— Да говори толком!
— Я и говорю, не пускай холод внутрь. Земля свое возьмет, даже не заметишь. Вытянет из тебя все тепло, а взамен бабью хворь подарит! Без детей хочешь остаться?
Вот те раз! Не первый день бок о бок стоим, никто не задавался такими вопросами, а тут нате вам! Проснулись!
— А Гарька...
— У нее то же самое. Сегодня мимоезжие плотники справили.
А может быть, на самом деле проснулись? Вот пришел Безрод в себя, огляделся вокруг холодным взглядом и мигом приметил, что две девки спят почти на сырой земле. Ну и что с того, что я навалила кучу лапника, а Гарька спит на трех бычьих шкурах?
— Эх, босота, что бы вы без меня делали?
— Ага, так я и поверила, что это ты придумал!
— А ну цыть у меня! Марш спать!
Старик уже отошел от недавнего потрясения, вернулись напускная сердитость и скоморошьи повадки. Это Сивый озаботился! Ему не все равно, на чем я сплю, ему не все равно, что земля тянет из меня тепло, и однажды могу на всю жизнь остаться пустой, ровно дерево без почек. Ему не все равно, смогу ли иметь детей. Неужели...
— Он меня любит... — едва не теряя речь от счастья, прошептала я. — Он меня любит...
Мигом бросило в жар, а потом в холод. Побрела к себя на пустых ногах, и немедленно провалилась в сон. Встану на заре легко — несмотря на усталость, была в этом уверена. А там поглядим, придется богам по нраву моя задумка или нет.
— Вставай Вернушка, вставай красота! — меня привычно разбудил Тычок. И не просто разбудил, а с миской горячей каши, в которой островками торчали куски пахучего мяса.
— Мясо откуда? Ведь не охотимся!
— Полно горе горевать! — важно изрек старый егоз. — Был не в себе Безродушка, так и мы ровно не жили. А теперь все по-другому, вкушай жизнь полной ложкой!
— Так мясо откуда? — не унималась я.
— Ах, мясо, — болтун хитро прищурился. — Обозы текут в город рекой. Прикупили. Теперь хоть все лето стой, не отощаем.
— Через седмицу в седло прыгнет, — еле выговорила. Весь рот забила кашей. — А больше нам и не нужно.
— Угрюмый он стал, — Тычок покосился на палатку. — Молчит.
— И раньше в болтливости не был замечен, — усмехнулась. — Не то, что некоторые.
— Дурак болтает, — старик по обыкновению затряс пальцем. — А я рассуждаю о смысле жизни, оторва!
— Нашел?
— Чего?
— Смысл.
Ишь ты, надул щеки, запыхтел, словно котелок на пару под крышкой.
— А ну цыть у меня! Много будешь знать, скоро состаришься!
— Ты, гляжу, много узнал? Хороша кашка!
— А вот каша и есть смысл!
Я замерла. И скажи, что нет!
Успела к самому рассвету. Солнце только-только вставало над кромкой леса. Я вокруг обошла глыбу, успокаивая дыхание. Отчего-то разволновалась, как девчонка в первое гадание. Чего хочу?
— Боги, боженьки, сделайте так, чтобы каменный вой надел красную рубаху, — прошептала, задрав голову в небо. — Чтобы видели издалека, чтобы не тускнела и не стиралась. Была бы у меня вечная красочка, так и покрасила бы. Но ничто не устоит перед напором времен... кроме вас, боги. И я хочу, чтобы стоял каменный вой в красной рубахе, пока есть на свете людская память. Пока ходят к изваянию и склоняют колени, пусть горит ярко-алым. Во всем, что случилось, только моя вина. Знала бы, что верну все назад, жизнь отдала. Но сколько раз можно отдать жизнь за жизнь? Один раз... а их полегло пятнадцать... а ещё ватага убогих. Стоила бы моя никчемная жизнь всех загубленных, я бы сменялась. А с меня, дурехи, какой прок? Недоделка. Ни свободная девка, ни мужняя жена...
Смотрела вверх. Слышат меня боги? Безмятежно голубело небо, облачка плыли в необъятной сини ленивые и розоватые от восходящего солнца. Понравится всевышним то, что сказала, будет по-моему, не понравится — значит, облезет с каменного воя краска после первого же дождя. Но я исполню задуманное, а там будь что будет.
— Ты встанешь у дороги в красной рубахе, — достала нож. Дышала с трудом, отчего-то грудь заходила ходуном, и во всем необъятном мире мне не хватало воздуха.
Еще, наверное, никогда каменные изваяния не делала девка. Я до кровавых пузырей стерла ладони, отбила все пальцы, то-то удивится мастер Кречет, когда увидит эдакое чудо...
Закатала левый рукав, на короткое мгновение замерла и отчаянно полоснула лезвием по запястью. Резала вдоль жил, а не поперек, кровищи сольется много, но отнюдь не вся. Бросила нож и сложила левую ладонь лодочкой. Пусть кровь стекает туда, ровно в чашу. Обмакнула в «краску» правый указательный палец и понесла на камень...
К тому времени, как солнце встало целиком, я управилась. Рубаха на каменном изваянии выступала из-под нижнего края доспеха, также были видны рукава, и все это оголтело полыхало ярко-алым. Под самый конец работы просто сливала кровь прямо с ладони, а пальцем лишь развозила «краску». В какой-то миг неосторожно дёрнула рукой и кровь слилась на изваяние, но вовсе не там, куда изначально хотела. Несколько капель попали на сапоги и выпачкали камень у самых ног, как будто вой стоит в луже крови и вымарал красным сапоги.
— Не так уж неверно, — прошептала я, в ужасе отступая. В тот день земля буквально покраснела от крови, и на Безродовых сапогах ее осталось изрядно... До сих пор видны подсохшие бурые разводы.
Намотала на запястье льняную тряпицу. Рана глубокая, но не серьезная. Сущий пустяк. Отчего-то потянуло в дрему, и на сегодня я больше не трудяга. Не выдержу. Усну. Кое-как добрела до шалаша, повалилась на ложе и мигом рухнула в сон. А проснулась от странного звука, ровно где-то недалеко в деревянный жбан с некоторой высоты сыплется зерно, целая река золотистого зерна. Просто-напросто пошел дождь. Стук зерна — это биение капель в просмоленные и вываренные в жиру бычьи шкуры, кем-то заботливо брошенные на свод моего шалаша. Лежала, укрытая стеганым одеялом и слушала шум дождя. Не сорвалась, будто угорелая, не убежала в лес. Воде меня не достать. Сверху не прольется — шкуры брошены внахлест, и задницу не подмочит — деревянное ложе стояло на подпорках, в четырех пальцах над землей. Лежи себе и слушай стук дождя по крыше. А когда вспомнила о том, что каменный вой мокнет сейчас под дождем, и, возможно, все мои труды уже смыло к такой-то матери, едва на месте не подпрыгнула. Хотела тут же умчаться к изваянию, набросить одну из вощеных шкур, но что-то сдержало. Уже поздно. Капли вон какие, каждая со шмеля размером — что должно случиться, давно произошло. Пока добегу, пока наброшу... Да и есть ли в суете толк? Если смыло в первый же день, значит, судьба каменному вою стоять некрашеным. Даже хорошо, что смыло именно теперь. Огорчений меньше. Но кто бросил шкуры на кровлю шалаша?
— Э-э-э-й, Тычок! — заорала в проем. — Слышишь?
Где уж тут услышишь? Капли стучат по земле, по листве так, что слова тонут в грохоте и шелесте.
— Э-э-э-й, Тычок! Ты где?
— Чего-о-о? — из палатки высунулась озорная бородатая рожица. Ты гляди-ка, услышал. Вот ведь слух у старого! Иной к старости становится туговат на ухо, наш балагур — наоборот. Тонок на ухо, остер на язык.
— Твоя работа? — едва голос не сорвала. Хорошо, догадалась показать пальцем наверх. — Кто шкуры стелил?
Тычок разлыбился и горделиво ткнул себя пальцем в грудь. Дескать, я придумал, я стелил. Ага, так и поверила!
— Он меня любит! — улыбнулась, показывая сначала на палатку, потом на себя. — Понимаешь, любит!
Старик сделал непонимающее лицо и приложил к уху ладонь, дескать, не слышу. Но понять ведь должен?! Мою счастливую улыбку не понять было сложно.
— Понимаешь, он меня любит! Безрод меня любит! Я ему нужна здоровая и крепкая! Сивый простил меня! Он умеет прощать! У нас все будет хорошо!
Тычок, наверное, мало что понял, но на всякий случай закивал, соглашаясь.
Я счастливая рухнула обратно на ложе и уснула, ровно малое дитя. Мама в детстве пела — дождь идет, а ты спи. Грозы пройдут стороной, а ты спи. Ураганы не раз обметут деревья от листьев, а ты, кроха, спи. Копи дни и годы, вырастешь большая и красивая, а может быть, невысокая и дурнушка, но однажды найдет тебя счастливая доля и не спросит, как зовут.
А едва кончился дождь, быстро и внезапно пробудилась от счастливого забытья. Тишина гулко ударила по ушам, и если мне кто-то скажет, будто солнечный свет не проникает в малейшую дырочку, словно разноцветная змейка, рассмеюсь в лицо. Закатала штаны, сбросила сапоги и босая унеслась к изваянию. Наверное, лежит камень серый, а всю краску смыло летним дождем. Ничего, попытка не пытка. Я неслась по лужам, как беспечная малолетка, и нарочно шлепала, чтобы во все стороны поднималась целая туча брызг.
Представляла себе, как прибегу на место, а глыбища залита водой, в мелких ложбинках изваяния собралась вода, и не красным полыхает рубаха каменного воя, а бледно-розовыми остатками. Добежав, прыгнула в большую лужу... да так и осталась. И рот в удивлении раскрыла. Никаких бледно-розовых остатков, рубаха изваяния полновесно полыхала ярко-алым, как будто кровь слилась только что. Я осторожно подошла и присела. Сдула водяную пыль с памятника и легко поскребла ногтем окрашенный камень. Ничего. Не отходит, ровно прикипела намертво, въелась в самую глыбищу.
— Он любит меня! — крикнула голубым небесам. — И вы меня любите, боги!
Где-то в отдалении, там, куда ушли грозовые тучи, громыхнуло. «Ну, ты, девка, наглая, — должно быть, удивились боги, — Дерзкая!» Да, я такая.
— Завтра же потащу ставить! А яму выкопаю сегодня. Каменный вой уйдет в землю на глубину коленей... нет, бедер... нет, вкопаю на глубину пояса, чтобы стоял вечно, пока ходит по небу солнце! Где мой заступ?
Вприпрыжку неслась обратно и дорогой все ревела: «Где мой заступ?» Земля размягчела, копать — одно удовольствие. Могу себе представить, как обрадовался дождю Потык. Ему жирная земля милее пуховой перины.
— Он меня любит! — шептала сама себе, швыряя комья за спину. — Он меня любит!
Еще до заката врылась по пояс. Должно хватить. Перепачкалась, будто чумичка. Скрипело на зубах, песок попал за шиворот, хорошо хоть штаны не извозила. «Купаться, купаться!», — в сумерках высигнула из ямы.
Наверное, жалкое зрелище я теперь представляла. Не пойми кто, мужик или баба, волосы понемногу отросли, стягивала их сзади в конский хвост, постепенно налилась былой силой, вошла в тело, но вместе с тем, как распрямились плечи, наружу полезла грудь. Соски торчат под рубахой, словно копейные наконечники, того и гляди продырявят. Вылег тоже не дурак был. Дадут боги, ещё найдет свое счастье.
Я ступила в темный лес, и наощупь двинулась к ручью. Раскидистые древесные кроны почти не пускали свет под полог и тут, в лесу, смеркалось гораздо быстрее, чем на поляне. Скинула штаны, рубаху и основательно все вытряхнула. Вошла в ручей и высыпала на одежду пенника — дала крюк через шалаш, прихватила смену и мешочек «чистоты». Порошка не жалела, вокруг так и поднялась пена, будто впереди по течению кто-то опрокинул в воду целую бочку браги. Застирала штаны и рубаху, бросила на бревно и с наслаждением окунулась сама. И ведь не река — ручей, воды едва по колено. Наверное, тут в лесу, шаловливый поток никогда не прогревался так, как это бывает со стоячими лужами и озерцами. В те ступишь ногой — ровно парное молоко. Меня же обдало прохладой, жгучей и пронизывающей, я уселась на дно, откинулась назад, на локти и только голова осталась торчать наружу. «Он меня любит!», — улыбнулась, зажала нос и опустила голову под воду.
Пенник — удивительная штука. Добывают словно глину, с виду песок и песок. Но в воде, он дает обильную пену, и грязь его боится как разбойник сторожевого десятка. Впрочем, не все так просто — откопал и пользуйся. Сначала песок прокаливают в печах, наподобие гончарных, там он становится коричневым и с цветом получает свои удивительные свойства.
Я поднялась во весь рост, натерлась пенником с головы до ног, отфыркалась, отплевалась и, когда почувствовала, что кожа просто свербит и скрипит от чистоты, плашмя грянулась в ручей лицом вниз. Легла на воду, и меня медленно поволокло вперед по течению. Ветер ласково трепал мокрую задницу, и пока не воспламенились легкие, мамкина дочка послушно внимала воде. Освежило так, что ещё немного и на прохладном воздухе я зазвенела бы ровно гусельная струна.
И потянуло спать. Сон обещал стать таким же легким и чистым.
— Он меня любит! — шла назад и спотыкалась на ходу. Будто привычку ходить смыло, ноги сделались пусты, ровно соломой набиты. Эдакое чучело. Ну и что, зато соломенное чучело очень нужно ухарю в красной рубахе. И пусть все красотки на свете закусят удила!
— А что, Вернушка, нынче утром не уходишь камень тесать? — Тычок с неизменной плошкой каши просунулся в палатку и замер, раскрыв рот. — Красотища какая!
— Нет, сегодня не пойду, — продрала глаза. — Где красотища?
— Сей же миг обернусь. На-ка вот!
Сунул кашу в руки и выполз наружу. Ложку проглотить не успела, как снова появился и притащил зерцало. Глянулась и обомлела. Вчера улеглась, не до конца просушив космы, и теперь волосы пышной гривой вихрились на голове. Были бы подлиннее, как в недалекую бытность, такого не получилось. А так... не длинные, не короткие, под собственным весом ещё не утягивает вниз, и не топорщатся, будто ежик. Поди, никогда ещё старый егоз не видел бабу с короткими волосами. Такую оторву, как я, днем с огнем искать...
— Мне нужна твоя лошадь.
— Это ещё зачем? Губчика уже не хватает?
— Погоди, не удивляйся. ещё мне нужен Безродов Тень и Гарькин Уголек.
— Это ещё зачем?
— Перетащить кое-что.
Старик мигом догадался.
— Закончила? Неужели?!
— Ужели! — доела кашу и сунула болтуну пустую плошку. — Ты предупреди, чтобы не всполошились, будто коней кто-то свел.
— А веревки?
— Есть. Из города привезла в тот же день.
Вместе с инструментом, что купила у мастера Кречета, я тогда же, не мешкая, по совету каменотеса прикупила полста локтей крепчайшей веревки.
Пришло урочное время.
Так привязать или эдак? Кое-что знала из веревочного дела, но до подлинных знатоков было ещё далеко. Путовяз из отцовой дружины знал о веревках столько, что мне понадобится прожить десять жизней, чтобы сравняться с ним в диковинном умении. На глаз безошибочно отмерял длину и вязал узлы именно там, где было нужно. Любую поклажу стягивал так, что нести становилось удобно, нигде не соскальзывало и не расслаблялось. Вот бы сюда веревочника! Но Путовяза порубили тем злополучным днем, когда враз перестала существовать моя отчизна.
— Две веревки с одного края, — прикидывала я. — Две с другого. Потянут не продольно, а поперек.
Нет, не годится. Изваяние станет цепляться за землю всей своей шириной, и ничего хорошего не выйдет. Но если тянуть продольно, как бревно, веревки соскользнут, ведь уцепить их не за что. Ни сучка, ни задоринки. Да и откуда на камне взяться сучкам и задоринкам? Тогда... нужно сделать несколько каменных зубьев! Дело недолгое, особенно для такого опытного каменотеса, каким за эти дни стала я. Чуть заполдень все стало в наилучшем виде. Несколько зубцов и канавок топорщились на нижней части изваяния и не давали веревкам соскользнуть. Тенька встал правым крайним, рядом впрягла своего Губчика, Гарькиного Уголька и Востроуха Тычка поставила справа.
Все узды связала воедино собственным поясом и потянула на себя.
— Я и говорю, не пускай холод внутрь. Земля свое возьмет, даже не заметишь. Вытянет из тебя все тепло, а взамен бабью хворь подарит! Без детей хочешь остаться?
Вот те раз! Не первый день бок о бок стоим, никто не задавался такими вопросами, а тут нате вам! Проснулись!
— А Гарька...
— У нее то же самое. Сегодня мимоезжие плотники справили.
А может быть, на самом деле проснулись? Вот пришел Безрод в себя, огляделся вокруг холодным взглядом и мигом приметил, что две девки спят почти на сырой земле. Ну и что с того, что я навалила кучу лапника, а Гарька спит на трех бычьих шкурах?
— Эх, босота, что бы вы без меня делали?
— Ага, так я и поверила, что это ты придумал!
— А ну цыть у меня! Марш спать!
Старик уже отошел от недавнего потрясения, вернулись напускная сердитость и скоморошьи повадки. Это Сивый озаботился! Ему не все равно, на чем я сплю, ему не все равно, что земля тянет из меня тепло, и однажды могу на всю жизнь остаться пустой, ровно дерево без почек. Ему не все равно, смогу ли иметь детей. Неужели...
— Он меня любит... — едва не теряя речь от счастья, прошептала я. — Он меня любит...
Мигом бросило в жар, а потом в холод. Побрела к себя на пустых ногах, и немедленно провалилась в сон. Встану на заре легко — несмотря на усталость, была в этом уверена. А там поглядим, придется богам по нраву моя задумка или нет.
— Вставай Вернушка, вставай красота! — меня привычно разбудил Тычок. И не просто разбудил, а с миской горячей каши, в которой островками торчали куски пахучего мяса.
— Мясо откуда? Ведь не охотимся!
— Полно горе горевать! — важно изрек старый егоз. — Был не в себе Безродушка, так и мы ровно не жили. А теперь все по-другому, вкушай жизнь полной ложкой!
— Так мясо откуда? — не унималась я.
— Ах, мясо, — болтун хитро прищурился. — Обозы текут в город рекой. Прикупили. Теперь хоть все лето стой, не отощаем.
— Через седмицу в седло прыгнет, — еле выговорила. Весь рот забила кашей. — А больше нам и не нужно.
— Угрюмый он стал, — Тычок покосился на палатку. — Молчит.
— И раньше в болтливости не был замечен, — усмехнулась. — Не то, что некоторые.
— Дурак болтает, — старик по обыкновению затряс пальцем. — А я рассуждаю о смысле жизни, оторва!
— Нашел?
— Чего?
— Смысл.
Ишь ты, надул щеки, запыхтел, словно котелок на пару под крышкой.
— А ну цыть у меня! Много будешь знать, скоро состаришься!
— Ты, гляжу, много узнал? Хороша кашка!
— А вот каша и есть смысл!
Я замерла. И скажи, что нет!
Успела к самому рассвету. Солнце только-только вставало над кромкой леса. Я вокруг обошла глыбу, успокаивая дыхание. Отчего-то разволновалась, как девчонка в первое гадание. Чего хочу?
— Боги, боженьки, сделайте так, чтобы каменный вой надел красную рубаху, — прошептала, задрав голову в небо. — Чтобы видели издалека, чтобы не тускнела и не стиралась. Была бы у меня вечная красочка, так и покрасила бы. Но ничто не устоит перед напором времен... кроме вас, боги. И я хочу, чтобы стоял каменный вой в красной рубахе, пока есть на свете людская память. Пока ходят к изваянию и склоняют колени, пусть горит ярко-алым. Во всем, что случилось, только моя вина. Знала бы, что верну все назад, жизнь отдала. Но сколько раз можно отдать жизнь за жизнь? Один раз... а их полегло пятнадцать... а ещё ватага убогих. Стоила бы моя никчемная жизнь всех загубленных, я бы сменялась. А с меня, дурехи, какой прок? Недоделка. Ни свободная девка, ни мужняя жена...
Смотрела вверх. Слышат меня боги? Безмятежно голубело небо, облачка плыли в необъятной сини ленивые и розоватые от восходящего солнца. Понравится всевышним то, что сказала, будет по-моему, не понравится — значит, облезет с каменного воя краска после первого же дождя. Но я исполню задуманное, а там будь что будет.
— Ты встанешь у дороги в красной рубахе, — достала нож. Дышала с трудом, отчего-то грудь заходила ходуном, и во всем необъятном мире мне не хватало воздуха.
Еще, наверное, никогда каменные изваяния не делала девка. Я до кровавых пузырей стерла ладони, отбила все пальцы, то-то удивится мастер Кречет, когда увидит эдакое чудо...
Закатала левый рукав, на короткое мгновение замерла и отчаянно полоснула лезвием по запястью. Резала вдоль жил, а не поперек, кровищи сольется много, но отнюдь не вся. Бросила нож и сложила левую ладонь лодочкой. Пусть кровь стекает туда, ровно в чашу. Обмакнула в «краску» правый указательный палец и понесла на камень...
К тому времени, как солнце встало целиком, я управилась. Рубаха на каменном изваянии выступала из-под нижнего края доспеха, также были видны рукава, и все это оголтело полыхало ярко-алым. Под самый конец работы просто сливала кровь прямо с ладони, а пальцем лишь развозила «краску». В какой-то миг неосторожно дёрнула рукой и кровь слилась на изваяние, но вовсе не там, куда изначально хотела. Несколько капель попали на сапоги и выпачкали камень у самых ног, как будто вой стоит в луже крови и вымарал красным сапоги.
— Не так уж неверно, — прошептала я, в ужасе отступая. В тот день земля буквально покраснела от крови, и на Безродовых сапогах ее осталось изрядно... До сих пор видны подсохшие бурые разводы.
Намотала на запястье льняную тряпицу. Рана глубокая, но не серьезная. Сущий пустяк. Отчего-то потянуло в дрему, и на сегодня я больше не трудяга. Не выдержу. Усну. Кое-как добрела до шалаша, повалилась на ложе и мигом рухнула в сон. А проснулась от странного звука, ровно где-то недалеко в деревянный жбан с некоторой высоты сыплется зерно, целая река золотистого зерна. Просто-напросто пошел дождь. Стук зерна — это биение капель в просмоленные и вываренные в жиру бычьи шкуры, кем-то заботливо брошенные на свод моего шалаша. Лежала, укрытая стеганым одеялом и слушала шум дождя. Не сорвалась, будто угорелая, не убежала в лес. Воде меня не достать. Сверху не прольется — шкуры брошены внахлест, и задницу не подмочит — деревянное ложе стояло на подпорках, в четырех пальцах над землей. Лежи себе и слушай стук дождя по крыше. А когда вспомнила о том, что каменный вой мокнет сейчас под дождем, и, возможно, все мои труды уже смыло к такой-то матери, едва на месте не подпрыгнула. Хотела тут же умчаться к изваянию, набросить одну из вощеных шкур, но что-то сдержало. Уже поздно. Капли вон какие, каждая со шмеля размером — что должно случиться, давно произошло. Пока добегу, пока наброшу... Да и есть ли в суете толк? Если смыло в первый же день, значит, судьба каменному вою стоять некрашеным. Даже хорошо, что смыло именно теперь. Огорчений меньше. Но кто бросил шкуры на кровлю шалаша?
— Э-э-э-й, Тычок! — заорала в проем. — Слышишь?
Где уж тут услышишь? Капли стучат по земле, по листве так, что слова тонут в грохоте и шелесте.
— Э-э-э-й, Тычок! Ты где?
— Чего-о-о? — из палатки высунулась озорная бородатая рожица. Ты гляди-ка, услышал. Вот ведь слух у старого! Иной к старости становится туговат на ухо, наш балагур — наоборот. Тонок на ухо, остер на язык.
— Твоя работа? — едва голос не сорвала. Хорошо, догадалась показать пальцем наверх. — Кто шкуры стелил?
Тычок разлыбился и горделиво ткнул себя пальцем в грудь. Дескать, я придумал, я стелил. Ага, так и поверила!
— Он меня любит! — улыбнулась, показывая сначала на палатку, потом на себя. — Понимаешь, любит!
Старик сделал непонимающее лицо и приложил к уху ладонь, дескать, не слышу. Но понять ведь должен?! Мою счастливую улыбку не понять было сложно.
— Понимаешь, он меня любит! Безрод меня любит! Я ему нужна здоровая и крепкая! Сивый простил меня! Он умеет прощать! У нас все будет хорошо!
Тычок, наверное, мало что понял, но на всякий случай закивал, соглашаясь.
Я счастливая рухнула обратно на ложе и уснула, ровно малое дитя. Мама в детстве пела — дождь идет, а ты спи. Грозы пройдут стороной, а ты спи. Ураганы не раз обметут деревья от листьев, а ты, кроха, спи. Копи дни и годы, вырастешь большая и красивая, а может быть, невысокая и дурнушка, но однажды найдет тебя счастливая доля и не спросит, как зовут.
А едва кончился дождь, быстро и внезапно пробудилась от счастливого забытья. Тишина гулко ударила по ушам, и если мне кто-то скажет, будто солнечный свет не проникает в малейшую дырочку, словно разноцветная змейка, рассмеюсь в лицо. Закатала штаны, сбросила сапоги и босая унеслась к изваянию. Наверное, лежит камень серый, а всю краску смыло летним дождем. Ничего, попытка не пытка. Я неслась по лужам, как беспечная малолетка, и нарочно шлепала, чтобы во все стороны поднималась целая туча брызг.
Представляла себе, как прибегу на место, а глыбища залита водой, в мелких ложбинках изваяния собралась вода, и не красным полыхает рубаха каменного воя, а бледно-розовыми остатками. Добежав, прыгнула в большую лужу... да так и осталась. И рот в удивлении раскрыла. Никаких бледно-розовых остатков, рубаха изваяния полновесно полыхала ярко-алым, как будто кровь слилась только что. Я осторожно подошла и присела. Сдула водяную пыль с памятника и легко поскребла ногтем окрашенный камень. Ничего. Не отходит, ровно прикипела намертво, въелась в самую глыбищу.
— Он любит меня! — крикнула голубым небесам. — И вы меня любите, боги!
Где-то в отдалении, там, куда ушли грозовые тучи, громыхнуло. «Ну, ты, девка, наглая, — должно быть, удивились боги, — Дерзкая!» Да, я такая.
— Завтра же потащу ставить! А яму выкопаю сегодня. Каменный вой уйдет в землю на глубину коленей... нет, бедер... нет, вкопаю на глубину пояса, чтобы стоял вечно, пока ходит по небу солнце! Где мой заступ?
Вприпрыжку неслась обратно и дорогой все ревела: «Где мой заступ?» Земля размягчела, копать — одно удовольствие. Могу себе представить, как обрадовался дождю Потык. Ему жирная земля милее пуховой перины.
— Он меня любит! — шептала сама себе, швыряя комья за спину. — Он меня любит!
Еще до заката врылась по пояс. Должно хватить. Перепачкалась, будто чумичка. Скрипело на зубах, песок попал за шиворот, хорошо хоть штаны не извозила. «Купаться, купаться!», — в сумерках высигнула из ямы.
Наверное, жалкое зрелище я теперь представляла. Не пойми кто, мужик или баба, волосы понемногу отросли, стягивала их сзади в конский хвост, постепенно налилась былой силой, вошла в тело, но вместе с тем, как распрямились плечи, наружу полезла грудь. Соски торчат под рубахой, словно копейные наконечники, того и гляди продырявят. Вылег тоже не дурак был. Дадут боги, ещё найдет свое счастье.
Я ступила в темный лес, и наощупь двинулась к ручью. Раскидистые древесные кроны почти не пускали свет под полог и тут, в лесу, смеркалось гораздо быстрее, чем на поляне. Скинула штаны, рубаху и основательно все вытряхнула. Вошла в ручей и высыпала на одежду пенника — дала крюк через шалаш, прихватила смену и мешочек «чистоты». Порошка не жалела, вокруг так и поднялась пена, будто впереди по течению кто-то опрокинул в воду целую бочку браги. Застирала штаны и рубаху, бросила на бревно и с наслаждением окунулась сама. И ведь не река — ручей, воды едва по колено. Наверное, тут в лесу, шаловливый поток никогда не прогревался так, как это бывает со стоячими лужами и озерцами. В те ступишь ногой — ровно парное молоко. Меня же обдало прохладой, жгучей и пронизывающей, я уселась на дно, откинулась назад, на локти и только голова осталась торчать наружу. «Он меня любит!», — улыбнулась, зажала нос и опустила голову под воду.
Пенник — удивительная штука. Добывают словно глину, с виду песок и песок. Но в воде, он дает обильную пену, и грязь его боится как разбойник сторожевого десятка. Впрочем, не все так просто — откопал и пользуйся. Сначала песок прокаливают в печах, наподобие гончарных, там он становится коричневым и с цветом получает свои удивительные свойства.
Я поднялась во весь рост, натерлась пенником с головы до ног, отфыркалась, отплевалась и, когда почувствовала, что кожа просто свербит и скрипит от чистоты, плашмя грянулась в ручей лицом вниз. Легла на воду, и меня медленно поволокло вперед по течению. Ветер ласково трепал мокрую задницу, и пока не воспламенились легкие, мамкина дочка послушно внимала воде. Освежило так, что ещё немного и на прохладном воздухе я зазвенела бы ровно гусельная струна.
И потянуло спать. Сон обещал стать таким же легким и чистым.
— Он меня любит! — шла назад и спотыкалась на ходу. Будто привычку ходить смыло, ноги сделались пусты, ровно соломой набиты. Эдакое чучело. Ну и что, зато соломенное чучело очень нужно ухарю в красной рубахе. И пусть все красотки на свете закусят удила!
— А что, Вернушка, нынче утром не уходишь камень тесать? — Тычок с неизменной плошкой каши просунулся в палатку и замер, раскрыв рот. — Красотища какая!
— Нет, сегодня не пойду, — продрала глаза. — Где красотища?
— Сей же миг обернусь. На-ка вот!
Сунул кашу в руки и выполз наружу. Ложку проглотить не успела, как снова появился и притащил зерцало. Глянулась и обомлела. Вчера улеглась, не до конца просушив космы, и теперь волосы пышной гривой вихрились на голове. Были бы подлиннее, как в недалекую бытность, такого не получилось. А так... не длинные, не короткие, под собственным весом ещё не утягивает вниз, и не топорщатся, будто ежик. Поди, никогда ещё старый егоз не видел бабу с короткими волосами. Такую оторву, как я, днем с огнем искать...
— Мне нужна твоя лошадь.
— Это ещё зачем? Губчика уже не хватает?
— Погоди, не удивляйся. ещё мне нужен Безродов Тень и Гарькин Уголек.
— Это ещё зачем?
— Перетащить кое-что.
Старик мигом догадался.
— Закончила? Неужели?!
— Ужели! — доела кашу и сунула болтуну пустую плошку. — Ты предупреди, чтобы не всполошились, будто коней кто-то свел.
— А веревки?
— Есть. Из города привезла в тот же день.
Вместе с инструментом, что купила у мастера Кречета, я тогда же, не мешкая, по совету каменотеса прикупила полста локтей крепчайшей веревки.
Пришло урочное время.
Так привязать или эдак? Кое-что знала из веревочного дела, но до подлинных знатоков было ещё далеко. Путовяз из отцовой дружины знал о веревках столько, что мне понадобится прожить десять жизней, чтобы сравняться с ним в диковинном умении. На глаз безошибочно отмерял длину и вязал узлы именно там, где было нужно. Любую поклажу стягивал так, что нести становилось удобно, нигде не соскальзывало и не расслаблялось. Вот бы сюда веревочника! Но Путовяза порубили тем злополучным днем, когда враз перестала существовать моя отчизна.
— Две веревки с одного края, — прикидывала я. — Две с другого. Потянут не продольно, а поперек.
Нет, не годится. Изваяние станет цепляться за землю всей своей шириной, и ничего хорошего не выйдет. Но если тянуть продольно, как бревно, веревки соскользнут, ведь уцепить их не за что. Ни сучка, ни задоринки. Да и откуда на камне взяться сучкам и задоринкам? Тогда... нужно сделать несколько каменных зубьев! Дело недолгое, особенно для такого опытного каменотеса, каким за эти дни стала я. Чуть заполдень все стало в наилучшем виде. Несколько зубцов и канавок топорщились на нижней части изваяния и не давали веревкам соскользнуть. Тенька встал правым крайним, рядом впрягла своего Губчика, Гарькиного Уголька и Востроуха Тычка поставила справа.
Все узды связала воедино собственным поясом и потянула на себя.
