вернее то, чем пренебрегли даже волки. Толстый бычий нагрудник едва выступал из высокой травы, полупустая одежда валялась тут же, а внутри промокших штанов и рубахи, изрядно оплывшая и опавшая, исходила тленом мёртвая плоть. Путник, чью дорогу не решились перейти даже серые охотники, присел у останков и, нимало не брезгуя, положил руку на череп с ошметками полусгнившей кожи.
— Ножом он вспорол брюхо, от ребра до ребра, — прошептал странный всадник, словно разговаривая с мертвецом. — И Костлявая забрала тебя почти мгновенно. Будь ты обычным трупом, первым делом падальщики сунулись бы в дыру в пузе. Если бы зверьё не боялось подойти ближе и умело разговаривать, оно поблагодарило твоего убийцу. У меня много имен и готов поклясться любым из них, что это было очень больно.
Следопыт не морщил нос, будто тошнотворный запах гниющей плоти его не тревожил вовсе. Лишь молча встал и сделал ещё несколько шагов по поляне.
— Второй и третий... — присел над телами. — Тебя он убил ударом в сердце, а тебе просто вырвал горло. Лежите рядом, как братья, и даже черепа у вас похожи — лбы низкие, челюсти лошадиные...
Парой шагов дальше лежало ещё одно тело. Когда следопыт подошел ближе, пришлось носком сапога переворачивать останки на спину, неблаго мертвец покоился на груди, разметав руки в стороны.
— Четыре, — стоило перевернуть труп, его безвольная челюсть бессильно отвалилась, и огромная сколопендра выползла из разверстого рта. Это не испугало охотника за тайнами, он спокойно положил руку на череп и скривился, но вовсе не отвращение стало тому причиной. — Тебе не хватило быстроты и чутья, ему — наоборот хватило за глаза. Развален от бедра до плеча, вскрыт, как морская раковина. Не будь вокруг разлит ужас, твоё вкусное сердце сожрали бы волки или лисы, а требуха досталась медведю.
Над пятым хладнокровный путешественник стоял долго. Отошел влево на пару шагов и сапогом наддал что-то круглое, а когда голова встала почти точно по месту — у обрубка шеи — присел, как делал это раньше.
— Ты мучился меньше остальных. Даже не успел понять, что случилось. А клинок... — следопыт положил руку на меч, который «пятый» так и не выпустил, зажав мертвой хваткой, — остался голоден. Не напился крови. Твоя собственная — не в счет.
За кострищем, у противоположного края поляны лежали ещё трое. Многоименный хозяин Черныша обозрел их с улыбкой.
— Шестой, седьмой и восьмой. Вас убрала она. Она… — усмехнулся и по очереди ощупал черепа, все в каше гниющей плоти. — Не стоит недооценивать противника, даже такого, который заведомо слабее. Дурачьё!
Следопыт встал с колен, ещё раз обозрел поляну и вперил пронзительный взгляд куда-то в чащу, туда как раз вела еле заметная тропа. Подошёл к вороному, легко вскочил в седло и шагом направил по тропе.
Под копытами Черныша гулко трещали сучья, и на каждый звук ночное зверьё испуганно верещало. Пернатый народ, поднятый с ветвей, кружил над поляной, но опуститься не решался. Двоих, что лежали, раскинув руки, чуть левее тропы, всадник лишь проводил поворотом головы и даже спешиваться не стал. Только процедил еле слышно: «Девять, десять». Сотней лошадиных шагов дальше следопыт остановил вороного — не встать было невозможно — и с высоты седла оглядел следы быстротечного ночного побоища. Прямо на тропе, сваленные неразборчивым убийцей в кучу, в беспорядке лежали останки одиннадцатого, двенадцатого и тринадцатого. Но вовсе не они вызвали интерес. Пустив Черныша в обход, по краю тропы, всадник подъехал к трупу четырнадцатого, что сидел, привалясь к стволу, и упасть набок ему мешал нож. Только рукоять торчала из грудины, лезвие длиной в две ладони скрыли гниющая плоть и древесина. Верховой спешился, обошёл труп кругом и, встав со стороны лица, присел. Положил на рукоять ножа ладонь и усмехнулся.
— Убит собственным ножом. И болтал, болтал перед смертью, как сорока. Уйти ты не мог — перебита нога, — тут у осины и кончился. Четырнадцатый и последний. Это значит, что здесь мне делать больше нечего.
Ночной следопыт вскочил в седло, пустил жеребца тем же размеренным шагом и, опустив голову на грудь, провалился в сон. Всё так же степенно Черныш перебирал мохнатыми ногами, с дороги многоимённого волчьего страха во все стороны разбегалась перепуганная живность, и даже наглое вороньё, пролетая над всадником, умолкало. Через какое-то время всё стихло: угомонились на ветвях птицы, волки опасливо нюхали воздух и косились в сторону, куда ушёл всадник, а на тропе и поляне остались обезображенные временем трупы. Догнивать. Ни одна живая тварь, наделённая духом, не подойдёт и близко. Что-то сущее, чему нет названия, гнало четвероногих подальше от страшного места. Там напрочь отбивало нюх, слух, и даже медведи скулили, точно котята, в ужасе катаясь по траве.
Не знаю, кто из богов сжалился надо мною, самой распоследней дурой. Ратник? Или бог домашнего очага Цеп? Впрочем, дело не во мне. Ещё чего не доставало — в угоду прихоти сумасшедшей бабы закатывать под горку достойного человека! Боги рассудили по-своему, и за это я останусь благодарна им до последнего дыхания. Когда мой меч остервенело пошел вниз, Безрода в тот же миг покинули силы. Истекли, как вода из разбитого кувшина. Сивый закрыл глаза, отпустил сознание и, не выпуская меча, повалился наземь, а между ними — клинком и человеком — пролег тончайший волосок. Как обещала, я насмерть полоснула муженька, но мечу не было суждено отведать его крови. Боги разрешили ударить, но не позволили добить. Так и нашли они землю друг за другом, Безрод и мой меч в нескольких пальцах от его головы. Предчувствуя непоправимое и не в силах остановить удар, я рухнула после замаха на колени, а клинок врубился в истоптанную землю у самой головы беспамятного Сивого.
— Ты гляди, била насмерть, не убила, — вкруговую понеслось по толпе. — Когда такое увидишь?
Как во сне я вертела головой по сторонам, ничего не видела, и даже слышимое до меня не доходило. Кто жив? Кого не убила?
— Кажется, плачет...
— Плачет? Жалеет, что не убила! Как пить дать, жалеет! А добить нельзя — уклад не велит. Если избежал смерти, должен жить. А как же?
Нас окружили. Подходили вои, приказчики Брюста, сам купчина встал над Безродом. Я лишь слышала шорох травы под ногами и не смела открыть глаза. Кто-то от злости за такой исход заскрипел зубами.
— Что делать с этим? — спросили незнакомым, хриплым голосом.
Брюст помедлил.
— Ничего. Он не выживет. Готовьте тризные костры. После полудня тронемся дальше.
Люди стали расходиться, вокруг меня опустело, стихли звуки, а я, дура, всё стояла на коленях, раскачивалась, как припадочная, и подвывала вполголоса. Не могла избыть тяжкого чувства непоправимого, что не давало вернуться к себе, прежней. Так бывает. Вот перейдешь незримую грань и полсебя оставляешь за чертой. Всё не то, всё не так. Будто внутри, по самой середке зазмеился рубец, с одной стороны остаётся прошлое, с другой — грядущее. И холодно... от чувства безысходности веет могильным холодом.
Кто-то, приволакивая ноги, колченожил к месту побоища. Ну, кто ещё не видел подлой убийцы? Кто не разнюхал солоноватый смрад? Кто припозднился? Меня грубо пихнули, и я слетела с коленей наземь. Как стояла, так и упала — плашмя, лицом в землю, удобренную кровищей до тошноты.
— Двинься, змея! — прохрипела Гарька, и от участи быть растоптанной меня спас Тычок — это он сдерживал нашу коровушку и вовремя отпихнул в сторону. После кровопускания мудрено оставаться в добром здравии.
— Гарюшка, милая, побереглась бы, — старик суетливо бегал вокруг нас, то к Безроду кинется, то к Гарьке. — И Вернушку не тронь! Забыла?
Сивый заповедал меня трогать… вот и не стали мараться. Вспомнили последние слова. Но что это… мне кажется, или действительно Гарька напряглась и подняла с земли тело? Земля у моего лица вздрогнула, как если бы человек с тяжёлой ношей сделал первый шаг. Тычок помогал и, задыхаясь, болтал без умолку.
— Осторожнее, Гарюшка, не растрясти бы... А сдай маленько вправо, пригорочек обойдем... А на тряпки пустим рубаху, я всего-то дважды надел...
— Помрёт, — обреченно буркнула наша коровушка, и голос её сорвался, ровно звонкий меч треснул.
— А помрёт — на костер взнесем. Ты да я.
Раньше он её Гарюшкой не звал. Гарькой, зловредной девкой или на худой конец язвой. Но чтобы Гарюшкой… А для меня… самое время решить, жить или умереть. Нечего тянуть. Сделала непотребное — пошла вон в чертог Злобога, там самое место, хватит совести небо дальше коптить — открывай глаза и принимай должное. Сколько раз в морду плюнут — столько утрусь.
Гарька под ношей захрипела, видать, повело её. Насилу удержали со старым. Я не утерпела и приоткрыла один глаз. Мамочка, да разве бывает на свете такое яркое солнце? И как в чертоге Злобога обходиться без него? Интересно, можно ли умереть только силой воли, от горя? Ну, предположим, вот я, дура, жить не хочу, поедом себя ем, обязательно ли нож в сердце сажать или само разорвётся? Недолго уж осталось — внутри тяжело, как будто проглотила неподъемную глыбищу, и катается она, и давит, к земле тянет. Смогу ли с такой тяжестью в груди встать?
— Ну, давай, милая, вставай. Помогу, — со спины подошёл дозорный, та самая орясина, что пялился на меня, когда перед рассветом в лес кралась. — И не горюй, что не убила, сам помрёт.
Дур-рак! Оттолкнула протянутые руки и одним махом взвилась на ноги. Он отпрянул. Всего-то помочь хотел. А сердце, как видно, лопаться вовсе не собиралось, хотя и разбежалось, мало через рот не выскочило. Грудища так ходуном и заходила. Хоть бы треснуло надвое, что ли! Смотреть мне и слушать все это непотребство?
— Сволочи! Все сволочи! — рявкнула, что было сил, подняла с земли ком окровавленной земли и запустила в глуповатого дозорного, что хлопал передо мной глазами и не понимал, в чем дело.
— Упаси меня Цеп от женитьбы! — парень сотворил обережное знамение и тихонько попятился. Должно быть, и раньше подозревал, что все бабы дуры, теперь убедился в этом наверняка. Да, я дура! Дура! Где мой нож?
На меня оглянулись. Кто-то из воев покрутил пальцем у виска, дескать, у бабы с головой беда приключилась. Мудрено ли, столько крови слилось! А я шарила по поясу в поисках ножа и блуждала в трех соснах — с десяток раз пробежалась пальцами по клинку и не узнала. И только было нащупала рукоять, кто-то подошёл со спины и грубо развернул меня к себе. Я не видела, не соображала, только одно и думала без конца: «Как в чертоге Злобога будет без солнца?»
— Полегче, девка! Нож после такого — последнее дело.
— Сволочи! — шипела я и тащила лезвие из ножен.
— Не дури!
— Там не будет солнца! И не надо! — левой рукой врезала неизвестному доброхоту по сусалам и рывком вытащила нож.
Кого ударила — не видела, перед глазами повисло красное марево. Сослепу несколько раз полоснула воздух перед собой, чтобы не мешали, и задрала лицо в небо. На взводе и сунула бы клинок себе в грудь, да не судьба. Этот кто-то с двух рук от всей души отвесил папкиной доченьке таких тумаков, что небо и земля несколько раз менялись для меня местами. В последний раз боги, видать, что-то напутали, землю убрали на небо, и где в небесах я нашла головой тот камень?
Вечерело. Солнце падало за дальнокрай, и своё брали сумерки. Голова налилась такой тяжестью, что я мигом позабыла про тяжесть в груди. Сердца, если оно бывает у неописуемых дур, больше не чувствовала. Вот бы кто-нибудь подошёл и расколол мне дурацкую башку! Лучше уж совсем без головы, чем безмозглый кочан капусты с такой болью!
Кое-как поднялась. Верна, Верна, кто же тебя так? Видать, кто-то исполненный глубокой мудрости лишил мамкину любимицу сознания. Когда нож совала во все стороны, пострадать мог кто угодно, поэтому неизвестный мудрец счёл за благо просто разлучить меня с памятью. Ничего страшного, погуляет и вернётся.
Откуда-то тянуло палевом. Обоз Брюста уже ушёл, и после него остались тризнища — огромные погребальные костры. Чуть поодаль, в стороне от тропы, прямо на месте давешней схватки курились дымком четыре кучи с пеплом, древесным и людским. Там и было мне самое место, на одном из костров. Жаль, никто не догадался швырнуть в пламя, пока пребывала без сознания. Всем стало бы легче. Столько народу из-за меня, вертихвостки, полегло — жизни не хватит избыть тот грех. Больше от обоза Брюста ничего не осталось. Ни следов, ни вещей. Только лошадиный помёт кучно лежал там, где стояли обозные коньки.
Пролог
Часть первая. ОДНА
Часть вторая. Последняя Надежда
Часть третья. ПОЛУДЕННЫЕ ЗЕМЛИ
Часть четвертая. КРУГ
Пролог
Мощный вороной под седлом, лениво прядая ушами, степенно шагал по сумеречному лесу. Толстые полеглые стволы обходил, тонкие и прогнившие молол крепкими копытами в труху и ни разу не оступился, будто видел в полутьме. Вдали, еле слышно, завели свою извечную песню голодные волки, но всадник даже ухом не повел. И разу лишнего не вдохнул. Точно спал. Повесил голову на грудь и сообразно с поступью коня лишь мерно покачивался.
Солнце почти село. Небо в просвете древесных крон ещё сизело, но на землю уже легли сумерки. Лесные отчаюги завыли совсем близко, в полутьме меж стволов неслышно стлались белесые пятна с горящими голодным огнем глазами, но вороной, утробно всхрапывая, продолжал степенным шагом мерить лес и равнодушно косил по сторонам.
И вдруг волки остановились. Беспокойно, как один, вздёрнули носы по ветру, истошно завыли и попятились, приседая на задние лапы. А когда жеребец, лениво повернув крупную, лобастую голову, раскатисто всхрапнул в сторону серых, самые молодые и неопытные припустили прочь. И всё бы ничего, как только еда не ревет, но... клыкастые матерые убийцы беспокойно завозились, настороженно поводя ушами. Нет, не так голосят смирные крестьянские лошадки, когда редко-редко удается загнать их в ловушку и насладиться теплой кровью. В оглушительное ржанье вороного замешались медвежий рёв и рысий рык, по отдельности и все сразу. Ни с тем, ни с другим встреча добра не сулила, кое-кто из волков за долгую жизнь убедился в этом на собственной шкуре. Вожак последний раз понюхал воздух и, не оглядываясь, потрусил обратно в лес.
Далеко за полночь, когда взошла полная луна, и скудный свет просочился через листвяной полог, вороной оглушительно заржав, резко остановился и поднялся на дыбы. Всадник покоился в седле, будто влитой, и лишь качнулся, когда жеребец встал на задние ноги. Мгновенно пробудился ото сна и ласково потрепал коня по шее, успокаивая.
— Тихо, тихо Черныш! Тебе придется постоять смирно. Я недолго.
Спешился и валко пошёл вперед, туда, где чернее чёрного поперёк небольшой поляны лежало огромное бревно. Сухие ветки жалобно трещали под ногами одинокого путника, впрочем, темнота ему не мешала — он ни разу не споткнулся, будто наперёд знал, куда ступить. Присел и положил на землю ладонь.
— Кострище. Не так давно на этом месте ярко горел огонь. Тут, на бревне они сидели, — следопыт зачерпнул полную горсть золы и просыпал через воронку ладони.
Встал, оглянулся и почти в кромешной тьме уверенно двинулся к самому краю поляны. В нескольких шагах от кострища, прямо перед стеной разлапистых кустов, на узкой тропе лежали останки человека, вернее то, чем пренебрегли даже волки. Толстый бычий нагрудник едва выступал из высокой травы, полупустая одежда валялась тут же, а внутри промокших штанов и рубахи, изрядно оплывшая и опавшая, исходила тленом мёртвая плоть. Путник, чью дорогу не решились перейти даже серые охотники, присел у останков и, нимало не брезгуя, положил руку на череп с ошметками полусгнившей кожи.
— Ножом он вспорол брюхо, от ребра до ребра, — прошептал странный всадник, словно разговаривая с мертвецом. — И Костлявая забрала тебя почти мгновенно. Будь ты обычным трупом, первым делом падальщики сунулись бы в дыру в пузе. Если бы зверьё не боялось подойти ближе и умело разговаривать, оно поблагодарило твоего убийцу. У меня много имен и готов поклясться любым из них, что это было очень больно.
Следопыт не морщил нос, будто тошнотворный запах гниющей плоти его не тревожил вовсе. Лишь молча встал и сделал ещё несколько шагов по поляне.
— Второй и третий... — присел над телами. — Тебя он убил ударом в сердце, а тебе просто вырвал горло. Лежите рядом, как братья, и даже черепа у вас похожи — лбы низкие, челюсти лошадиные...
Парой шагов дальше лежало ещё одно тело. Когда следопыт подошел ближе, пришлось носком сапога переворачивать останки на спину, неблаго мертвец покоился на груди, разметав руки в стороны.
— Четыре, — стоило перевернуть труп, его безвольная челюсть бессильно отвалилась, и огромная сколопендра выползла из разверстого рта. Это не испугало охотника за тайнами, он спокойно положил руку на череп и скривился, но вовсе не отвращение стало тому причиной. — Тебе не хватило быстроты и чутья, ему — наоборот хватило за глаза. Развален от бедра до плеча, вскрыт, как морская раковина. Не будь вокруг разлит ужас, твоё вкусное сердце сожрали бы волки или лисы, а требуха досталась медведю.
Над пятым хладнокровный путешественник стоял долго. Отошел влево на пару шагов и сапогом наддал что-то круглое, а когда голова встала почти точно по месту — у обрубка шеи — присел, как делал это раньше.
— Ты мучился меньше остальных. Даже не успел понять, что случилось. А клинок... — следопыт положил руку на меч, который «пятый» так и не выпустил, зажав мертвой хваткой, — остался голоден. Не напился крови. Твоя собственная — не в счет.
За кострищем, у противоположного края поляны лежали ещё трое. Многоименный хозяин Черныша обозрел их с улыбкой.
— Шестой, седьмой и восьмой. Вас убрала она. Она… — усмехнулся и по очереди ощупал черепа, все в каше гниющей плоти. — Не стоит недооценивать противника, даже такого, который заведомо слабее. Дурачьё!
Следопыт встал с колен, ещё раз обозрел поляну и вперил пронзительный взгляд куда-то в чащу, туда как раз вела еле заметная тропа. Подошёл к вороному, легко вскочил в седло и шагом направил по тропе.
Под копытами Черныша гулко трещали сучья, и на каждый звук ночное зверьё испуганно верещало. Пернатый народ, поднятый с ветвей, кружил над поляной, но опуститься не решался. Двоих, что лежали, раскинув руки, чуть левее тропы, всадник лишь проводил поворотом головы и даже спешиваться не стал. Только процедил еле слышно: «Девять, десять». Сотней лошадиных шагов дальше следопыт остановил вороного — не встать было невозможно — и с высоты седла оглядел следы быстротечного ночного побоища. Прямо на тропе, сваленные неразборчивым убийцей в кучу, в беспорядке лежали останки одиннадцатого, двенадцатого и тринадцатого. Но вовсе не они вызвали интерес. Пустив Черныша в обход, по краю тропы, всадник подъехал к трупу четырнадцатого, что сидел, привалясь к стволу, и упасть набок ему мешал нож. Только рукоять торчала из грудины, лезвие длиной в две ладони скрыли гниющая плоть и древесина. Верховой спешился, обошёл труп кругом и, встав со стороны лица, присел. Положил на рукоять ножа ладонь и усмехнулся.
— Убит собственным ножом. И болтал, болтал перед смертью, как сорока. Уйти ты не мог — перебита нога, — тут у осины и кончился. Четырнадцатый и последний. Это значит, что здесь мне делать больше нечего.
Ночной следопыт вскочил в седло, пустил жеребца тем же размеренным шагом и, опустив голову на грудь, провалился в сон. Всё так же степенно Черныш перебирал мохнатыми ногами, с дороги многоимённого волчьего страха во все стороны разбегалась перепуганная живность, и даже наглое вороньё, пролетая над всадником, умолкало. Через какое-то время всё стихло: угомонились на ветвях птицы, волки опасливо нюхали воздух и косились в сторону, куда ушёл всадник, а на тропе и поляне остались обезображенные временем трупы. Догнивать. Ни одна живая тварь, наделённая духом, не подойдёт и близко. Что-то сущее, чему нет названия, гнало четвероногих подальше от страшного места. Там напрочь отбивало нюх, слух, и даже медведи скулили, точно котята, в ужасе катаясь по траве.
Часть первая. ОДНА
Глава 1. Жив
Не знаю, кто из богов сжалился надо мною, самой распоследней дурой. Ратник? Или бог домашнего очага Цеп? Впрочем, дело не во мне. Ещё чего не доставало — в угоду прихоти сумасшедшей бабы закатывать под горку достойного человека! Боги рассудили по-своему, и за это я останусь благодарна им до последнего дыхания. Когда мой меч остервенело пошел вниз, Безрода в тот же миг покинули силы. Истекли, как вода из разбитого кувшина. Сивый закрыл глаза, отпустил сознание и, не выпуская меча, повалился наземь, а между ними — клинком и человеком — пролег тончайший волосок. Как обещала, я насмерть полоснула муженька, но мечу не было суждено отведать его крови. Боги разрешили ударить, но не позволили добить. Так и нашли они землю друг за другом, Безрод и мой меч в нескольких пальцах от его головы. Предчувствуя непоправимое и не в силах остановить удар, я рухнула после замаха на колени, а клинок врубился в истоптанную землю у самой головы беспамятного Сивого.
— Ты гляди, била насмерть, не убила, — вкруговую понеслось по толпе. — Когда такое увидишь?
Как во сне я вертела головой по сторонам, ничего не видела, и даже слышимое до меня не доходило. Кто жив? Кого не убила?
— Кажется, плачет...
— Плачет? Жалеет, что не убила! Как пить дать, жалеет! А добить нельзя — уклад не велит. Если избежал смерти, должен жить. А как же?
Нас окружили. Подходили вои, приказчики Брюста, сам купчина встал над Безродом. Я лишь слышала шорох травы под ногами и не смела открыть глаза. Кто-то от злости за такой исход заскрипел зубами.
— Что делать с этим? — спросили незнакомым, хриплым голосом.
Брюст помедлил.
— Ничего. Он не выживет. Готовьте тризные костры. После полудня тронемся дальше.
Люди стали расходиться, вокруг меня опустело, стихли звуки, а я, дура, всё стояла на коленях, раскачивалась, как припадочная, и подвывала вполголоса. Не могла избыть тяжкого чувства непоправимого, что не давало вернуться к себе, прежней. Так бывает. Вот перейдешь незримую грань и полсебя оставляешь за чертой. Всё не то, всё не так. Будто внутри, по самой середке зазмеился рубец, с одной стороны остаётся прошлое, с другой — грядущее. И холодно... от чувства безысходности веет могильным холодом.
Кто-то, приволакивая ноги, колченожил к месту побоища. Ну, кто ещё не видел подлой убийцы? Кто не разнюхал солоноватый смрад? Кто припозднился? Меня грубо пихнули, и я слетела с коленей наземь. Как стояла, так и упала — плашмя, лицом в землю, удобренную кровищей до тошноты.
— Двинься, змея! — прохрипела Гарька, и от участи быть растоптанной меня спас Тычок — это он сдерживал нашу коровушку и вовремя отпихнул в сторону. После кровопускания мудрено оставаться в добром здравии.
— Гарюшка, милая, побереглась бы, — старик суетливо бегал вокруг нас, то к Безроду кинется, то к Гарьке. — И Вернушку не тронь! Забыла?
Сивый заповедал меня трогать… вот и не стали мараться. Вспомнили последние слова. Но что это… мне кажется, или действительно Гарька напряглась и подняла с земли тело? Земля у моего лица вздрогнула, как если бы человек с тяжёлой ношей сделал первый шаг. Тычок помогал и, задыхаясь, болтал без умолку.
— Осторожнее, Гарюшка, не растрясти бы... А сдай маленько вправо, пригорочек обойдем... А на тряпки пустим рубаху, я всего-то дважды надел...
— Помрёт, — обреченно буркнула наша коровушка, и голос её сорвался, ровно звонкий меч треснул.
— А помрёт — на костер взнесем. Ты да я.
Раньше он её Гарюшкой не звал. Гарькой, зловредной девкой или на худой конец язвой. Но чтобы Гарюшкой… А для меня… самое время решить, жить или умереть. Нечего тянуть. Сделала непотребное — пошла вон в чертог Злобога, там самое место, хватит совести небо дальше коптить — открывай глаза и принимай должное. Сколько раз в морду плюнут — столько утрусь.
Гарька под ношей захрипела, видать, повело её. Насилу удержали со старым. Я не утерпела и приоткрыла один глаз. Мамочка, да разве бывает на свете такое яркое солнце? И как в чертоге Злобога обходиться без него? Интересно, можно ли умереть только силой воли, от горя? Ну, предположим, вот я, дура, жить не хочу, поедом себя ем, обязательно ли нож в сердце сажать или само разорвётся? Недолго уж осталось — внутри тяжело, как будто проглотила неподъемную глыбищу, и катается она, и давит, к земле тянет. Смогу ли с такой тяжестью в груди встать?
— Ну, давай, милая, вставай. Помогу, — со спины подошёл дозорный, та самая орясина, что пялился на меня, когда перед рассветом в лес кралась. — И не горюй, что не убила, сам помрёт.
Дур-рак! Оттолкнула протянутые руки и одним махом взвилась на ноги. Он отпрянул. Всего-то помочь хотел. А сердце, как видно, лопаться вовсе не собиралось, хотя и разбежалось, мало через рот не выскочило. Грудища так ходуном и заходила. Хоть бы треснуло надвое, что ли! Смотреть мне и слушать все это непотребство?
— Сволочи! Все сволочи! — рявкнула, что было сил, подняла с земли ком окровавленной земли и запустила в глуповатого дозорного, что хлопал передо мной глазами и не понимал, в чем дело.
— Упаси меня Цеп от женитьбы! — парень сотворил обережное знамение и тихонько попятился. Должно быть, и раньше подозревал, что все бабы дуры, теперь убедился в этом наверняка. Да, я дура! Дура! Где мой нож?
На меня оглянулись. Кто-то из воев покрутил пальцем у виска, дескать, у бабы с головой беда приключилась. Мудрено ли, столько крови слилось! А я шарила по поясу в поисках ножа и блуждала в трех соснах — с десяток раз пробежалась пальцами по клинку и не узнала. И только было нащупала рукоять, кто-то подошёл со спины и грубо развернул меня к себе. Я не видела, не соображала, только одно и думала без конца: «Как в чертоге Злобога будет без солнца?»
— Полегче, девка! Нож после такого — последнее дело.
— Сволочи! — шипела я и тащила лезвие из ножен.
— Не дури!
— Там не будет солнца! И не надо! — левой рукой врезала неизвестному доброхоту по сусалам и рывком вытащила нож.
Кого ударила — не видела, перед глазами повисло красное марево. Сослепу несколько раз полоснула воздух перед собой, чтобы не мешали, и задрала лицо в небо. На взводе и сунула бы клинок себе в грудь, да не судьба. Этот кто-то с двух рук от всей души отвесил папкиной доченьке таких тумаков, что небо и земля несколько раз менялись для меня местами. В последний раз боги, видать, что-то напутали, землю убрали на небо, и где в небесах я нашла головой тот камень?
Вечерело. Солнце падало за дальнокрай, и своё брали сумерки. Голова налилась такой тяжестью, что я мигом позабыла про тяжесть в груди. Сердца, если оно бывает у неописуемых дур, больше не чувствовала. Вот бы кто-нибудь подошёл и расколол мне дурацкую башку! Лучше уж совсем без головы, чем безмозглый кочан капусты с такой болью!
Кое-как поднялась. Верна, Верна, кто же тебя так? Видать, кто-то исполненный глубокой мудрости лишил мамкину любимицу сознания. Когда нож совала во все стороны, пострадать мог кто угодно, поэтому неизвестный мудрец счёл за благо просто разлучить меня с памятью. Ничего страшного, погуляет и вернётся.
Откуда-то тянуло палевом. Обоз Брюста уже ушёл, и после него остались тризнища — огромные погребальные костры. Чуть поодаль, в стороне от тропы, прямо на месте давешней схватки курились дымком четыре кучи с пеплом, древесным и людским. Там и было мне самое место, на одном из костров. Жаль, никто не догадался швырнуть в пламя, пока пребывала без сознания. Всем стало бы легче. Столько народу из-за меня, вертихвостки, полегло — жизни не хватит избыть тот грех. Больше от обоза Брюста ничего не осталось. Ни следов, ни вещей. Только лошадиный помёт кучно лежал там, где стояли обозные коньки.
