— Доброго здоровья, соседям, — все пятеро поклонились в пояс.
— Было бы здоровье, и добро появится.
— Здоровья побольше, добра погуще, — разлыбился дед.
— Не приглашаем, — из палатки выполз Тычок и развел руками. — Больно хоромы не велики.
Оба и словом не обмолвились, что внутри раненый лежит. Нечего дурной глаз приманивать. Тут одно зловредное слово, один недобрый взгляд могли нарушить равновесие и столкнуть Сивого в пропасть.
— Я — Потык, это мои сыновья, — старик назвался сам, потом представил великовозрастных отпрысков, одного за другим. — Цыть, Полено, Перевалок и Тишай.
Пахари как пахари. Глаза настороженные, сразу выхватили взглядом Гарькину секиру и понимающе нахмурились. Слишком основательные для необдуманных глупостей и донельзя решительные для обдуманных поступков. Знала я таких. На пахотной земле иных не бывает. Тишай мне не понравился. Брови кустистые, глаза чёрные, вроде бегают, но наверняка не скажешь. Были бы глаза светлые, сразу углядела бы. А так...
— Не побрезгуйте, соседушки, отпробуйте. На торг везём. От всей души, — Потык преподнес шмат сала с красными прожилками и кувшин питья. — Бражка пшеничная, самолично на клюкве настоял.
Тычок понимающе кивнул и юркнул в палатку. Вынес небольшой мешок с крупой. Без ответного подношения нельзя, никак нельзя. Мужики сдержанно приняли отдарок, кивнули. Подошли ко мне.
— Я — Потык, а это...
— Твои сыновья Цыть, Полено, Перевалок и Тишай. Едете на торг, бражку самолично настоял на клюкве. Всё слышала.
Старик преподнёс мне домашней простокваши в горшке. Увозят на торг ещё молоко, но пока путь-дорога, тряска да болтанка, молоко, благодаря хитрой закваске превращается в простоквашу, да такую, что пальчики оближешь. Я отдарила драгоценной солью. Много отдала. Мне в жизни и без того соли хватает. Вон сколько её с кровищей на землю слилось!
— А...
— Мы не вместе, — опередила Потыка. Тот понимающе кивнул и дальше расспрашивать не стал. Лишь ухмыльнулся.
Полуночничали соседи тихо. Уж как водится, и бражки хлебнули, но шума не развели. У тех, кто живет пахотой, буйство не в чести. Земля требует обстоятельности, и в поле выверты обходятся дорого. Были бы ещё молодые да беспёрые, ещё куда ни шло. Но не эти...
Наконец, все улеглись и как будто уснули, но мне не спалось. Призраки. Опять. Отчего-то привиделся тот ражий детина из дружины Круглока, что воспылал ко мне страстью. Смотрел укоризненно и качал головой. Я заметила — на следующий день после таких видений меня словно уносит из этого мира. Засыпаю, прямо на земле у черты. Усталость берёт свое, что ли? Значит, теперешней ночью всё равно не усну, а вот к полудню меня точно косой подрубит — свалюсь там, где буду стоять. Сивый без изменений, даже не застонет. Где уж тут застонать, так зубы сцепил, дышит еле-еле.
Вылезла из шалаша, посмотрела на небо. Звезд высыпало видимо-невидимо. И отчего-то в благостной ночной тиши мне почудилось какое-то движение. Именно почудилось. Как будто тень зашуршала, а я услышала. Припала к земле, ровно кошка, и осторожно поползла вперёд, благо трава выросла аж по колено. Сначала не могла понять, откуда шуршит, ползла наугад, потом распробовала звук наверняка и двинула к выпасу: там стояли кони, мой Губчик и трое остальных. Нет, вы только поглядите — из травы показалась лохматая голова, огляделась и опять шасть вниз. Кто-то из соседушек решил созорничать. Я припала к земле и какое-то время лежала неподвижно. Пусть первый обнаружится.
Один из гостей-соседей, как полоз, крался к нашим лошадям, и объяснение у меня находилось только одно — приглянулся табунок. Ничего иного придумать не смогла. А кто смог бы? Того и гляди без лошадей останемся, но вовсе не по моей вине, как думала Гарька. Подождала, пока неизвестный конокрад проползёт мимо, затаилась в траве и тихонько пристроилась ему в хвост. Тихо, сволочь, ушёл, не знала бы, что ползет — никогда не догадалась. Как будто подсказал кто. Ражий детина? А ведь, правда! Призрак ражего тряс головой и делал губами «Иго-го», словно лошадь изображал. Ай, благодарю!
Ночной вор подполз к лошадям вплотную и остановился. Давал привыкнуть к себе. Что-то зашептал, успокаивая табунок, и медленно приподнялся из травы. Тут и я, как могла, тихо подкралась. На меня лошади и ухом не прянули, ну ползет Верна, и пусть ползет себе. Эка невидаль! Всю дорогу дурью маюсь, коленца покруче лошадей выкидываю, даже кони привыкли. Нет, это не старик Потык. Кто-то из его сыновей, но кто — поди угадай. Все, как один, коренастые и лохматые. Были бы хоть рубахи разного цвета — нет же! Одинаковые, ровно гуси.
— Тихо, мои лошадушки, тихо красивые!
Потянул руки приласкать, но мой Губчик и Безродов Тенька, всхрапнув, прянули назад. Не дались. Не успокоил их напевный голос. Я тише мыши поднялась и, ступая, ровно кошка, сделала шаг вперед. Нож давно вынула из сапога и теперь крепко сжимала мечным хватом. Раньше, бывало, от азарта делала глупости, никогда не удавалось подкрасться незаметно. Там нашумлю, тут себя выдам. Ещё на отчем берегу воевода Пыряй говорил, дескать, всё хорошо делаю, но сердце бухает так, что можно услышать, а ещё от волнения начинаю преть, и сладковатый бабий запах расскажет обо мне чуткому носу прежде, чем увидит острый глаз. Наверное, что-то изменилось. Азарт ушел. Сердце бьётся ровно и равнодушно. Шкурка суха, словно земля в безводную пору. Наверное, поэтому соседушка и не услышал. Всего в шаге поднялась из травы и выросла прямо за спиной. И только он протянул руку к поводу, скорее молнии завела нож под челюсть и прижала острой кромкой к горлу, чуть пониже бороды. Ага, поучите дружинного неслышно подкрадываться!
— Не спится, милый? — ласково прошептала в ухо.
Как был — с протянутой рукой — Потыкович замер. Даже слова не сказал. Должно быть, я пережала, слишком плотно сунула лезвие к глотке. Чтобы лилась речь, горло должно ходить вверх-вниз, конокрад же не смог вымолвить ни слова.
— Сейчас мы тихонько развернёмся и пойдем обратно, — шепнула. — Лишний раз вздохнёшь, раскрою горло. Я дура, пятнадцать человек на этой поляне из-за меня упокоились. Глазом не моргну, распахну второй зев. Понял?
Понял.
— Буду говорить, кивни, если угадаю. Ты — Тишай?
Потыкович помедлил и кивнул. Значит, не показалось, действительно глазки бегали. Так и пошли вперёд медленными шажками, рука с ножом под бородой.
Чего-то подобного я ждала. Такие слишком хитры, чтобы не попытаться выскользнуть. Ровно уж прокрутился на одной ноге, повернулся лицом ко мне и нырнул вниз. Дур-рак. Не то, чтобы опоздала его вскрыть, просто не хотелось крови. Её и так слилось на этой поляне больше, чем необходимо. Пусть живёт. А вот он решил меня кончать. По нехитрой прикидке Тишая расклад выходил незамысловатый — девка одинокая, сама сказала, что не с теми двоими, значит, никто не хватится. Скажет остальным, будто собралась в ночи и ускакала, дескать, и остальных лошадей увела, видите? А что нож и меч при мне — всякий дурак полезет проверять, мои или нет, это я ещё на ладье Круглока уразумела Конокрад прянул в ноги, подсек и навалился, обеими лапами опутав руку с ножом. Я не ломалась, держит руку с ножом — пусть держит, но когда борода густа и окладиста, жди неприятностей с любой стороны. Зачем терзать руку в локте, возвращая себе нож? Вот ещё! Дёрнула шеей, ухватила зубами бороду. Рот мне забили жесткие, пахучие волосы, я закрыла глаза — в нос ударили терпкие запахи пота и чеснока — и, отбрасывая голову назад, дёрнула из всех сил. Глухой, сиплый рык вырвался из разверстого рта, непрошеные слезы прикрыли лошаднику глаза и, Тишай, позабыв обо всем, исступленно замолотил кулаками, куда ни попадя. Забыл про нож. Парни на отчем берегу говорили, что рвать бороду на горле очень больно. А я мотала головой по сторонам, и старалась не думать о кулаках, что сажали меня по бокам. Вернула руку с ножом, завела конокраду за спину, легонько подоткнула в темечко и прекратила рвать бородищу. Ощутимый укол, заставил Тишая замереть. Я выплюнула бороду и внятно произнесла:
— Вдохнёшь не ко времени — порежу. Обними.
Он ушам не поверил. Обними?
— Быстро обними. Ясно говорю?
Ясно. Завел руки мне под крестец и прижался всем телом.
— Теперь перекатывайся на спину. Всего пол-оборота.
Потыкович осторожно перекатился на спину, каждый миг ожидая нож в затылок, а я по мере переворота уводила нож с темени на шею. Бок болел. Недавно получила в рёбра от Гарьки, теперь этот красавец приложился.
— Медленно встаём.
Это я просто сказала: «Медленно встаём». На деле подскочила быстрее оленихи, поднятой волками, а вот Тишай вставал действительно медленно. Хватит на сегодня глупостей.
— Ослабь гашник. Узла не распускай, просто ослабь.
Ослабил.
Рысью скользнула ему за спину, молниеносно просунула руку с ножом за веревку и, прокрутив кисть один раз, затянула гашник петлей на запястье, при этом нож мертво уперся Потыковичу в спину.
— Ты один или все такие?
— Что?
— Спрашиваю, один любишь лошадок или отец с братьями тоже в деле?
— Один, — глухо бросил конокрад. — Их не тронь.
— Дурак ты, лошадник.
Мы подошли к стану Потыковичей, и я со всей дури пнула распорку, на которой держался тканый полог.
— Подъем! — заревела, что было дурости. — Утро доброе, доброй ночи!
Как огурцы из бочонка, наружу посыпались гости-соседи, заспанные и немного хмельные. А кого бояться? Двух баб да старика?
— Что такое? Лихие напали?
Все четверо, на ходу оправляя рубахи, зевая, почёсываясь, выкатились из-под полога. Кто-то из братьев раздул тлеющие угли.
— Да нашла тут одного, — выпростала руку из-за гашника и толкнула конокрада в руки отца и братьев.
В неверном свете кострищного огня лица всех четверых сделались ровно каменные. Старик так и вовсе поджал губы и свёл брови на переносице. И только теперь, когда угроза миновала, я с отвращением отплевалась.
— Что опять учудил? — Потык с недоброй ухмылкой подошел к сыну. — Спрашиваю, что опять учудил?
Тишай кротко вздохнул и отвернулся.
— Лошади, — только и буркнул.
— Опять? — взревел отец и от души приложился карающей дланью к лицу сына. Голова лошадника только дёрнулась.
— Отец, я...
— Цыть, недоносок! — кто-то из сыновей, как бы не сам Цыть, здоровенной ручищей так огладил брата, что незадачливый вор согнулся пополам и повис на кулаке старшего.
— Встань, бестолочь! — Потык за волосы вздёрнул непутевого отпрыска на ноги. — Всю душу вымотал! Уж сколько раз краснел из-за тебя на людях — украснелся весь! Обещал от земли отлучить — отлучу! И не посмотрю, что родной сын — по миру пойдёшь! Марш внутрь!
Здоровенный детина, кое-где и сам битый сединой, нырнул под полог, ровно нашкодивший отрок. Подозреваю, что отец и братья ещё наддадут, когда вблизи не останется чужих глаз. Братья с самым свирепым видом друг за другом скользнули следом, старик задержался. Виновато посмотрел на меня, развел руками и поклонился в самый пояс. Я слегка кивнула. Ну, до чего борода отвратна на вкус!
Немного времени прошло. Кто-то негромко кашлянул у входа в шалаш, и я вылезла.
— Уж ты прости меня старика, — Потык топтался у входа и мял в руках какой-то свёрток. — Дурак дураком сын вырос. На земле с малолетства, а ровно лошадиный дух вселился, тянет к ним и тянет. Спасибо за сына. Убить ведь могла?
Всё старый понимает. Знает, что не бить полез Тишай — убивать. Убил бы, и концы в воду, мол, знать не знаю, ведать не ведаю.
— Могла и не сладить. Шустёр, подлец. В дружину бы ему. Цены не будет. И при лошадях опять же.
— Да был, — старик обреченно махнул рукой. — Коняки попутали.
— Стало быть, ущучили?
— Ущучили, — улыбнулся Потык. — Вон погнали.
А может, и не стал бы убивать. Тут ведь как — привяжи к дереву и махни ручкой на прощание. День повоевала бы с веревкой где-нибудь в перелеске, а к тому времени ищи-свищи и Тишая, и коня. А может быть, волки помогли бы мне от верёвок избавиться, и лежала бы мамкина красавица, папкина любимица в корнях, под деревом. То, что осталось. Если был дружинным, да с такой быстротой... мог и убить, ведь, наверняка, знает как. С течением времени всё меньше оставалось во мне самодовольной похвальбы. Да, мог и убить.
— Говорит, людей трое, лошадей четыре. Зачем лишняя? — старик тем временем развернул тряпицу и расстелил у входа, прямо на лапнике. На самобранке остались кувшин и сыр-каменец, чей своеобразный запах я тут же узнала.
Сыр-каменец штука интересная. Кусать, как обычный сыр, невозможно — зубы обломаешь. Лучше всего обсасывать, запивая бражкой. Потык предложил зла не вспомнить, а в знак добрых намерений уговорить каменец и найти дно кувшина с бражкой. Может, хоть брага нагонит сон?
— Да не трое нас, четверо. Четвертый в палатке.
— Чего ж не выходит?
— Не может. Порублен. Восьмой день закончился.
— Скажи, пожалуйста! — мой гость почесал загривок. — Не встает?
— Не-а.
Огня не зажигали. В темноте смутно белела тряпица, на ней чернел кувшин, по обе стороны которого лежали ломти сыра. К браге прикладывались по-очереди, каменец брали наощупь.
— Не знаю, встанет ли.
— Хочешь, чтобы встал?
— Всё бы отдала.
Старик помолчал.
— Целую жизнь я на земле. Иной раз кажется, будто всё идет само собой и мало что зависит от меня. Боги живут своей жизнью, земля — своей, а между ними я, клоп. Никто и звать никак. Сколько раз руки опускались, думал, не замечают Потыка всемогущие боги, а только раз, когда надежды не было никакой, из меня, дурака, упрямство попёрло. Есть у нас в Полоречице поле. Ровно заколдованное. Земля там жирная, на ней бы сеять, ан нет — камни наружу лезут. Хоть ты тресни. Кто только из соседей ни брался — год, от силы два, и снова камни.
— Ну, раз из тебя упрямство полезло, в два счета камни раскидал, — слыхала я такие истории. В таких побасёнках рассказчик всегда вровень с богами стоит. Всё может, всё получается. Махнет — улочка, отмахнётся — переулок.
— Да, нет, — старик усмехнулся. — Камни на том поле остались. И, подозреваю, пребудут до скончания веков. Боги так захотели.
— Так в чём суть? Камни остались, мороки не убавилось...
— Поле стало моим, — коротко бросил Потык, усмехнулся и булькнул брагой. — У меня три года не было камней. Говорю же, упрямство полезло. Жилы на заступ намотал, но боги меня услышали. Три года от тяжести колосьев пшеница по земле стлалась. Такого не было ни у кого из соседей! Всё на свете чего-то стоит. Вот разживусь жилами, ещё раз на заступ намотаю. Будут ещё три года.
Я умолкла. Упрямство полезло... услышали боги... всё чего-то стоит. Не это ли отец говорил, ещё там, в прошлом, когда всё было хорошо?
— ...Если дело у тебя мелочное — боги мелочь и заберут, что-то дорогое — собою расплатишься. Как захочешь, так и получишь. А ещё в Беловодице странный сад стоит, вроде яблони как яблони...
— За чем же дело стало? — растерянно пробормотала.
— Жилок маловато осталось, — улыбнулся пахарь. — Тот сад будет последнее, что дадут мне боги. Свои жилы порву и сыновние не пожалею.
— Уверен, что дадут боги?
— А из меня упрямство полезет, — в темноте белоснежно блеснули Потыковы зубы в щели между бородой и усами.
Из него упрямство полезет. И старик всё равно получит то, что хочет. Хотят все, а получит лишь он.
— А ты думаешь, отчего люди стареют и умирают? — усмехнулся Потык.
— Было бы здоровье, и добро появится.
— Здоровья побольше, добра погуще, — разлыбился дед.
— Не приглашаем, — из палатки выполз Тычок и развел руками. — Больно хоромы не велики.
Оба и словом не обмолвились, что внутри раненый лежит. Нечего дурной глаз приманивать. Тут одно зловредное слово, один недобрый взгляд могли нарушить равновесие и столкнуть Сивого в пропасть.
— Я — Потык, это мои сыновья, — старик назвался сам, потом представил великовозрастных отпрысков, одного за другим. — Цыть, Полено, Перевалок и Тишай.
Пахари как пахари. Глаза настороженные, сразу выхватили взглядом Гарькину секиру и понимающе нахмурились. Слишком основательные для необдуманных глупостей и донельзя решительные для обдуманных поступков. Знала я таких. На пахотной земле иных не бывает. Тишай мне не понравился. Брови кустистые, глаза чёрные, вроде бегают, но наверняка не скажешь. Были бы глаза светлые, сразу углядела бы. А так...
— Не побрезгуйте, соседушки, отпробуйте. На торг везём. От всей души, — Потык преподнес шмат сала с красными прожилками и кувшин питья. — Бражка пшеничная, самолично на клюкве настоял.
Тычок понимающе кивнул и юркнул в палатку. Вынес небольшой мешок с крупой. Без ответного подношения нельзя, никак нельзя. Мужики сдержанно приняли отдарок, кивнули. Подошли ко мне.
— Я — Потык, а это...
— Твои сыновья Цыть, Полено, Перевалок и Тишай. Едете на торг, бражку самолично настоял на клюкве. Всё слышала.
Старик преподнёс мне домашней простокваши в горшке. Увозят на торг ещё молоко, но пока путь-дорога, тряска да болтанка, молоко, благодаря хитрой закваске превращается в простоквашу, да такую, что пальчики оближешь. Я отдарила драгоценной солью. Много отдала. Мне в жизни и без того соли хватает. Вон сколько её с кровищей на землю слилось!
— А...
— Мы не вместе, — опередила Потыка. Тот понимающе кивнул и дальше расспрашивать не стал. Лишь ухмыльнулся.
Полуночничали соседи тихо. Уж как водится, и бражки хлебнули, но шума не развели. У тех, кто живет пахотой, буйство не в чести. Земля требует обстоятельности, и в поле выверты обходятся дорого. Были бы ещё молодые да беспёрые, ещё куда ни шло. Но не эти...
Наконец, все улеглись и как будто уснули, но мне не спалось. Призраки. Опять. Отчего-то привиделся тот ражий детина из дружины Круглока, что воспылал ко мне страстью. Смотрел укоризненно и качал головой. Я заметила — на следующий день после таких видений меня словно уносит из этого мира. Засыпаю, прямо на земле у черты. Усталость берёт свое, что ли? Значит, теперешней ночью всё равно не усну, а вот к полудню меня точно косой подрубит — свалюсь там, где буду стоять. Сивый без изменений, даже не застонет. Где уж тут застонать, так зубы сцепил, дышит еле-еле.
Вылезла из шалаша, посмотрела на небо. Звезд высыпало видимо-невидимо. И отчего-то в благостной ночной тиши мне почудилось какое-то движение. Именно почудилось. Как будто тень зашуршала, а я услышала. Припала к земле, ровно кошка, и осторожно поползла вперёд, благо трава выросла аж по колено. Сначала не могла понять, откуда шуршит, ползла наугад, потом распробовала звук наверняка и двинула к выпасу: там стояли кони, мой Губчик и трое остальных. Нет, вы только поглядите — из травы показалась лохматая голова, огляделась и опять шасть вниз. Кто-то из соседушек решил созорничать. Я припала к земле и какое-то время лежала неподвижно. Пусть первый обнаружится.
Один из гостей-соседей, как полоз, крался к нашим лошадям, и объяснение у меня находилось только одно — приглянулся табунок. Ничего иного придумать не смогла. А кто смог бы? Того и гляди без лошадей останемся, но вовсе не по моей вине, как думала Гарька. Подождала, пока неизвестный конокрад проползёт мимо, затаилась в траве и тихонько пристроилась ему в хвост. Тихо, сволочь, ушёл, не знала бы, что ползет — никогда не догадалась. Как будто подсказал кто. Ражий детина? А ведь, правда! Призрак ражего тряс головой и делал губами «Иго-го», словно лошадь изображал. Ай, благодарю!
Ночной вор подполз к лошадям вплотную и остановился. Давал привыкнуть к себе. Что-то зашептал, успокаивая табунок, и медленно приподнялся из травы. Тут и я, как могла, тихо подкралась. На меня лошади и ухом не прянули, ну ползет Верна, и пусть ползет себе. Эка невидаль! Всю дорогу дурью маюсь, коленца покруче лошадей выкидываю, даже кони привыкли. Нет, это не старик Потык. Кто-то из его сыновей, но кто — поди угадай. Все, как один, коренастые и лохматые. Были бы хоть рубахи разного цвета — нет же! Одинаковые, ровно гуси.
— Тихо, мои лошадушки, тихо красивые!
Потянул руки приласкать, но мой Губчик и Безродов Тенька, всхрапнув, прянули назад. Не дались. Не успокоил их напевный голос. Я тише мыши поднялась и, ступая, ровно кошка, сделала шаг вперед. Нож давно вынула из сапога и теперь крепко сжимала мечным хватом. Раньше, бывало, от азарта делала глупости, никогда не удавалось подкрасться незаметно. Там нашумлю, тут себя выдам. Ещё на отчем берегу воевода Пыряй говорил, дескать, всё хорошо делаю, но сердце бухает так, что можно услышать, а ещё от волнения начинаю преть, и сладковатый бабий запах расскажет обо мне чуткому носу прежде, чем увидит острый глаз. Наверное, что-то изменилось. Азарт ушел. Сердце бьётся ровно и равнодушно. Шкурка суха, словно земля в безводную пору. Наверное, поэтому соседушка и не услышал. Всего в шаге поднялась из травы и выросла прямо за спиной. И только он протянул руку к поводу, скорее молнии завела нож под челюсть и прижала острой кромкой к горлу, чуть пониже бороды. Ага, поучите дружинного неслышно подкрадываться!
— Не спится, милый? — ласково прошептала в ухо.
Как был — с протянутой рукой — Потыкович замер. Даже слова не сказал. Должно быть, я пережала, слишком плотно сунула лезвие к глотке. Чтобы лилась речь, горло должно ходить вверх-вниз, конокрад же не смог вымолвить ни слова.
— Сейчас мы тихонько развернёмся и пойдем обратно, — шепнула. — Лишний раз вздохнёшь, раскрою горло. Я дура, пятнадцать человек на этой поляне из-за меня упокоились. Глазом не моргну, распахну второй зев. Понял?
Понял.
— Буду говорить, кивни, если угадаю. Ты — Тишай?
Потыкович помедлил и кивнул. Значит, не показалось, действительно глазки бегали. Так и пошли вперёд медленными шажками, рука с ножом под бородой.
Чего-то подобного я ждала. Такие слишком хитры, чтобы не попытаться выскользнуть. Ровно уж прокрутился на одной ноге, повернулся лицом ко мне и нырнул вниз. Дур-рак. Не то, чтобы опоздала его вскрыть, просто не хотелось крови. Её и так слилось на этой поляне больше, чем необходимо. Пусть живёт. А вот он решил меня кончать. По нехитрой прикидке Тишая расклад выходил незамысловатый — девка одинокая, сама сказала, что не с теми двоими, значит, никто не хватится. Скажет остальным, будто собралась в ночи и ускакала, дескать, и остальных лошадей увела, видите? А что нож и меч при мне — всякий дурак полезет проверять, мои или нет, это я ещё на ладье Круглока уразумела Конокрад прянул в ноги, подсек и навалился, обеими лапами опутав руку с ножом. Я не ломалась, держит руку с ножом — пусть держит, но когда борода густа и окладиста, жди неприятностей с любой стороны. Зачем терзать руку в локте, возвращая себе нож? Вот ещё! Дёрнула шеей, ухватила зубами бороду. Рот мне забили жесткие, пахучие волосы, я закрыла глаза — в нос ударили терпкие запахи пота и чеснока — и, отбрасывая голову назад, дёрнула из всех сил. Глухой, сиплый рык вырвался из разверстого рта, непрошеные слезы прикрыли лошаднику глаза и, Тишай, позабыв обо всем, исступленно замолотил кулаками, куда ни попадя. Забыл про нож. Парни на отчем берегу говорили, что рвать бороду на горле очень больно. А я мотала головой по сторонам, и старалась не думать о кулаках, что сажали меня по бокам. Вернула руку с ножом, завела конокраду за спину, легонько подоткнула в темечко и прекратила рвать бородищу. Ощутимый укол, заставил Тишая замереть. Я выплюнула бороду и внятно произнесла:
— Вдохнёшь не ко времени — порежу. Обними.
Он ушам не поверил. Обними?
— Быстро обними. Ясно говорю?
Ясно. Завел руки мне под крестец и прижался всем телом.
— Теперь перекатывайся на спину. Всего пол-оборота.
Потыкович осторожно перекатился на спину, каждый миг ожидая нож в затылок, а я по мере переворота уводила нож с темени на шею. Бок болел. Недавно получила в рёбра от Гарьки, теперь этот красавец приложился.
— Медленно встаём.
Это я просто сказала: «Медленно встаём». На деле подскочила быстрее оленихи, поднятой волками, а вот Тишай вставал действительно медленно. Хватит на сегодня глупостей.
— Ослабь гашник. Узла не распускай, просто ослабь.
Ослабил.
Рысью скользнула ему за спину, молниеносно просунула руку с ножом за веревку и, прокрутив кисть один раз, затянула гашник петлей на запястье, при этом нож мертво уперся Потыковичу в спину.
— Ты один или все такие?
— Что?
— Спрашиваю, один любишь лошадок или отец с братьями тоже в деле?
— Один, — глухо бросил конокрад. — Их не тронь.
— Дурак ты, лошадник.
Мы подошли к стану Потыковичей, и я со всей дури пнула распорку, на которой держался тканый полог.
— Подъем! — заревела, что было дурости. — Утро доброе, доброй ночи!
Как огурцы из бочонка, наружу посыпались гости-соседи, заспанные и немного хмельные. А кого бояться? Двух баб да старика?
— Что такое? Лихие напали?
Все четверо, на ходу оправляя рубахи, зевая, почёсываясь, выкатились из-под полога. Кто-то из братьев раздул тлеющие угли.
— Да нашла тут одного, — выпростала руку из-за гашника и толкнула конокрада в руки отца и братьев.
В неверном свете кострищного огня лица всех четверых сделались ровно каменные. Старик так и вовсе поджал губы и свёл брови на переносице. И только теперь, когда угроза миновала, я с отвращением отплевалась.
— Что опять учудил? — Потык с недоброй ухмылкой подошел к сыну. — Спрашиваю, что опять учудил?
Тишай кротко вздохнул и отвернулся.
— Лошади, — только и буркнул.
— Опять? — взревел отец и от души приложился карающей дланью к лицу сына. Голова лошадника только дёрнулась.
— Отец, я...
— Цыть, недоносок! — кто-то из сыновей, как бы не сам Цыть, здоровенной ручищей так огладил брата, что незадачливый вор согнулся пополам и повис на кулаке старшего.
— Встань, бестолочь! — Потык за волосы вздёрнул непутевого отпрыска на ноги. — Всю душу вымотал! Уж сколько раз краснел из-за тебя на людях — украснелся весь! Обещал от земли отлучить — отлучу! И не посмотрю, что родной сын — по миру пойдёшь! Марш внутрь!
Здоровенный детина, кое-где и сам битый сединой, нырнул под полог, ровно нашкодивший отрок. Подозреваю, что отец и братья ещё наддадут, когда вблизи не останется чужих глаз. Братья с самым свирепым видом друг за другом скользнули следом, старик задержался. Виновато посмотрел на меня, развел руками и поклонился в самый пояс. Я слегка кивнула. Ну, до чего борода отвратна на вкус!
Немного времени прошло. Кто-то негромко кашлянул у входа в шалаш, и я вылезла.
— Уж ты прости меня старика, — Потык топтался у входа и мял в руках какой-то свёрток. — Дурак дураком сын вырос. На земле с малолетства, а ровно лошадиный дух вселился, тянет к ним и тянет. Спасибо за сына. Убить ведь могла?
Всё старый понимает. Знает, что не бить полез Тишай — убивать. Убил бы, и концы в воду, мол, знать не знаю, ведать не ведаю.
— Могла и не сладить. Шустёр, подлец. В дружину бы ему. Цены не будет. И при лошадях опять же.
— Да был, — старик обреченно махнул рукой. — Коняки попутали.
— Стало быть, ущучили?
— Ущучили, — улыбнулся Потык. — Вон погнали.
А может, и не стал бы убивать. Тут ведь как — привяжи к дереву и махни ручкой на прощание. День повоевала бы с веревкой где-нибудь в перелеске, а к тому времени ищи-свищи и Тишая, и коня. А может быть, волки помогли бы мне от верёвок избавиться, и лежала бы мамкина красавица, папкина любимица в корнях, под деревом. То, что осталось. Если был дружинным, да с такой быстротой... мог и убить, ведь, наверняка, знает как. С течением времени всё меньше оставалось во мне самодовольной похвальбы. Да, мог и убить.
— Говорит, людей трое, лошадей четыре. Зачем лишняя? — старик тем временем развернул тряпицу и расстелил у входа, прямо на лапнике. На самобранке остались кувшин и сыр-каменец, чей своеобразный запах я тут же узнала.
Сыр-каменец штука интересная. Кусать, как обычный сыр, невозможно — зубы обломаешь. Лучше всего обсасывать, запивая бражкой. Потык предложил зла не вспомнить, а в знак добрых намерений уговорить каменец и найти дно кувшина с бражкой. Может, хоть брага нагонит сон?
— Да не трое нас, четверо. Четвертый в палатке.
— Чего ж не выходит?
— Не может. Порублен. Восьмой день закончился.
— Скажи, пожалуйста! — мой гость почесал загривок. — Не встает?
— Не-а.
Огня не зажигали. В темноте смутно белела тряпица, на ней чернел кувшин, по обе стороны которого лежали ломти сыра. К браге прикладывались по-очереди, каменец брали наощупь.
— Не знаю, встанет ли.
— Хочешь, чтобы встал?
— Всё бы отдала.
Старик помолчал.
— Целую жизнь я на земле. Иной раз кажется, будто всё идет само собой и мало что зависит от меня. Боги живут своей жизнью, земля — своей, а между ними я, клоп. Никто и звать никак. Сколько раз руки опускались, думал, не замечают Потыка всемогущие боги, а только раз, когда надежды не было никакой, из меня, дурака, упрямство попёрло. Есть у нас в Полоречице поле. Ровно заколдованное. Земля там жирная, на ней бы сеять, ан нет — камни наружу лезут. Хоть ты тресни. Кто только из соседей ни брался — год, от силы два, и снова камни.
— Ну, раз из тебя упрямство полезло, в два счета камни раскидал, — слыхала я такие истории. В таких побасёнках рассказчик всегда вровень с богами стоит. Всё может, всё получается. Махнет — улочка, отмахнётся — переулок.
— Да, нет, — старик усмехнулся. — Камни на том поле остались. И, подозреваю, пребудут до скончания веков. Боги так захотели.
— Так в чём суть? Камни остались, мороки не убавилось...
— Поле стало моим, — коротко бросил Потык, усмехнулся и булькнул брагой. — У меня три года не было камней. Говорю же, упрямство полезло. Жилы на заступ намотал, но боги меня услышали. Три года от тяжести колосьев пшеница по земле стлалась. Такого не было ни у кого из соседей! Всё на свете чего-то стоит. Вот разживусь жилами, ещё раз на заступ намотаю. Будут ещё три года.
Я умолкла. Упрямство полезло... услышали боги... всё чего-то стоит. Не это ли отец говорил, ещё там, в прошлом, когда всё было хорошо?
— ...Если дело у тебя мелочное — боги мелочь и заберут, что-то дорогое — собою расплатишься. Как захочешь, так и получишь. А ещё в Беловодице странный сад стоит, вроде яблони как яблони...
— За чем же дело стало? — растерянно пробормотала.
— Жилок маловато осталось, — улыбнулся пахарь. — Тот сад будет последнее, что дадут мне боги. Свои жилы порву и сыновние не пожалею.
— Уверен, что дадут боги?
— А из меня упрямство полезет, — в темноте белоснежно блеснули Потыковы зубы в щели между бородой и усами.
Из него упрямство полезет. И старик всё равно получит то, что хочет. Хотят все, а получит лишь он.
— А ты думаешь, отчего люди стареют и умирают? — усмехнулся Потык.
