Что за напасть? Опять кого-то принесло? Так и есть, был один костер, стало два. Размечтался старый хрыч, перестал держать ухо востро. Новые соседи встали по разным сторонам поляны. Вроде и дело обычное, сколько на этой поляне народу переночевало, а только неспокойно стало Тычку. Заполучил в руки что-то стоящее и дрожал над ним, боялся удачу спугнуть. Бережёного боги берегут. И Верна куда-то запропала. С нею всяко спокойнее. Как-никак острый меч и пара крепких рук. Лишними не будут.
Когда совсем стемнело, Тычок услышал чужие крадкие шаги у самой палатки. Осторожно выглянул. Как будто ходит кто-то вокруг, травой шуршит.
— Никак в гости пожаловал, добрый человек? Чего же не объявишься? Травой в темноте шуршишь...
Спугнул. Экий нерешительный. Должно быть, страшно одному ночью, вот и решил пососедиться, а как подошёл, испугался. Бывает. Старик с досады плюнул. Оборвали. Так сладко мечтать...
А когда Безрод заступился перед дружинными на княжьем дворе, Тычку словно под дых заехало. Так давно не чувствовал ничего и близко похожего, дыхание перехватило. Ком в горле встал. Думал, так и жизнь окончится, в коровьем хлеву, в навозе, на сенце. Лишь бы Сивый на ноги поднялся. Вместе выстроят дом. Большой и крепкий. Хлевок рядом поставят, для начала заведут пару-тройку коровёнок. Бурую назовут Буренка, пегую — Пеструшка, черную — Ночка. Тычок сам доить станет, никому не доверит. А когда пойдут у Безродушки дети, на коленях станет катать, свистульки нарежет, а байки рассказывать остережётся, пусть подрастут...
— Экие соседи у нас робкие! Никак в гости не идут. Видать, придётся самому идти.
Сбили с мысли. Ходят вокруг да около, заглянуть на огонёк не решаются. Ничего, ещё поглядим, кто такие. Кувшин браги, что купил у мимоезжего купчины, Тычок нашел в самом углу палатки, там, где и положил. Пригладил вихры, оправил рубаху и пошёл. Спит Гарька, ну и пусть спит. Умаялась так, что даже во сне ничего не видит. Старик подошел к самому костру и замер. Сидит человек, косо таращится, почему косо — одного глаза не достает. Потерял где-то. Унесло страшным ударом, рубец толщиной с палец лежит на лице и пугает. Грива нечёсана, рубаха давно не стирана, черный плащ, по всему видать, с чужого плеча, длинный, землю обметает. Сосед что-то жевал, молча покосился, подвинулся на бревне, дескать, садись.
— Доброго здоровья, хозяевам!
— И вам не хворать.
Голосище грубый, трубный.
— У меня и бражка с собой. Найдем дно кувшина?
— Бражка? — переспросил незнакомец. — Дело стоящее. Да вот беда, не показана мне бражка. Во хмелю буен становлюсь. Опасен.
И как зыркнет единственным глазом! У старика аж душа подсела, съёжилась.
— Кто же будешь, добрый человек?
Долго молчал, жевал. И с ножом управлялся ловко, будто шестой палец на руке, а не нож. Глодал копченого окорока, и лишь голую кость оставлял после себя.
— Человек, как человек, — наконец ответил одноглазый. — Голова, две руки, две ноги. Всё как у людей, только глаз один.
— Бывает. Иного так разукрасит по жизни — удивляешься, как он вообще живет. Чем промышляешь? На купца не похож и вроде не пахарь.
Опять помолчал.
— Да разное.
Тычок был готов спорить на собственную голову — дружинный. Бывший дружинный. Шрам на лице — явно след меча, и ножом крутит, ровно собственным пальцем. Не так, чтобы здоров, но очень жилист. Настоящий дружинный был бы одет получше, этот же... неухожен, неустроен. Вон, волосища в пыли. Ровно бродяга мхом покрылся. Хотя сапоги на нем добротные...
— Сапоги сам тачал, — одноглазый будто мысли услышал, усмехнулся. — Оленья шкура. Сушил, дубил, на оленью жилу сшил.
Пить не стал, молчит, ровно сыч. Странный он. Хотя... удивляться ли тому, что от людей прячется?
— Сам кто такой? — в единственном глазу незнакомца красными сполохами жили языки костра.
— Человек, как человек, — старик развел руками. — Голова, две руки, две ноги. Всё как у людей, только пожил больше.
— Один у костра? — бродяга кивнул на палатку. Наверное, не проснулась ещё Гарька.
— Нет, — что-то перестал Тычку нравиться одноглазый. — Не один.
— Кто с тобой?
— Кто со мной — все мои.
Ишь ты, даже не назвался. Имя скрывает или обычая не знает? Что не знает — не похоже, значит, не хочет называться.
— Лошадей, гляжу, у вас три… — и зычно расколол кость на зубах.
— Сколько надо, столько и есть. Твою конягу что-то не вижу. Пастись отпустил?
Неприятный получается разговор. Не о том должны говорить добрые соседи. За каждым словом одноглазого будто потаённый смысл прячется.
— Ага, отпустил, — криво ощерился бродяга. — Только дорогу вороной забыл. Всё никак не вернется.
Тычок засобирался восвояси. Ох, и тёмен соседушка!
— Доброй ночи хозяевам оставаться. А кто на том конце поляны встал, не знаешь?
Одноглазый с недобрым прищуром покосился на костёр, что распалил второй сосед и мрачно покрутил головой. Не знает. Значит, самое время узнать. Старик подхватил непочатый кувшин с брагой и положил стопы ко второму костру, не сказать хуже — сбежал. Неприятное знакомство, да и знакомство ли? Друг другу не назвались, только и разговоров было, сколько человек в палатке и чьи лошади...
— Кхе-кхе, дома ли хозяева?
Костёр, как костёр, горит себе, дрова пожирает, только никого возле огня Тычок не нашёл. Куда делся? Может быть, по нужде отошел? Неопределимых годов мужичок стоял, ждал и оглядывался. Вдалеке видел одноглазого. Тот сидел у своего огня, глодал кость. И вдруг старик заметил странное — из-за палатки кто-то вышел, подходя, замедлил шаг и неловко повел плечами. «Выходит, пока я точил с одноглазым лясы, второй сосед кругами вокруг палатки ходил. Только что-то Гарьки не слышно. Должно быть, спит. Выходит, не познакомились?»
— Незваный гость на огонёк. Не прогонят ли хозяева? Наведался, вот...
Хозяин ступил в круг света, и старик запнулся. Одноногий. Глядит исподлобья, и Тычку совсем не понравился его недобрый взгляд.
— Чего надо?
— Соседи как никак, — пробормотал егоз. — Встали рядом, нужно знакомиться.
— Оттуда? — одноногий указал костылём на палатку.
— Оттуда.
Подумал, подумал и кивнул.
— Садись.
Старик поёжился. Боги, боженьки, да откуда у обоих такие страшные глаза, три на двоих? Как будто родные братья, хоть не похожи друг на друга. Одноногий здоров, будто медведь, зарос пепельно-грязной бородой до самых глаз, порты, некогда синие, теперь серо-буро-малиновы, и по всей рубахе шли застарелые пятна, в которых Тычок мигом признал кровь.
— Что в кувшине?
— Бражка.
— Хорошо. Мне отдать нечем, так и знай.
Здоровенной лапищей одноногий выхватил кувшин прямо из рук балагура, распечатал и выел содержимое в один присест. Тычок лишь несколько раз успел глазами хлопнуть.
— А звать как?
Скажет или нет?
— Зови Одноногий. Добрая бражка.
— Куда держишь путь? Не вижу лошади, стало быть, пешком бредёшь?
— Пешком, — детина потряс костылём и утробно расхохотался. — Но дадут боги, скоро обзаведусь лошадью. Мне гнедые по нраву, а тебе?
— Тоже.
Не понравился Тычку взгляд одноногого, который тот метнул в темноту, когда о лошадях говорил. Случайно или нет, как раз в том месте, куда покосился теперешний собеседник, стояли кони. Странные соседи.
— А чем хлеб насущный добываешь?
— Руками, — усмехнулся калека и потряс кувшином над разверстой глоткой. Ни капли не упало.
Понимай, как знаешь. Руками... остряк. Хотя, чего тут понимать. Что судьба нанесёт, тем и жив. Пятна крови на рубахе о многом говорят.
— А кто там в палатке?
— Много будешь знать, скоро состаришься. И вообще заболтался я.
— Сиди, — пронизывающий взгляд ровно к месту пригвоздил.
Ноги Тычка растряслись, и в пузе холод образовался. Сидит одноногий и зыркает гляделками. Вежлив, нечего сказать.
— А тот, перевязанный, кто таков?
— Увидел?
— Мимо случайно проходил.
— А тебе что за интерес?
— Отвечай, если спрашиваю.
Больно любопытный народец пошёл. Странные они.
— Человек, как человек, две руки, две ноги, всё как у людей, только порублен малость.
— Насчет малости не показалось, — глухо бросил одноногий. — Того и гляди, помрёт.
— А ты по сторонам не косись, болтают, от косьбы глаза хужеют. Куда идёшь? В город? В Срединник?
— Ага, за тем, за этим.
И в этот миг на поляну вышел некто третий. Прошел сквозь кусты, только ветви зашуршали. Тычку ровно шило в зад воткнули. Подскочил и унёсся восвояси. В палатку. Там разбудил Гарьку и наказал секиру держать наготове.
— Что ты мелешь? Жуть приснилась?
— Лучше бы приснилась! Непонятное вокруг творится. На поляну калеки стекаются, ровно кто-то подманил. Ты бы спросила, что им надо!
— И что им надо?
— Не знаю! Только речи странные ведут. Сколько нас, а кто это порубленный да замотанный в палатке лежит, а лошади чьи? Какое им дело?
Гарька хмыкнула, подтянула к себе секиру и выглянула наружу.
— Костры горят. Три.
— Неспроста это. Мне не нравится.
Самое время незаметно исчезнуть, но куда податься с неподвижным Безродом? Только и остаётся сидеть и глядеть в оба глаза. Лошадей Гарька привязала у самой палатки, чтобы оставались на виду. По счету старика давно перевалило за полночь, когда по всей поляне, словно огненные цветы, распустились костры, и пошло странное движение. Бродяги друг с другом не мешались, как подходили, так и вставали, но кто-то из них подошел слишком близко к одноногому, и тому это не понравилось. Звук, с которым он огрел какого-то бедолагу, просочился даже в палатку
— Началось! — прошептала Гарька. — Один уж точно не жилец. После такого не живут.
— И костыль у него толщиной с мою ногу!
— Было бы хуже, если с мою, — усмехнулась Гарька.
— Тс-с-с! Слышишь?
Ругались. Орали друг на друга, спорили о какой-то добыче.
— Кричат про какое-то сердце.
— А, по-моему, про глаза.
— А теперь про ноги.
Потом сделалось так тихо, как будто нечто свыше разом закрыло бродягам рты, и стал слышен единственный голос, спутать который с другим Тычок не смог бы при всём желании. Говорил одноглазый.
— Молчать, псы шелудивые! Сбродом были, сбродом и помрёте! Двоих не стало, а ведь ничего ещё не началось. Кроме меня дружинные есть?
— Есть.
— Выходи.
Старик с Гарькой подглядывали в оба глаза, благо от множества костров на поляне стало светло как днём. В середину, к одноглазому вышел однорукий и встал у тела, что лежало на спине, широко разбросав руки. Одноглазый вытирал нож пучком травы.
— Был бы я дурак, так спросил всех и каждого, чего сюда пришли. Но и так понятно. Слушайте меня внимательно — если хоть одна сволочь подойдет к палатке ближе чем на пять шагов без разрешения, ляжет рядом.
— И кто же разрешение даст? — проревел кто-то. — Ты что ли? Не много взял на себя, косой?
Этот голос Тычок тоже узнал. Одноногий.
— Именно я. Кто желает оспорить, выходи на середину.
Дружинные, ровно сговорились — встали друг к другу спиной, хоть и виделись впервые. Оба натасканы, словно охотничьи псы, знают, что и когда делать. Выучку не вдруг и пропьёшь.
— А теперь выходите сюда, по-одному, начиная с того края!
Одноглазый показал в сторону, правую от себя. Кто-то из бродяг обошел костёр и двинулся к дружинным, что настороженно косили по сторонам. Даром, что один без глаза, а другой без руки, покромсали бы на обрезки в два ножа, и как звать не спросили.
Друг за другом голытьба подорожная выходила на середину, и каждому одноглазый находил место. Кого отправлял в одну сторону, кого в другую, и, в конце концов, пропустил всех через свой единственный глаз. А когда странное действо закончилось, громко возвестил:
— Слишком вас много, дети греха. Кто-то лишний. Не всем сегодня повезёт.
Две толпы взирали друг на друга с одинаковой злобой. Только чудо помешало оборванцам ринуться одному на второго. Старик с Гарькой не понимали в чём дело, лишь чувствовали — происходит нечто недоброе, причём настолько недоброе, что держи крик ужаса за зубами, не отпускай раньше времени. Представляли себя ровно в осаде, и всё происходящее имело дурной запашок. Старик приложил палец к губам, дескать «Тс-с-с-с-с!»
— Четверо одноруких, четверо одноногих, трое без уха, трое без носа, пятеро косых, четверо беззубых, пятеро беспалых, да нас двое — перечислил одноглазый. — Слишком, слишком много.
— Что все это значит? — прошептала Гарька. — Откуда столько убогих и калек?
— Не знаю, — Тычок сосчитал всех. Тридцать отвратительных рож, одна другой страшнее.
А дальше произошло нечто, переполнившее старика и Гарьку неподдельным ужасом. По знаку дружинного на свет вышли двое одноногих, и случилось настоящее смертоубийство. Угрюмый знакомец Тычка — похожий на медведя бородач — и ещё один пройдоха, чьи бегающие глазки были заметны даже в скупом кострищном пламени, встали друг против друга. Истинную причину всего происходящего, словно туманная пелена подёрнула. Неопределимых годов мужичок не понимал, отчего вокруг столько чужих и недобрых людей, почему они сцепились, ровно голодные собаки, для чего считались, какие у кого убожества.
Угрюмый одноногий просто и без хитрых уловок огрел противника костылём, и тому не хватило вёрткости и сноровки, чтобы увернуться. Откуда им взяться у одноногого калеки? Поверженного «медведь» прикончил уже на земле, видно было плохо, но по тому, как ходили плечи — просто свернул бедолаге шею.
Прочее выглядело не менее тошнотворно. Когда дерутся убогие и калеки, ничего хорошего не жди. Тычок пожил на свете, однако никогда не видел, чтобы одноногий насмерть дрался с одноногим же, чтобы однорукий выкручивал другому безрукому единственную конечность. И леший бы с ними, не происходи всё это вокруг больного Безрода. Старик задавался единственным вопросом: «А за каким нечистым они сюда пришли?» Всё до жути напоминало драку голодных стервятников у тела ещё живой, но умирающей жертвы.
— Дерутся насмерть, — буркнула Гарька. — Не нравится мне это.
— Как будто за добычу.
Вот только спросить боязно: «Кто добыча?»
Бились действительно насмерть. Ни один поверженный не встал, не отполз. И становилось калек всё меньше, пока не осталось пятнадцать.
А когда вперед выступил одноглазый дружинный и направился к палатке, Тычок и Гарька схватили, кто что нашел. Гарька — секиру, старик — меч Безрода.
— Живы-здоровы соседи?
Не доходя нескольких шагов, косой остановился и присел на траву у самого кострища. Подбросил дров и разворошил угли. Старик переглянулся с Гарькой и счёл за лучшее выйти наружу. Как был, с мечом.
— Да ничего себе. А вот ты как будто не очень?
Одноглазый дрался последним. Уделал противника в пух и перья, но получил случайный удар ножом в шею.
— Пустое, — махнул рукой и громогласно рассмеялся. — Поди, голову ломаете, что происходит?
— Не без того. Уж ты раскрыл бы глаза. Вы как будто невзлюбили друг друга? Только не поймем, за что?
— А чего тут не понять? — одноглазый забавлялся — бросал нож в землю. Нечего сказать, искусник. И с одного пальца, и с двух, и с подбросом, и с переворотом. — Пятеро одноглазых... это слишком.
— Вижу, теперь осталось двое. А чем двое одноглазых лучше? Впятером как будто веселей.
— А ты, старый, приглядись. У меня нет правого глаза, у Кудряша — левого. У кого-то правого уха, у кого-то левого.
— Бывает, — медленно пробормотал Тычок. Начал догадываться, и так холодно ему стало, ровно в прорубь окунули. — Как только жизнь не бьёт. На иного посмотришь, хоть сказки рассказывай!
Когда совсем стемнело, Тычок услышал чужие крадкие шаги у самой палатки. Осторожно выглянул. Как будто ходит кто-то вокруг, травой шуршит.
— Никак в гости пожаловал, добрый человек? Чего же не объявишься? Травой в темноте шуршишь...
Спугнул. Экий нерешительный. Должно быть, страшно одному ночью, вот и решил пососедиться, а как подошёл, испугался. Бывает. Старик с досады плюнул. Оборвали. Так сладко мечтать...
А когда Безрод заступился перед дружинными на княжьем дворе, Тычку словно под дых заехало. Так давно не чувствовал ничего и близко похожего, дыхание перехватило. Ком в горле встал. Думал, так и жизнь окончится, в коровьем хлеву, в навозе, на сенце. Лишь бы Сивый на ноги поднялся. Вместе выстроят дом. Большой и крепкий. Хлевок рядом поставят, для начала заведут пару-тройку коровёнок. Бурую назовут Буренка, пегую — Пеструшка, черную — Ночка. Тычок сам доить станет, никому не доверит. А когда пойдут у Безродушки дети, на коленях станет катать, свистульки нарежет, а байки рассказывать остережётся, пусть подрастут...
— Экие соседи у нас робкие! Никак в гости не идут. Видать, придётся самому идти.
Сбили с мысли. Ходят вокруг да около, заглянуть на огонёк не решаются. Ничего, ещё поглядим, кто такие. Кувшин браги, что купил у мимоезжего купчины, Тычок нашел в самом углу палатки, там, где и положил. Пригладил вихры, оправил рубаху и пошёл. Спит Гарька, ну и пусть спит. Умаялась так, что даже во сне ничего не видит. Старик подошел к самому костру и замер. Сидит человек, косо таращится, почему косо — одного глаза не достает. Потерял где-то. Унесло страшным ударом, рубец толщиной с палец лежит на лице и пугает. Грива нечёсана, рубаха давно не стирана, черный плащ, по всему видать, с чужого плеча, длинный, землю обметает. Сосед что-то жевал, молча покосился, подвинулся на бревне, дескать, садись.
— Доброго здоровья, хозяевам!
— И вам не хворать.
Голосище грубый, трубный.
— У меня и бражка с собой. Найдем дно кувшина?
— Бражка? — переспросил незнакомец. — Дело стоящее. Да вот беда, не показана мне бражка. Во хмелю буен становлюсь. Опасен.
И как зыркнет единственным глазом! У старика аж душа подсела, съёжилась.
— Кто же будешь, добрый человек?
Долго молчал, жевал. И с ножом управлялся ловко, будто шестой палец на руке, а не нож. Глодал копченого окорока, и лишь голую кость оставлял после себя.
— Человек, как человек, — наконец ответил одноглазый. — Голова, две руки, две ноги. Всё как у людей, только глаз один.
— Бывает. Иного так разукрасит по жизни — удивляешься, как он вообще живет. Чем промышляешь? На купца не похож и вроде не пахарь.
Опять помолчал.
— Да разное.
Тычок был готов спорить на собственную голову — дружинный. Бывший дружинный. Шрам на лице — явно след меча, и ножом крутит, ровно собственным пальцем. Не так, чтобы здоров, но очень жилист. Настоящий дружинный был бы одет получше, этот же... неухожен, неустроен. Вон, волосища в пыли. Ровно бродяга мхом покрылся. Хотя сапоги на нем добротные...
— Сапоги сам тачал, — одноглазый будто мысли услышал, усмехнулся. — Оленья шкура. Сушил, дубил, на оленью жилу сшил.
Пить не стал, молчит, ровно сыч. Странный он. Хотя... удивляться ли тому, что от людей прячется?
— Сам кто такой? — в единственном глазу незнакомца красными сполохами жили языки костра.
— Человек, как человек, — старик развел руками. — Голова, две руки, две ноги. Всё как у людей, только пожил больше.
— Один у костра? — бродяга кивнул на палатку. Наверное, не проснулась ещё Гарька.
— Нет, — что-то перестал Тычку нравиться одноглазый. — Не один.
— Кто с тобой?
— Кто со мной — все мои.
Ишь ты, даже не назвался. Имя скрывает или обычая не знает? Что не знает — не похоже, значит, не хочет называться.
— Лошадей, гляжу, у вас три… — и зычно расколол кость на зубах.
— Сколько надо, столько и есть. Твою конягу что-то не вижу. Пастись отпустил?
Неприятный получается разговор. Не о том должны говорить добрые соседи. За каждым словом одноглазого будто потаённый смысл прячется.
— Ага, отпустил, — криво ощерился бродяга. — Только дорогу вороной забыл. Всё никак не вернется.
Тычок засобирался восвояси. Ох, и тёмен соседушка!
— Доброй ночи хозяевам оставаться. А кто на том конце поляны встал, не знаешь?
Одноглазый с недобрым прищуром покосился на костёр, что распалил второй сосед и мрачно покрутил головой. Не знает. Значит, самое время узнать. Старик подхватил непочатый кувшин с брагой и положил стопы ко второму костру, не сказать хуже — сбежал. Неприятное знакомство, да и знакомство ли? Друг другу не назвались, только и разговоров было, сколько человек в палатке и чьи лошади...
— Кхе-кхе, дома ли хозяева?
Костёр, как костёр, горит себе, дрова пожирает, только никого возле огня Тычок не нашёл. Куда делся? Может быть, по нужде отошел? Неопределимых годов мужичок стоял, ждал и оглядывался. Вдалеке видел одноглазого. Тот сидел у своего огня, глодал кость. И вдруг старик заметил странное — из-за палатки кто-то вышел, подходя, замедлил шаг и неловко повел плечами. «Выходит, пока я точил с одноглазым лясы, второй сосед кругами вокруг палатки ходил. Только что-то Гарьки не слышно. Должно быть, спит. Выходит, не познакомились?»
— Незваный гость на огонёк. Не прогонят ли хозяева? Наведался, вот...
Хозяин ступил в круг света, и старик запнулся. Одноногий. Глядит исподлобья, и Тычку совсем не понравился его недобрый взгляд.
— Чего надо?
— Соседи как никак, — пробормотал егоз. — Встали рядом, нужно знакомиться.
— Оттуда? — одноногий указал костылём на палатку.
— Оттуда.
Подумал, подумал и кивнул.
— Садись.
Старик поёжился. Боги, боженьки, да откуда у обоих такие страшные глаза, три на двоих? Как будто родные братья, хоть не похожи друг на друга. Одноногий здоров, будто медведь, зарос пепельно-грязной бородой до самых глаз, порты, некогда синие, теперь серо-буро-малиновы, и по всей рубахе шли застарелые пятна, в которых Тычок мигом признал кровь.
— Что в кувшине?
— Бражка.
— Хорошо. Мне отдать нечем, так и знай.
Здоровенной лапищей одноногий выхватил кувшин прямо из рук балагура, распечатал и выел содержимое в один присест. Тычок лишь несколько раз успел глазами хлопнуть.
— А звать как?
Скажет или нет?
— Зови Одноногий. Добрая бражка.
— Куда держишь путь? Не вижу лошади, стало быть, пешком бредёшь?
— Пешком, — детина потряс костылём и утробно расхохотался. — Но дадут боги, скоро обзаведусь лошадью. Мне гнедые по нраву, а тебе?
— Тоже.
Не понравился Тычку взгляд одноногого, который тот метнул в темноту, когда о лошадях говорил. Случайно или нет, как раз в том месте, куда покосился теперешний собеседник, стояли кони. Странные соседи.
— А чем хлеб насущный добываешь?
— Руками, — усмехнулся калека и потряс кувшином над разверстой глоткой. Ни капли не упало.
Понимай, как знаешь. Руками... остряк. Хотя, чего тут понимать. Что судьба нанесёт, тем и жив. Пятна крови на рубахе о многом говорят.
— А кто там в палатке?
— Много будешь знать, скоро состаришься. И вообще заболтался я.
— Сиди, — пронизывающий взгляд ровно к месту пригвоздил.
Ноги Тычка растряслись, и в пузе холод образовался. Сидит одноногий и зыркает гляделками. Вежлив, нечего сказать.
— А тот, перевязанный, кто таков?
— Увидел?
— Мимо случайно проходил.
— А тебе что за интерес?
— Отвечай, если спрашиваю.
Больно любопытный народец пошёл. Странные они.
— Человек, как человек, две руки, две ноги, всё как у людей, только порублен малость.
— Насчет малости не показалось, — глухо бросил одноногий. — Того и гляди, помрёт.
— А ты по сторонам не косись, болтают, от косьбы глаза хужеют. Куда идёшь? В город? В Срединник?
— Ага, за тем, за этим.
И в этот миг на поляну вышел некто третий. Прошел сквозь кусты, только ветви зашуршали. Тычку ровно шило в зад воткнули. Подскочил и унёсся восвояси. В палатку. Там разбудил Гарьку и наказал секиру держать наготове.
— Что ты мелешь? Жуть приснилась?
— Лучше бы приснилась! Непонятное вокруг творится. На поляну калеки стекаются, ровно кто-то подманил. Ты бы спросила, что им надо!
— И что им надо?
— Не знаю! Только речи странные ведут. Сколько нас, а кто это порубленный да замотанный в палатке лежит, а лошади чьи? Какое им дело?
Гарька хмыкнула, подтянула к себе секиру и выглянула наружу.
— Костры горят. Три.
— Неспроста это. Мне не нравится.
Самое время незаметно исчезнуть, но куда податься с неподвижным Безродом? Только и остаётся сидеть и глядеть в оба глаза. Лошадей Гарька привязала у самой палатки, чтобы оставались на виду. По счету старика давно перевалило за полночь, когда по всей поляне, словно огненные цветы, распустились костры, и пошло странное движение. Бродяги друг с другом не мешались, как подходили, так и вставали, но кто-то из них подошел слишком близко к одноногому, и тому это не понравилось. Звук, с которым он огрел какого-то бедолагу, просочился даже в палатку
— Началось! — прошептала Гарька. — Один уж точно не жилец. После такого не живут.
— И костыль у него толщиной с мою ногу!
— Было бы хуже, если с мою, — усмехнулась Гарька.
— Тс-с-с! Слышишь?
Ругались. Орали друг на друга, спорили о какой-то добыче.
— Кричат про какое-то сердце.
— А, по-моему, про глаза.
— А теперь про ноги.
Потом сделалось так тихо, как будто нечто свыше разом закрыло бродягам рты, и стал слышен единственный голос, спутать который с другим Тычок не смог бы при всём желании. Говорил одноглазый.
— Молчать, псы шелудивые! Сбродом были, сбродом и помрёте! Двоих не стало, а ведь ничего ещё не началось. Кроме меня дружинные есть?
— Есть.
— Выходи.
Старик с Гарькой подглядывали в оба глаза, благо от множества костров на поляне стало светло как днём. В середину, к одноглазому вышел однорукий и встал у тела, что лежало на спине, широко разбросав руки. Одноглазый вытирал нож пучком травы.
— Был бы я дурак, так спросил всех и каждого, чего сюда пришли. Но и так понятно. Слушайте меня внимательно — если хоть одна сволочь подойдет к палатке ближе чем на пять шагов без разрешения, ляжет рядом.
— И кто же разрешение даст? — проревел кто-то. — Ты что ли? Не много взял на себя, косой?
Этот голос Тычок тоже узнал. Одноногий.
— Именно я. Кто желает оспорить, выходи на середину.
Дружинные, ровно сговорились — встали друг к другу спиной, хоть и виделись впервые. Оба натасканы, словно охотничьи псы, знают, что и когда делать. Выучку не вдруг и пропьёшь.
— А теперь выходите сюда, по-одному, начиная с того края!
Одноглазый показал в сторону, правую от себя. Кто-то из бродяг обошел костёр и двинулся к дружинным, что настороженно косили по сторонам. Даром, что один без глаза, а другой без руки, покромсали бы на обрезки в два ножа, и как звать не спросили.
Друг за другом голытьба подорожная выходила на середину, и каждому одноглазый находил место. Кого отправлял в одну сторону, кого в другую, и, в конце концов, пропустил всех через свой единственный глаз. А когда странное действо закончилось, громко возвестил:
— Слишком вас много, дети греха. Кто-то лишний. Не всем сегодня повезёт.
Две толпы взирали друг на друга с одинаковой злобой. Только чудо помешало оборванцам ринуться одному на второго. Старик с Гарькой не понимали в чём дело, лишь чувствовали — происходит нечто недоброе, причём настолько недоброе, что держи крик ужаса за зубами, не отпускай раньше времени. Представляли себя ровно в осаде, и всё происходящее имело дурной запашок. Старик приложил палец к губам, дескать «Тс-с-с-с-с!»
— Четверо одноруких, четверо одноногих, трое без уха, трое без носа, пятеро косых, четверо беззубых, пятеро беспалых, да нас двое — перечислил одноглазый. — Слишком, слишком много.
— Что все это значит? — прошептала Гарька. — Откуда столько убогих и калек?
— Не знаю, — Тычок сосчитал всех. Тридцать отвратительных рож, одна другой страшнее.
А дальше произошло нечто, переполнившее старика и Гарьку неподдельным ужасом. По знаку дружинного на свет вышли двое одноногих, и случилось настоящее смертоубийство. Угрюмый знакомец Тычка — похожий на медведя бородач — и ещё один пройдоха, чьи бегающие глазки были заметны даже в скупом кострищном пламени, встали друг против друга. Истинную причину всего происходящего, словно туманная пелена подёрнула. Неопределимых годов мужичок не понимал, отчего вокруг столько чужих и недобрых людей, почему они сцепились, ровно голодные собаки, для чего считались, какие у кого убожества.
Угрюмый одноногий просто и без хитрых уловок огрел противника костылём, и тому не хватило вёрткости и сноровки, чтобы увернуться. Откуда им взяться у одноногого калеки? Поверженного «медведь» прикончил уже на земле, видно было плохо, но по тому, как ходили плечи — просто свернул бедолаге шею.
Прочее выглядело не менее тошнотворно. Когда дерутся убогие и калеки, ничего хорошего не жди. Тычок пожил на свете, однако никогда не видел, чтобы одноногий насмерть дрался с одноногим же, чтобы однорукий выкручивал другому безрукому единственную конечность. И леший бы с ними, не происходи всё это вокруг больного Безрода. Старик задавался единственным вопросом: «А за каким нечистым они сюда пришли?» Всё до жути напоминало драку голодных стервятников у тела ещё живой, но умирающей жертвы.
— Дерутся насмерть, — буркнула Гарька. — Не нравится мне это.
— Как будто за добычу.
Вот только спросить боязно: «Кто добыча?»
Бились действительно насмерть. Ни один поверженный не встал, не отполз. И становилось калек всё меньше, пока не осталось пятнадцать.
А когда вперед выступил одноглазый дружинный и направился к палатке, Тычок и Гарька схватили, кто что нашел. Гарька — секиру, старик — меч Безрода.
— Живы-здоровы соседи?
Не доходя нескольких шагов, косой остановился и присел на траву у самого кострища. Подбросил дров и разворошил угли. Старик переглянулся с Гарькой и счёл за лучшее выйти наружу. Как был, с мечом.
— Да ничего себе. А вот ты как будто не очень?
Одноглазый дрался последним. Уделал противника в пух и перья, но получил случайный удар ножом в шею.
— Пустое, — махнул рукой и громогласно рассмеялся. — Поди, голову ломаете, что происходит?
— Не без того. Уж ты раскрыл бы глаза. Вы как будто невзлюбили друг друга? Только не поймем, за что?
— А чего тут не понять? — одноглазый забавлялся — бросал нож в землю. Нечего сказать, искусник. И с одного пальца, и с двух, и с подбросом, и с переворотом. — Пятеро одноглазых... это слишком.
— Вижу, теперь осталось двое. А чем двое одноглазых лучше? Впятером как будто веселей.
— А ты, старый, приглядись. У меня нет правого глаза, у Кудряша — левого. У кого-то правого уха, у кого-то левого.
— Бывает, — медленно пробормотал Тычок. Начал догадываться, и так холодно ему стало, ровно в прорубь окунули. — Как только жизнь не бьёт. На иного посмотришь, хоть сказки рассказывай!
