— Было бы иначе, живи человек и живи. Вечно молодой, красивый и здоровый. А только ведёт нас что-то. Лезем куда-то, чего-то хотим, и пока желаемое получишь — сто потов сойдёт, собою на пути разбросаешься.
— Так чего же я сижу? — из меня дух попёр, захотелось убежать на край света и отыскать нечто, что вернет Сивого в жизнь. — Чего же я сижу? Мне бежать нужно.
— Сиди уж, — Потык за руку усадил меня обратно. — Куда тебя поднесло?
— Я должна... мне же нужно...
— На край света бежишь, а за чем — сама не знаешь, — буркнул старик. — Жар-птицу думаешь добыть и сменять на здоровье для порубленного...
— Да!
— Утро вечера мудренее. Ты меня послушай.
Всё во мне рвалось наружу, дурных сил столько обнаружилось — Полоречицкое поле от камней навсегда освободить. Но я послушно замерла: если старик просит...
— Что взамен жар-птицы предложишь?
— Себя!
— Дура-девка! Не всякий такую цену примет. А как ему жить потом?
— Что дура — верно. Из-за меня порубили. Удавить бы непутёвую, да никто не берётся. Никто не пожалеет. Брезгуют, наверное. Может, Тишая спросить?
— Хватит уж! Глупостей наделал на всю оставшуюся жизнь. Ни к чему ещё одна. Как это случилось?
Я коротко рассказала дела восьмидневной давности. Утаила самую малость. Про Вылега никому никогда не расскажу. Со стыда сгорю. Так мне и надо.
— На этом поле, говоришь? Восемь дней назад?
— Ещё тризный пепел ветром не развеяло. По ту сторону дороги. Завтра девятый день.
Потык молчал какое-то время.
— Гляди под ноги, девка. Пройдешь мимо счастья, не заметишь.
— Что такое? И чего же я не углядела?
— На край света хочешь бежать, а того не замечаешь, что совсем рядом жар-птица, только руку протяни. Тебе есть, что предложить богам. Глядишь, понравится Ратнику подарок.
Есть, что предложить? Как так?
— Да и мне польза будет.
— Мудрено говоришь. Ничего не понимаю.
— Иногда сам себя не понимаю. Но говорю дело. Утром скажу. На рассвете...
Уснула, как дитя. Как знать, не бражкой ли нагнало сон, ведь дно кувшина мы с Потыком всё же нашли, а может быть, надежда прикрыла крылом, и в кои-то веки дурочка из закоулочка уснула с верой в лучшее. Что ещё старик придумал?
Как будто не ложилась. Кто-то осторожно потряс меня за плечо, и я мигом поднеслась на ноги, ухватившись за меч.
— Тихо, Вернушка, это я, Потык. Вставай, время пришло. Рассвет скоро.
У входа в шалаш стояли двое. Старик хмур и собран, Тишай заспан и весьма помят. Заплыли оба глаза, на скулах синяки встанут. Зевает и ерошит волосы.
— За мной.
Потык направился по ту сторону дороги, на тризнища. Ветер мало-помалу разносил пепел по округе, но выжженная земля ещё ясно чернела среди зелёной травы.
— Что удумал, старик? Самое время сказать.
Потык подошел к тризнищам и поклонился.
— Сегодня истекает девятый день. Закрывается небесная дверь за ушедшими в дружину Ратника.
Ну да, сегодня девятый день. Оттого мне и снились Приуддер и остальные вои, павшие под мечом Безрода. Но что хочет сказать старик?
— Сама не знаешь, а ведь у тебя есть для Ратника самое дорогое, что только можно предложить.
— У меня?
— Балда! — Старик укоризненно покачал головой. — Жизнь! Сохраненная жизнь! Ему не только там вои нужны.
Чья жизнь? Я не понимала и мотала головой.
— Его! — старик, усмехнувшись, показал на Тишая. — Проси у Ратника чего хочешь.
Вчера я спасла человеку жизнь тем, что не убила, хотя могла. И эту жизнь вправе преподнести Ратнику. Но человек, посвященный Ратнику, больше не свернёт с этого пути! Старик хоть понимает это? Тишай навсегда останется человеком Ратника, человеком боя и меча!
— Не смотри на меня так. Всё понимаю. Так будет лучше для всех. Скажешь, жизнь пахаря слаще и безопасней жизни воя? Вчера мало не убили из-за этой простоты, а ведь мирное время, не война! Вот и не знаешь, где найдёшь, где потеряешь! В дружине Тишайке самое место.
Старик наклонился и прошептал мне в самое ухо:
— Об одном лишь Ратника попроси — чтобы всегда при лошадях был. И пусть грех минует. Нехорошо это.
Я молча смотрела на Потыка, и казалось, что лицо старика плывет и мутнеет, будто мне глаза слезами заволакивает. А в тех чертах проступает совсем другой лик, и голова кружится, едва не падаю с ног.
— Рассвет скоро, Вернушка. Пора.
Мы стали в самые тризнища, Тишай в одно, я в другое. Пока открыты двери, через которые девять дней назад пятнадцать воев ушли в чертог Ратника, но с рассветом закроются. И последнее, что ворвется в покои повелителя воев через эти двери — моя горячая просьба.
— Ратник, вчера я сохранила жизнь, удержалась от смертоубийства. Эту жизнь отдаю тебе. Услышь просьбу, верни Безрода. Не забирай его у меня. Ты всё знаешь без слов, и если не Сивый, кто иной достоин жить на белом свете?
На востоке полыхнула багровая зарница, налетел порыв ветра, и пепел, что ещё оставался на тризнищах, столбом взметнуло вокруг нас. Я затаила дыхание, зажмурилась, но с места не отшагнула. Так и стояла, пока вокруг носился вихрь, а когда стихло и повисла тишина, едва не упала — неимоверно хотелось дышать. Чуть поодаль, широко разевая рот, будто рыба на льду, глотал воздух Тишай, и... я его не узнала. Чернявые волосы побило пеплом, пепел остался на рубахе и на лице. Наверное, выгляжу так же. Младший Потыкович даже слова не отмолвил против воли отца. Сам понял, что так нужно, или братья вразумили?
Пыльные столбы ушли в сторону леса, а там и вовсе пропали, разбились о деревья. И снова всё стихло. Я оглянулась на старика. Принял? Принял или нет?
— Думаю, всё, — старик задумчиво смотрел туда, где стена леса разметала пепел и пыль.
— Принял?
— Не знаю, милая, не знаю. Одно могу сказать — не услышать не мог. Только время и покажет.
Потык обстучал сына, сбивая пыль. Косил на меня и усмехался.
— Грома с молниями ждёшь? Напрасно. Если и случится, так тихо и не заметно, что сама не сразу узнаешь.
Подошел ко мне, помог отряхнуться, улыбнулся.
— Думаешь, отчего ворожцы смертным боем бьют за ворожбу без разрешения? Что будет, если всякому дураку захочется чудес? Начнет полоумный жизнью разбрасываться, лишь бы увидеть небо в малиновых яблоках, всё вокруг наплачутся. Бойся своих желаний! Иногда боги наказывают не тем, что отворачиваются — тем, что исполняют желание!
— Но...
— Но иногда можно, — Потык постучал меня пальцем по лбу и лукаво сощурился. — А про небо в малиновых яблоках помни!
— Значит яблоневый сад в Беловодице?
— Ага...
Рассвело. Потык и сыновья быстро собрались, впрягли в телегу лошадей, собрали полог, вдоль бортов уложили на место опорные жерди. Уходя к ручью стирать полосы для перевязки, Гарька долго на меня смотрела, хитро щуря глазищи. Ночью что-то слышала, да не понимает, что именно. Как будто шумели, как будто кричали. И нет бы мне отвернуться... Язык ей показала.
А когда Потыковичи с нами распрощались и совсем было повернули на дорогу, с той стороны, откуда всё мы пришли, раздался дробный топот. Лошади, много лошадей. Впереди облака пыли, что густо клубилось из-под копыт, шёл десяток верховых. По всему видать, дружинные. Девять седлами, десятый... а не было десятого. Лошадь шла в поводу и упиралась изо всех сил.
— Проклятая скотина! — взревел дружинный и огрел строптивицу плетью между ушами.
— А ведь ладная кобылка! — приложив руки к глазам, крикнул Тишай. — За что же так?
Ход остановился. На нас воззрились девять пар глаз, колючие, настороженные, руки на мечах.
— Впервые такое вижу! Все лошади, как лошади, эта же... Уж сколько их в поводу перевел, сосчитать не возьмусь, тут же...
Тишай, что-то насвистывая, медленно двинулся к дружинным. Не доходя шага, остановился и дал кобыле себя обнюхать. Странно, однако, та не проявила беспокойства. Дружинные переглянулись. Чудеса, да и только. Потыкович ласково огладил вороную и чмокнул в шею. Кобыла всхрапнула и потянула носом над головой Тишая.
— Человечий пепел чует, — напряженно шепнул мне старик.
— Глазам не верю, — дружинный десятник сбил шапку на затылок и ожесточенно сплюнул. — Как Тихоню зарубили, Ладушка никого к себе не подпустила, даже нас держала за чужаков. Чудеса, да и только!
— Тихоня, звали? — старик задумчиво огладил бороду, и мы многозначительно переглянулись.
Старший какое-то время молча смотрел на Тишая, потом развернув лошадь, подъехал ближе.
— Ловко у тебя получилось. Кто такой?
— Пахарь.
— А своим ли ты делом занят, пахарь? — десятник, оглядев Потыковича с головы до ног, отчего-то кивнул сам себе.
И будто гром среди ясного неба прозвучало: «Нет, не своим!» Я хотела громов и молний? Будь любезна. Потык выступил вперёд и ещё раз отчетливо произнес: «Нет, не своим!» Все покосились на старика с недоумением, и только мы с непутевым лошадником знали, что к чему. Потык о чем-то пошептался с предводителем дружины и вернулся к сыновьям. Трижды поцеловал Тишая и даже слезу украдкой смахнул. Поняли всё и остальные. Браться тепло попрощались, и только пыль встала, когда старшие хлопали младшенького по спине. Старик ничего мне не сказал, только улыбнулся в бороду. И, по-моему, одну слезу смахнуть забыл, вон самоцветным камушком на солнце блеснула...
Я долго смотрела вослед верховым дружинной десятки — с Тишаем она вновь стала полноценной — и обозу Потыковичей, что снялись друг за другом. Ушёл в дружину Ратника Тихоня, на его место заступил Тишай... И если это просто случайность, готова съесть весь пепел, что остался на тризнищах.
Из палатки выбрался Тычок. Морщась и кривясь, поплевал на какую-то красную тряпку, проглядел на солнце, в сомнении покачал головой и бросил тут же. Я узнала тряпку. Схватила и прижала к груди. Унесла Безродову рубаху к себе в шалаш и долго бездумно пялилась. Чего толку штопки считать? Носить её он всё равно больше не сможет. Вся расползается. И тут меня словно осенило! Рубаха! Сивому нужна новая рубаха! Встанет человек, а ему надеть нечего! Скорее молнии выпрыгнула наружу, в два скачка подлетела к палатке и сунула внутрь голову.
— Выдь на улицу, дело есть!
Тычок пожевал губу, однако вышел. Огляделся и напустился на меня:
— Чего шумишь?! Вот Гарька вернется, оба по шее полу…
— Давай деньги!
— Какие деньги?
— Хороши мы с тобой! Человек проснётся, встанет, а ему надеть нечего! Не рубаха, а дырка на дырке! Поеду в город, новую возьму.
Старик смотрел на меня как на полоумную. Дескать, Безроду бы ворожца, а она про новую рубаху толкует!
— Давай, давай. Он встанет, обязательно встанет. Сегодня кончился девятый день.
Егозливый старик огляделся, ужом порскнул в палатку и сунул мне в руку деньги.
— Красную! — только и услышала я.
На скаку оглянулась и крикнула:
— Обязательно красную!
Показала нашей коровушке язык — она как раз возвращалась после очередной постирушки — состроила рожу и, больше не оглядываясь, припала к шее Губчика.
Верна уехала, и Тычок вздохнул. Слава за это богам, уж больно глаза она Гарьке намозолила, того и гляди, случится ещё одно смертоубийство. Старику и одного болящего вышло много, ещё неизвестно, кто помрёт раньше. Ох, девка, учудила, ох, учудила!
Неопределимых годов мужичок почесал загривок. А ведь правду сказала, девятый день закончился. Дадут боги, хоть вздохнет Безрод громче обычного. Думал балагур, жизнь отлетает, когда рухнул Сивый под ударом Верны. Да так и было, оба упали. Гарьку уговорил никому об этом не рассказывать, но отпустил сознание едва не раньше Безрода. Испугался. Столько боли по полю разлили, что замутило Тычка. За какие прегрешения Сивому такое выпало? Когда же дадут человеку пожить спокойно?
— Уже вернулась, Гарюшка? Быстро ты!
— Крови меньше, потому и быстро. А где эта... неужели уехала? Наконец-то!
— Нет, милая, Верна в Срединник умчалась. Говорит, встанет человек, осмотрится, а надеть и нечего. Рубаха под мечами вся расползлась. Дырка на дырке. А зачем дырки латать? Правда, ведь? Нужна новая рубаха, как пить дать, нужна!
— Не о рубахе нужно думать. Лучше бы ворожца привела, а ещё лучше сменяла бы жизнь на жизнь! Одним хорошим человеком прибыло бы, одной гадиной стало меньше!
— Так прибудет еще! Девятый день кончился, Гарюшка!
— Жаль ворожца притащить нельзя. Плюнула бы на все и приволокла из города! Стал бы упираться — хвать по башке, мешок на голову и бросить, как скотину, поперек седла! Всего-то и дел!
— Сама ведь знаешь, Безродушка не велел. Сказал, дескать, всё оставь, как есть. Выживу — выживу, а нет — так захотели боги. Мол, это и будет самое верное знамение.
— Он ведь только нам запретил, а ей нет!
— Верна тоже девка не глупая. Видела, небось, что мы ворожца не привели, вот и подумала, что для того есть особая причина. Соображать надо!
— Как ты всё за нее объяснил!
— Так разве Безродушка выбрал бы глупую?
Гарька промолчала, отошла, присела у Безрода. Ей, бедняге, тоже нелегко приходится. Неопределимых годов мужичок, чего только в жизни ни видел, а тут растерялся. Ни слова Гарька не говорит, что у неё внутри — поди пойми. Чего за Сивым таскается, чего хочет, на что надеется? И самое главное — любит или нет? Баба всё же. За то время, что вместе бредут, ни словом не обмолвилась. Кремень!
Заполдень Тычок погнал Гарьку спать, сам сел у Безрода. Сидел и вспоминал. Жизнь свою безрадостную. Сына, жену, безвременно погибших. Что видел за долгие годы? Хорошего — только с воробьиный носишко. Горемыка, недотыкомка, везде, как кость в горле. Сделай то, принеси это, пошел вон, старая развалина. Вот тебе, Тычок, и ласка! А появился Безрод, и ровно лето для старика началось. Тепло стало, будто согрелся. Уж как в Сторожище ни пугали... дескать, взгляд у Сивого мерзлый, значит — недобрый. Убьёт и как звать не спросит. Оставит под кустом и даже не погребёт, как положено. А сколько раз отвечал злым языкам, дескать, гол, как сокол, что с нищего взять? Были бы полные сундуки золота — ещё понятно, а так... И кто оказался прав? Видать, сами боги пихнули на ту дорогу, где Еська-дурень расталкивал людей, не глядя под ноги...
С мысли сбил какой-то посторонний шум. Старик выглянул и обмер. Замечтался, не заметил, как стемнело. А по ту сторону поляны кто-то развёл костёр. Вот ведь нелёгкая принесла! Безроду теперь покоя бы, нет же! Ходят и ходят! Тычок долго смотрел на огонь, ждал, что новый сосед придет знакомиться да пустые руки показывать в знак добрых намерений — не дождался. Ночёвщик всё ходил вокруг огня, круги нарезал. В сумерках было плохо видно, старик так и не разглядел, кого судьба привела. Только и увидел длинную, черную одежду до самых пят. Вроде плащ, а может, и не плащ.
...Поразили глаза Безрода. Холодные, синие. Словно в речной полынье небо отразилось. Будто глядишь в студеную воду, и самому холодно становится. А Еська-дуралей потому осторожности не проявил, что вообще на людей не смотрел. Пялился поверх голов и никого не замечал. Всех считал ниже себя. За то и получил. Здрав Молостевич, долгих лет ему жизни, раньше всех разглядел в Безроде крутой нрав и остальных предостерёг. Те четверо недоумков его не слышали, за что и поплатились. И глаз Безродовых не видели, потому что ночью напали, а ведь всем известно — гляди человеку в глаза! Не удосужились поинтересоваться, кого убить придется? Ну, да боги им судьи. В Сторожище гудели, будто нечестивого свидетеля Безрод порешил прямо на судилище, на глазах князя и дружинных. Своими глазами Тычок не видел, но зря гудеть не стали бы. Так и не спросил, врут или правда?..
— Так чего же я сижу? — из меня дух попёр, захотелось убежать на край света и отыскать нечто, что вернет Сивого в жизнь. — Чего же я сижу? Мне бежать нужно.
— Сиди уж, — Потык за руку усадил меня обратно. — Куда тебя поднесло?
— Я должна... мне же нужно...
— На край света бежишь, а за чем — сама не знаешь, — буркнул старик. — Жар-птицу думаешь добыть и сменять на здоровье для порубленного...
— Да!
— Утро вечера мудренее. Ты меня послушай.
Всё во мне рвалось наружу, дурных сил столько обнаружилось — Полоречицкое поле от камней навсегда освободить. Но я послушно замерла: если старик просит...
— Что взамен жар-птицы предложишь?
— Себя!
— Дура-девка! Не всякий такую цену примет. А как ему жить потом?
— Что дура — верно. Из-за меня порубили. Удавить бы непутёвую, да никто не берётся. Никто не пожалеет. Брезгуют, наверное. Может, Тишая спросить?
— Хватит уж! Глупостей наделал на всю оставшуюся жизнь. Ни к чему ещё одна. Как это случилось?
Я коротко рассказала дела восьмидневной давности. Утаила самую малость. Про Вылега никому никогда не расскажу. Со стыда сгорю. Так мне и надо.
— На этом поле, говоришь? Восемь дней назад?
— Ещё тризный пепел ветром не развеяло. По ту сторону дороги. Завтра девятый день.
Потык молчал какое-то время.
— Гляди под ноги, девка. Пройдешь мимо счастья, не заметишь.
— Что такое? И чего же я не углядела?
— На край света хочешь бежать, а того не замечаешь, что совсем рядом жар-птица, только руку протяни. Тебе есть, что предложить богам. Глядишь, понравится Ратнику подарок.
Есть, что предложить? Как так?
— Да и мне польза будет.
— Мудрено говоришь. Ничего не понимаю.
— Иногда сам себя не понимаю. Но говорю дело. Утром скажу. На рассвете...
Уснула, как дитя. Как знать, не бражкой ли нагнало сон, ведь дно кувшина мы с Потыком всё же нашли, а может быть, надежда прикрыла крылом, и в кои-то веки дурочка из закоулочка уснула с верой в лучшее. Что ещё старик придумал?
Как будто не ложилась. Кто-то осторожно потряс меня за плечо, и я мигом поднеслась на ноги, ухватившись за меч.
— Тихо, Вернушка, это я, Потык. Вставай, время пришло. Рассвет скоро.
У входа в шалаш стояли двое. Старик хмур и собран, Тишай заспан и весьма помят. Заплыли оба глаза, на скулах синяки встанут. Зевает и ерошит волосы.
— За мной.
Потык направился по ту сторону дороги, на тризнища. Ветер мало-помалу разносил пепел по округе, но выжженная земля ещё ясно чернела среди зелёной травы.
— Что удумал, старик? Самое время сказать.
Потык подошел к тризнищам и поклонился.
— Сегодня истекает девятый день. Закрывается небесная дверь за ушедшими в дружину Ратника.
Ну да, сегодня девятый день. Оттого мне и снились Приуддер и остальные вои, павшие под мечом Безрода. Но что хочет сказать старик?
— Сама не знаешь, а ведь у тебя есть для Ратника самое дорогое, что только можно предложить.
— У меня?
— Балда! — Старик укоризненно покачал головой. — Жизнь! Сохраненная жизнь! Ему не только там вои нужны.
Чья жизнь? Я не понимала и мотала головой.
— Его! — старик, усмехнувшись, показал на Тишая. — Проси у Ратника чего хочешь.
Вчера я спасла человеку жизнь тем, что не убила, хотя могла. И эту жизнь вправе преподнести Ратнику. Но человек, посвященный Ратнику, больше не свернёт с этого пути! Старик хоть понимает это? Тишай навсегда останется человеком Ратника, человеком боя и меча!
— Не смотри на меня так. Всё понимаю. Так будет лучше для всех. Скажешь, жизнь пахаря слаще и безопасней жизни воя? Вчера мало не убили из-за этой простоты, а ведь мирное время, не война! Вот и не знаешь, где найдёшь, где потеряешь! В дружине Тишайке самое место.
Старик наклонился и прошептал мне в самое ухо:
— Об одном лишь Ратника попроси — чтобы всегда при лошадях был. И пусть грех минует. Нехорошо это.
Я молча смотрела на Потыка, и казалось, что лицо старика плывет и мутнеет, будто мне глаза слезами заволакивает. А в тех чертах проступает совсем другой лик, и голова кружится, едва не падаю с ног.
— Рассвет скоро, Вернушка. Пора.
Мы стали в самые тризнища, Тишай в одно, я в другое. Пока открыты двери, через которые девять дней назад пятнадцать воев ушли в чертог Ратника, но с рассветом закроются. И последнее, что ворвется в покои повелителя воев через эти двери — моя горячая просьба.
— Ратник, вчера я сохранила жизнь, удержалась от смертоубийства. Эту жизнь отдаю тебе. Услышь просьбу, верни Безрода. Не забирай его у меня. Ты всё знаешь без слов, и если не Сивый, кто иной достоин жить на белом свете?
На востоке полыхнула багровая зарница, налетел порыв ветра, и пепел, что ещё оставался на тризнищах, столбом взметнуло вокруг нас. Я затаила дыхание, зажмурилась, но с места не отшагнула. Так и стояла, пока вокруг носился вихрь, а когда стихло и повисла тишина, едва не упала — неимоверно хотелось дышать. Чуть поодаль, широко разевая рот, будто рыба на льду, глотал воздух Тишай, и... я его не узнала. Чернявые волосы побило пеплом, пепел остался на рубахе и на лице. Наверное, выгляжу так же. Младший Потыкович даже слова не отмолвил против воли отца. Сам понял, что так нужно, или братья вразумили?
Пыльные столбы ушли в сторону леса, а там и вовсе пропали, разбились о деревья. И снова всё стихло. Я оглянулась на старика. Принял? Принял или нет?
— Думаю, всё, — старик задумчиво смотрел туда, где стена леса разметала пепел и пыль.
— Принял?
— Не знаю, милая, не знаю. Одно могу сказать — не услышать не мог. Только время и покажет.
Потык обстучал сына, сбивая пыль. Косил на меня и усмехался.
— Грома с молниями ждёшь? Напрасно. Если и случится, так тихо и не заметно, что сама не сразу узнаешь.
Подошел ко мне, помог отряхнуться, улыбнулся.
— Думаешь, отчего ворожцы смертным боем бьют за ворожбу без разрешения? Что будет, если всякому дураку захочется чудес? Начнет полоумный жизнью разбрасываться, лишь бы увидеть небо в малиновых яблоках, всё вокруг наплачутся. Бойся своих желаний! Иногда боги наказывают не тем, что отворачиваются — тем, что исполняют желание!
— Но...
— Но иногда можно, — Потык постучал меня пальцем по лбу и лукаво сощурился. — А про небо в малиновых яблоках помни!
— Значит яблоневый сад в Беловодице?
— Ага...
Рассвело. Потык и сыновья быстро собрались, впрягли в телегу лошадей, собрали полог, вдоль бортов уложили на место опорные жерди. Уходя к ручью стирать полосы для перевязки, Гарька долго на меня смотрела, хитро щуря глазищи. Ночью что-то слышала, да не понимает, что именно. Как будто шумели, как будто кричали. И нет бы мне отвернуться... Язык ей показала.
А когда Потыковичи с нами распрощались и совсем было повернули на дорогу, с той стороны, откуда всё мы пришли, раздался дробный топот. Лошади, много лошадей. Впереди облака пыли, что густо клубилось из-под копыт, шёл десяток верховых. По всему видать, дружинные. Девять седлами, десятый... а не было десятого. Лошадь шла в поводу и упиралась изо всех сил.
— Проклятая скотина! — взревел дружинный и огрел строптивицу плетью между ушами.
— А ведь ладная кобылка! — приложив руки к глазам, крикнул Тишай. — За что же так?
Ход остановился. На нас воззрились девять пар глаз, колючие, настороженные, руки на мечах.
— Впервые такое вижу! Все лошади, как лошади, эта же... Уж сколько их в поводу перевел, сосчитать не возьмусь, тут же...
Тишай, что-то насвистывая, медленно двинулся к дружинным. Не доходя шага, остановился и дал кобыле себя обнюхать. Странно, однако, та не проявила беспокойства. Дружинные переглянулись. Чудеса, да и только. Потыкович ласково огладил вороную и чмокнул в шею. Кобыла всхрапнула и потянула носом над головой Тишая.
— Человечий пепел чует, — напряженно шепнул мне старик.
— Глазам не верю, — дружинный десятник сбил шапку на затылок и ожесточенно сплюнул. — Как Тихоню зарубили, Ладушка никого к себе не подпустила, даже нас держала за чужаков. Чудеса, да и только!
— Тихоня, звали? — старик задумчиво огладил бороду, и мы многозначительно переглянулись.
Старший какое-то время молча смотрел на Тишая, потом развернув лошадь, подъехал ближе.
— Ловко у тебя получилось. Кто такой?
— Пахарь.
— А своим ли ты делом занят, пахарь? — десятник, оглядев Потыковича с головы до ног, отчего-то кивнул сам себе.
И будто гром среди ясного неба прозвучало: «Нет, не своим!» Я хотела громов и молний? Будь любезна. Потык выступил вперёд и ещё раз отчетливо произнес: «Нет, не своим!» Все покосились на старика с недоумением, и только мы с непутевым лошадником знали, что к чему. Потык о чем-то пошептался с предводителем дружины и вернулся к сыновьям. Трижды поцеловал Тишая и даже слезу украдкой смахнул. Поняли всё и остальные. Браться тепло попрощались, и только пыль встала, когда старшие хлопали младшенького по спине. Старик ничего мне не сказал, только улыбнулся в бороду. И, по-моему, одну слезу смахнуть забыл, вон самоцветным камушком на солнце блеснула...
Я долго смотрела вослед верховым дружинной десятки — с Тишаем она вновь стала полноценной — и обозу Потыковичей, что снялись друг за другом. Ушёл в дружину Ратника Тихоня, на его место заступил Тишай... И если это просто случайность, готова съесть весь пепел, что остался на тризнищах.
Из палатки выбрался Тычок. Морщась и кривясь, поплевал на какую-то красную тряпку, проглядел на солнце, в сомнении покачал головой и бросил тут же. Я узнала тряпку. Схватила и прижала к груди. Унесла Безродову рубаху к себе в шалаш и долго бездумно пялилась. Чего толку штопки считать? Носить её он всё равно больше не сможет. Вся расползается. И тут меня словно осенило! Рубаха! Сивому нужна новая рубаха! Встанет человек, а ему надеть нечего! Скорее молнии выпрыгнула наружу, в два скачка подлетела к палатке и сунула внутрь голову.
— Выдь на улицу, дело есть!
Тычок пожевал губу, однако вышел. Огляделся и напустился на меня:
— Чего шумишь?! Вот Гарька вернется, оба по шее полу…
— Давай деньги!
— Какие деньги?
— Хороши мы с тобой! Человек проснётся, встанет, а ему надеть нечего! Не рубаха, а дырка на дырке! Поеду в город, новую возьму.
Старик смотрел на меня как на полоумную. Дескать, Безроду бы ворожца, а она про новую рубаху толкует!
— Давай, давай. Он встанет, обязательно встанет. Сегодня кончился девятый день.
Егозливый старик огляделся, ужом порскнул в палатку и сунул мне в руку деньги.
— Красную! — только и услышала я.
На скаку оглянулась и крикнула:
— Обязательно красную!
Показала нашей коровушке язык — она как раз возвращалась после очередной постирушки — состроила рожу и, больше не оглядываясь, припала к шее Губчика.
Глава 2. Людоеды
Верна уехала, и Тычок вздохнул. Слава за это богам, уж больно глаза она Гарьке намозолила, того и гляди, случится ещё одно смертоубийство. Старику и одного болящего вышло много, ещё неизвестно, кто помрёт раньше. Ох, девка, учудила, ох, учудила!
Неопределимых годов мужичок почесал загривок. А ведь правду сказала, девятый день закончился. Дадут боги, хоть вздохнет Безрод громче обычного. Думал балагур, жизнь отлетает, когда рухнул Сивый под ударом Верны. Да так и было, оба упали. Гарьку уговорил никому об этом не рассказывать, но отпустил сознание едва не раньше Безрода. Испугался. Столько боли по полю разлили, что замутило Тычка. За какие прегрешения Сивому такое выпало? Когда же дадут человеку пожить спокойно?
— Уже вернулась, Гарюшка? Быстро ты!
— Крови меньше, потому и быстро. А где эта... неужели уехала? Наконец-то!
— Нет, милая, Верна в Срединник умчалась. Говорит, встанет человек, осмотрится, а надеть и нечего. Рубаха под мечами вся расползлась. Дырка на дырке. А зачем дырки латать? Правда, ведь? Нужна новая рубаха, как пить дать, нужна!
— Не о рубахе нужно думать. Лучше бы ворожца привела, а ещё лучше сменяла бы жизнь на жизнь! Одним хорошим человеком прибыло бы, одной гадиной стало меньше!
— Так прибудет еще! Девятый день кончился, Гарюшка!
— Жаль ворожца притащить нельзя. Плюнула бы на все и приволокла из города! Стал бы упираться — хвать по башке, мешок на голову и бросить, как скотину, поперек седла! Всего-то и дел!
— Сама ведь знаешь, Безродушка не велел. Сказал, дескать, всё оставь, как есть. Выживу — выживу, а нет — так захотели боги. Мол, это и будет самое верное знамение.
— Он ведь только нам запретил, а ей нет!
— Верна тоже девка не глупая. Видела, небось, что мы ворожца не привели, вот и подумала, что для того есть особая причина. Соображать надо!
— Как ты всё за нее объяснил!
— Так разве Безродушка выбрал бы глупую?
Гарька промолчала, отошла, присела у Безрода. Ей, бедняге, тоже нелегко приходится. Неопределимых годов мужичок, чего только в жизни ни видел, а тут растерялся. Ни слова Гарька не говорит, что у неё внутри — поди пойми. Чего за Сивым таскается, чего хочет, на что надеется? И самое главное — любит или нет? Баба всё же. За то время, что вместе бредут, ни словом не обмолвилась. Кремень!
Заполдень Тычок погнал Гарьку спать, сам сел у Безрода. Сидел и вспоминал. Жизнь свою безрадостную. Сына, жену, безвременно погибших. Что видел за долгие годы? Хорошего — только с воробьиный носишко. Горемыка, недотыкомка, везде, как кость в горле. Сделай то, принеси это, пошел вон, старая развалина. Вот тебе, Тычок, и ласка! А появился Безрод, и ровно лето для старика началось. Тепло стало, будто согрелся. Уж как в Сторожище ни пугали... дескать, взгляд у Сивого мерзлый, значит — недобрый. Убьёт и как звать не спросит. Оставит под кустом и даже не погребёт, как положено. А сколько раз отвечал злым языкам, дескать, гол, как сокол, что с нищего взять? Были бы полные сундуки золота — ещё понятно, а так... И кто оказался прав? Видать, сами боги пихнули на ту дорогу, где Еська-дурень расталкивал людей, не глядя под ноги...
С мысли сбил какой-то посторонний шум. Старик выглянул и обмер. Замечтался, не заметил, как стемнело. А по ту сторону поляны кто-то развёл костёр. Вот ведь нелёгкая принесла! Безроду теперь покоя бы, нет же! Ходят и ходят! Тычок долго смотрел на огонь, ждал, что новый сосед придет знакомиться да пустые руки показывать в знак добрых намерений — не дождался. Ночёвщик всё ходил вокруг огня, круги нарезал. В сумерках было плохо видно, старик так и не разглядел, кого судьба привела. Только и увидел длинную, черную одежду до самых пят. Вроде плащ, а может, и не плащ.
...Поразили глаза Безрода. Холодные, синие. Словно в речной полынье небо отразилось. Будто глядишь в студеную воду, и самому холодно становится. А Еська-дуралей потому осторожности не проявил, что вообще на людей не смотрел. Пялился поверх голов и никого не замечал. Всех считал ниже себя. За то и получил. Здрав Молостевич, долгих лет ему жизни, раньше всех разглядел в Безроде крутой нрав и остальных предостерёг. Те четверо недоумков его не слышали, за что и поплатились. И глаз Безродовых не видели, потому что ночью напали, а ведь всем известно — гляди человеку в глаза! Не удосужились поинтересоваться, кого убить придется? Ну, да боги им судьи. В Сторожище гудели, будто нечестивого свидетеля Безрод порешил прямо на судилище, на глазах князя и дружинных. Своими глазами Тычок не видел, но зря гудеть не стали бы. Так и не спросил, врут или правда?..
