— А хочешь, сказку расскажу? — в пламени костра снежно блеснули здоровенные зубы. Будто щель в черной бороде обнаружилась, и оттуда сверкнуло белым-бело.
— А давай! — старик азартно поскрёб затылок и уселся перед огнём. Лишь бы время потянуть.
— Жил-был на свете дружинный. Не хороший, не плохой, не лучше прочих, не хуже. Во многих схватках уцелел, врагов положил во славу князя видимо-невидимо. И в одной жаркой рубке лишился глаза. Мало того, что глаза лишился, так и в плен попал, будучи беспамятным. Что вытерпел, про то лишь боги знают, однако с первой же возможностью бежал. Долго или коротко брёл на отчизну, но, в конце концов, добрел. И что же? Его уже похоронили. Жена забыла, продала хозяйство, вышла замуж за другого, подался к князю — но и тут попал в немилость. Вскоре после той злополучной битвы, князь попал в засаду. Подумали, что кто-то продал. А кто продал? Ясное дело тот, кто в плену был! Дескать, пытали, выдал. Из огня, да в полымя! Бросили в темницу, да слава богам, уже знал, как бежать. Вот и оказался на пустынной дороге, без дома, без князя, без дома, без жены, с одним только ножом. Но друг сердешный впроголодь не оставил...
Тычок покосился на руки собеседника, одноглазый нож поглаживал да ласково ему улыбался. Улыбался ножу? Наверное, свихнулся!
— ...Месяца не прошло, как наш бравый дружинный, теперь уже бывший, выследил подлеца, что предал дружину. Ключник, сволота, на врага сработал! Тем же вечером на княжеском дворе нашли голову предателя, а к нечестивому языку оказался пришит кошель с золотом. Стало быть, не в деньгах счастье?
— Не в деньгах, — Тычок согласился и бросил острый взгляд за спину одноглазого. Калечные да увечные подвигались ближе и ближе. Скоро палатку в кольцо возьмут.
— С тех пор наш молодец исходил сотни дорог, не одну пару сапог истоптал, и вот вчера...
Взглянул на старика и подмигнул.
— ...Повстречался ему незнакомец. Человек, как человек, две руки, две ноги...
— ...одна голова, — упавшим голосом продолжил Тычок.
— Верно, одна голова... и говорит, что в дне ходу, на поляне, у большой дороги в город, стоит палатка, в ней трое. Двое простые люди, а вот третий весьма непрост. В нем сокрыта небывалая сила. Бесстрашен, как медведь, хитер, как волк, да вот беда, на грани издыхания. Порублен так, что не вдруг и выживет. И как будто раненный обласкан милостью богов. Смекаешь, куда клоню?
Старик молча кивнул. Не смог произнести ни слова, язык от ужаса отнялся.
— У каждого из тех, что стоят за моей спиной, похожая история. Кто-то бит князем, кто-то лихими людьми, но все страждут лучшей жизни и справедливости!
— Вы хотите...
— Мне много не надо. Всего лишь глаз. Если ваш порубленный обласкан милостью богов и так храбр, как о нём сказал давешний путник, пусть через этот глаз благосклонность богов снизойдёт и на меня.
— Вы... вы хотите его съесть?
— Ага.
Это простецкое «ага» едва душу из Тычка не вынуло. Это всё дружинные штучки! Для воев съесть поверженного врага некогда было в порядке вещей. Съел человека — тебе перешли его сила и храбрость.
— Вот ещё! Придумали! Человек жив и на тот свет не собирается!
— Жив? Значит, свежее будет. Отдадите — уйдёте с миром. Ему не помочь, и голодную толпу не остановить, — одноглазый кивнул за спину.
Кольцо страждущих калек неумолимо сжималось.
— В палатке лежит мой сын! Я не отдам его на растерзание! — у Тычка дрогнул голос. Старик чудом не поддаться волне жути, что захлестнула от пяток до макушки.
— Это стадо хотело наброситься сразу, швырнуть всё на волю случая, но я остановил. В свалке может случиться всякое. Не хватало только, чтобы ему чьим-нибудь острым коленом выдавили глаз! Мой глаз!
— Весьма мудро, — еле слышно прошептал балагур.
— Кроме глаза возьму себе его сердце, — одноглазый легонько ткнул себя в грудь. — И ещё кое-что. Ну, ты понимаешь. Бабы любят сильных и неутомимых.
И рассмеялся. Такого зловещего смеха Тычок давно не слышал. Только на Злобожьей скале было хуже. Костры бродяг мало-помалу прогорели, а старик, несмотря на испуг, не забывал подбрасывать дрова в свой.
— Мы должны поговорить, — хитрован махнул в сторону палатки. — Я не один.
Одноглазый кивнул.
— Считаю до двадцати. Этого должно хватить.
Крепко стискивая рукоять меча, старик нырнул обратно в палатку. Мало не рухнул, ноги подкосились.
— Они хотят его съесть!
— Плохо дело, — прошептала Гарька. — С той стороны их костры выдохлись. Ничего не видно. Нужно прорываться с Безродом в лесок.
— Они окружили стан!
— Дружинных всего двое. Из них один безрукий. Пятеро просто здоровяки, остальные сволочи. Если утихомирить этих семерых...
— Двадцать! Время истекло!
— Самогон! Дай кувшин!
Гарька недоуменно оглянулась.
— Там, в углу! — шепнул Тычок и громко крикнул для тех, снаружи: — Да видно, делать нечего, сынок! Твоя смерть будет быстрой! Ты принесешь людям пользу.
Гарька подала кувшин крепчайшего самогона, который даже старик с его луженой глоткой едва выдерживал. Неопределимых годов мужичок быстро его раскупорил, отплевался и набрал полный рот крепчайшего вина. Облапил кувшин, вышел и схватился за сердце, дескать, нелегко далось решение. Едва не споткнулся. Свободной рукой опёрся о землю, и пальцы пришлись аккурат на смолистую дровину, что одним концом жарко полыхала в костре. Выпрямился, дёрнул деревяху из огня и что было сил выдохнул в одноглазого. Видел такое в Торжище Великом. Там скоморох подносил ко рту горящую лучину и выдыхал пламя. Давно хотел попробовать, да самогону жаль было. Вот попробовал. Как ни странно получилось. И ещё из кувшина поддал. Вон сколько мытарств на долю одноглазого выпало, как за такого страдальца бражке не пролиться?
Бывший дружинный взвыл, как медведь, поднятый с лёжки, и помимо разума всё сделали руки. Быстрее молнии полоснул ножом впереди себя, и от смерти Тычка спасло лишь чудо, хотя совсем отделаться без крови не получилось — продырявил-таки, сволота, шкуру.
Старик едва на ногах держался. С этим увечным сбродом на поляну столько боли приволоклось, что ему хватило бы самой малости. Когда же калеки учинили друг другу смертоубийство, подумал: «Вот и настала твоя кончина, Тычок. Чтобы отправить на тот свет хватило бы капельки крови, эти же столько её слили…» А потом сам себе удивился. От боли мутило так, что едва наизнанку не выворачивало, но держался ведь! И как лишиться сознания, если за время беспамятства украдут самое светлое в жизни, самую жизнь в темноту уволокут да разорвут, чисто голодные волки? Сам себе удивлялся, но стоял.
Одноглазый ослеп окончательно — пылающей дровиной старик ткнул его в обожженное лицо и попал в глаз. Остальные просто озверели. Началась та самая свалка, которой боялся бывший дружинный. Тычок успел лишь замахнуться горящей деревяхой. Что было сил, размахнулся...
Старик ещё возился с одноглазым, а Гарька вынеслась наружу и разнесла на куски чью-то голову, ровно глиняную утварь. Всё слышала. Дружинных двое, почитай, уже один, но остальных слишком много. Не представляла, как Тычок сподобился угомонить одноглазого, потом спросит, если живы останутся, но складывалось всё очень плохо. Сама себе не хотела признаться в том, что лишняя пара рук с мечом, ох как не помешала бы. Всё у этой красивой дуры не слава богам! Унесло же её в город в самое неподходящее время! Девять дней сиднем сидела, нет же — заиграло в крепкой заднице, упылила мрак знает куда!
Значит на полтора десятка уродов приходятся двое. Этим всего-то нужно навалиться скопом, и никакая секира не поможет.
— Уводи Безрода в лес! Костры почти прогорели! Накройтесь чем-нибудь темным и полком, ползком!..
Гарька просто зашвырнула Тычка в палатку. Некогда вошкаться. Ещё загодя проделала в полотне дырищу, пока старик разбалтывал одноглазого. Раскроила череп безухой сволочи, что размахивал перед собой ножом, и нет бы задуматься, что всё слишком легко получается... Сзади получила сильнейший удар и рухнула на колени, в ушах ровно дудки заиграли. Одноногий бугай огрел костылем, будто под конское копыто попала. Ударил бы второй раз, поминай, как звали. С разворота подрубила единственную ногу лохматого, и тот рухнул на Гарьку. Навалился на руку с секирой, тут и остальные погребли под собой. Друг друга отпихивали, чтобы ударить. Краем глаза приметила — палатку растерзали в клочья, выволокли Тычка и швырнули рядом.
— Не успели! — горько прошептал старик и, едва не теряя сознание, подмигнул. — Погоди, не буянь.
— Как не буянь? — прохрипела Гарька. — Безрода убьют!
— Делай, как сказал, — из последних сил прошептал Тычок под градом ударов. — Потом встанешь. Одноглазый убит, их слишком много, а сейчас начнется куча-мала...
Притворилась, будто потеряла сознание. Не нашла бы мысли более невыносимой, нежели та, в которой на твоих глазах добивают раненного. От подобного нутро сначала холодит, потом в жар бросает, потом снова холодит.
Убогие ровно обезумели. Отталкивая друг друга, бросились к палатке, вернее к тому, что от неё осталось. И если Тычок говорил именно об этом, Гарька была готова снять шапку перед стариком. Прозорлив, егоз! Нет больше одноглазого, что сдерживал толпу калек и сумасшедших. Второй дружинный пытается что-то сделать, но безумцев уже не остановить. Разве только ножом, что однорукий по мере сил и делает.
У тела Безрода замешалась настоящая сутолока, бродяги отталкивали друг друга и зубами выгрызали себе место у тела. Уж так не желали подпустить один другого к вожделенному исцелению, что мало кому это удалось. За руки, за ноги оттаскивали в сторону и бились насмерть. За какое-то время, не большое, не маленькое, калеки уполовинили сами себя, и когда однорукий дружинный таки расчистил себе дорогу к цели, для Гарьки стало возможно встать. Удивительное дело, в такой свалке не должно было остаться ничего, палатку разнесли на куски, а к Безроду никто не прикоснулся. Каждым из бродяг овладела мысль: «Если возможно заполучить всё, вместо части, почему я должен делиться с другими?» Вот и ездили друг другу по мордам, зубами грызлись. Тычок лежал и встать не мог. Человеку в здравом рассудке увиденное должно было внушить ужас, только не осталось на поляне почти никого в здравом рассудке, лишь девка да старик, да и те, считай, ополоумели. Восемь уродов — это не тридцать тех же ублюдков с ножами и двумя дружинными. Пока был общий враг, единодушие убогих легко объяснялось. Теперь же, когда увечные занялись друг другом, Гарьке больше ничто не мешало. Ровно в полусне встала, и кто-то из калек так и не понял, что случилось. Без всякого зазрения совести, не окликая, била в спину и так продолжалось до тех пор, пока не осталось пятеро.
— Что встали, убогие? — весело крикнула. — Не видать вам Безрода, как своих грязных ушей!
— Обходи справа и слева, — только и шепнул однорукий дружинный. — Она осталась одна.
— Руки коротки! — рявкнула Гарька и рассмеялась.
Было что-то нездоровое в этом смехе, но кто остался бы в здравии после того, что случилось? Ровно медведи передрались за кусок человечины. Истинно людоеды!
Знала бы, что упоминание о коротких руках так его разозлит... Будто рысь прыгнул вперед, Гарька только и прошептала: «Держись, дура, держись!» У дружинного не хватало руки, зато ногами наловчился так, что девка едва свои не протянула. Что ни говори, дружинный — везде дружинный. Сноровку и навык убивать с рукой не потеряешь. Увечный крепко заехал Гарьке по рёбрам, да так, что выдохнула, а вдохнуть не смогла. Ножом увечный владел отменно, ещё темнота играла бродяге на руку, на единственную руку. А Гарька всё отходила от палатки и отходила. Старик тяжело вполз под обрушенный полог и через какое-то время выволок Безрода на подстилке.
— Чего оробели, недоделки? — Гарька махнула по сторонам, отгоняя бродяг, что решили зайти с боков.
— У нее не десять рук, и две из них я сейчас займу! — холодно прошипел однорукий и так завертел ножом, только звон пошел, когда лезвие клевало секиру.
Рано или поздно зайдут со спины, и рук на самом деле не хватит, а пока лишь удача и сумасшедшее чутьё берегли «молотобойшу». Наугад лягнула ногой и попала, но чувствовала — скоро бродяги развернут удачу к себе, как базарную девку, и попользуются ею всласть. Одно только и грело: старик волок Безрода к лесу и оставалось им всего ничего.
— Добивайте! — рявкнул дружинный и сделал для этого всё — поймал Гарьку на обманном движении и зарядил головой в лицо. — Я за стариком! Её не отпускайте!
Ну, вот и всё. Тут же навалились четверо, и зловоние давно немытых тел так шибануло в нос, что «молотобойша» едва сознание не потеряла. Чуть не задохнулась от смрадного дыхания. Хорошо хоть не досыта ели, оставили немного свободы. Здоровица подтянула колени к груди и лягнула одного из убогих, что было сил. Беднягу аж в воздух поднесло. Ещё бы. Почитай, калека вдвое меньше и легче. Перевернулась на четвереньки, забрала руки под себя, чтобы не вздумали ломать, и спрятала голову. Били страшно. От злобы за собственное убожество, от обиды на всё и всех, облепили как волки медведя, едва зубами не рвали.
А потом вдруг всё кончилось. Увечные опомнились, бросились к лесу — как же, однорукий добычу целиком себе захапает... Гарька, шатаясь, поднялась, впотьмах нащупала секиру и на тряских ногах пошла на шум. Происходило в той стороне и вовсе странное. Звенело железо, как будто сражались двое. Неужели у Тычка хватило умения и достало сил отразить нападение однорукого? Не поздно ли?
Нет, не поздно. Кто-то умело теснил людоеда и, наконец, из деревьев на открытое выступил человек, Гарька не видела кто — перед глазами цвело, как на заливном лугу летом.
— Только оставь на мгновение, тут же в беду вляпались.
— Ишь ты, явилась, не запылилась. Нашла красную рубаху?
— Стоило ездить, если бы не нашла? Кто они такие?
— Некогда болтать, потом расскажу. Дел ещё по горло!
— Что делать?
— То, что хорошо умеешь — кончать недобитков! И нечего зубами клацать, зазнобушка! Всю правду сказала, слова лишнего не дала.
— Всех?
— Всех. Наших тут нет. Кого найдёшь, бей вусмерть.
Четверо, бросившие Гарьку, ещё ничего не поняли, с потерей надежды не смирились. Нашли какое-то дубьё, кто-то вооружился ножом, но Верна и Гарька, двурукие и двуногие, быстро их успокоили. Когда всё закончилось, осели наземь. Сил просто не осталось. Подташнивало. Хотелось всё забыть и больше никогда не вспоминать, но не получится — шрамы не дадут. Гарьке повезло. Спасло то, что убогие оказались не в теле, и сил им просто не хватило. Но по разу обе схлопотали. Всё-таки баба мужику не противник. Однорукий едва на тот свет не отправил «молотобойшу». Нос кровавыми соплями хлюпает, к боку точно раскаленным железом приложились — болит и ноет, плечо продырявили. Верна в глаз получила, в общем, в стороне не остался никто. Будь калеки хоть малость поздоровее, хоть на четвертушку, легли бы все трое в чистом поле. Боги хранили Безрода.
— Всех добили, — мрачно буркнула Верна. — Да что стряслось, в конце концов!
Гарьке не хотелось ворочать языком, тем более с этой… Безрод в безопасности, Тычок жив, и ладно. Только ведь не отстанет, а драться сил уже нет.
— Как начало темнеть, стал на поляну сходиться калечный и увечный народ. Сначала двое, потом ещё двое, а потом их стало много. Развели костры и притихли. Ровно темноты ждали.
— А давай! — старик азартно поскрёб затылок и уселся перед огнём. Лишь бы время потянуть.
— Жил-был на свете дружинный. Не хороший, не плохой, не лучше прочих, не хуже. Во многих схватках уцелел, врагов положил во славу князя видимо-невидимо. И в одной жаркой рубке лишился глаза. Мало того, что глаза лишился, так и в плен попал, будучи беспамятным. Что вытерпел, про то лишь боги знают, однако с первой же возможностью бежал. Долго или коротко брёл на отчизну, но, в конце концов, добрел. И что же? Его уже похоронили. Жена забыла, продала хозяйство, вышла замуж за другого, подался к князю — но и тут попал в немилость. Вскоре после той злополучной битвы, князь попал в засаду. Подумали, что кто-то продал. А кто продал? Ясное дело тот, кто в плену был! Дескать, пытали, выдал. Из огня, да в полымя! Бросили в темницу, да слава богам, уже знал, как бежать. Вот и оказался на пустынной дороге, без дома, без князя, без дома, без жены, с одним только ножом. Но друг сердешный впроголодь не оставил...
Тычок покосился на руки собеседника, одноглазый нож поглаживал да ласково ему улыбался. Улыбался ножу? Наверное, свихнулся!
— ...Месяца не прошло, как наш бравый дружинный, теперь уже бывший, выследил подлеца, что предал дружину. Ключник, сволота, на врага сработал! Тем же вечером на княжеском дворе нашли голову предателя, а к нечестивому языку оказался пришит кошель с золотом. Стало быть, не в деньгах счастье?
— Не в деньгах, — Тычок согласился и бросил острый взгляд за спину одноглазого. Калечные да увечные подвигались ближе и ближе. Скоро палатку в кольцо возьмут.
— С тех пор наш молодец исходил сотни дорог, не одну пару сапог истоптал, и вот вчера...
Взглянул на старика и подмигнул.
— ...Повстречался ему незнакомец. Человек, как человек, две руки, две ноги...
— ...одна голова, — упавшим голосом продолжил Тычок.
— Верно, одна голова... и говорит, что в дне ходу, на поляне, у большой дороги в город, стоит палатка, в ней трое. Двое простые люди, а вот третий весьма непрост. В нем сокрыта небывалая сила. Бесстрашен, как медведь, хитер, как волк, да вот беда, на грани издыхания. Порублен так, что не вдруг и выживет. И как будто раненный обласкан милостью богов. Смекаешь, куда клоню?
Старик молча кивнул. Не смог произнести ни слова, язык от ужаса отнялся.
— У каждого из тех, что стоят за моей спиной, похожая история. Кто-то бит князем, кто-то лихими людьми, но все страждут лучшей жизни и справедливости!
— Вы хотите...
— Мне много не надо. Всего лишь глаз. Если ваш порубленный обласкан милостью богов и так храбр, как о нём сказал давешний путник, пусть через этот глаз благосклонность богов снизойдёт и на меня.
— Вы... вы хотите его съесть?
— Ага.
Это простецкое «ага» едва душу из Тычка не вынуло. Это всё дружинные штучки! Для воев съесть поверженного врага некогда было в порядке вещей. Съел человека — тебе перешли его сила и храбрость.
— Вот ещё! Придумали! Человек жив и на тот свет не собирается!
— Жив? Значит, свежее будет. Отдадите — уйдёте с миром. Ему не помочь, и голодную толпу не остановить, — одноглазый кивнул за спину.
Кольцо страждущих калек неумолимо сжималось.
— В палатке лежит мой сын! Я не отдам его на растерзание! — у Тычка дрогнул голос. Старик чудом не поддаться волне жути, что захлестнула от пяток до макушки.
— Это стадо хотело наброситься сразу, швырнуть всё на волю случая, но я остановил. В свалке может случиться всякое. Не хватало только, чтобы ему чьим-нибудь острым коленом выдавили глаз! Мой глаз!
— Весьма мудро, — еле слышно прошептал балагур.
— Кроме глаза возьму себе его сердце, — одноглазый легонько ткнул себя в грудь. — И ещё кое-что. Ну, ты понимаешь. Бабы любят сильных и неутомимых.
И рассмеялся. Такого зловещего смеха Тычок давно не слышал. Только на Злобожьей скале было хуже. Костры бродяг мало-помалу прогорели, а старик, несмотря на испуг, не забывал подбрасывать дрова в свой.
— Мы должны поговорить, — хитрован махнул в сторону палатки. — Я не один.
Одноглазый кивнул.
— Считаю до двадцати. Этого должно хватить.
Крепко стискивая рукоять меча, старик нырнул обратно в палатку. Мало не рухнул, ноги подкосились.
— Они хотят его съесть!
— Плохо дело, — прошептала Гарька. — С той стороны их костры выдохлись. Ничего не видно. Нужно прорываться с Безродом в лесок.
— Они окружили стан!
— Дружинных всего двое. Из них один безрукий. Пятеро просто здоровяки, остальные сволочи. Если утихомирить этих семерых...
— Двадцать! Время истекло!
— Самогон! Дай кувшин!
Гарька недоуменно оглянулась.
— Там, в углу! — шепнул Тычок и громко крикнул для тех, снаружи: — Да видно, делать нечего, сынок! Твоя смерть будет быстрой! Ты принесешь людям пользу.
Гарька подала кувшин крепчайшего самогона, который даже старик с его луженой глоткой едва выдерживал. Неопределимых годов мужичок быстро его раскупорил, отплевался и набрал полный рот крепчайшего вина. Облапил кувшин, вышел и схватился за сердце, дескать, нелегко далось решение. Едва не споткнулся. Свободной рукой опёрся о землю, и пальцы пришлись аккурат на смолистую дровину, что одним концом жарко полыхала в костре. Выпрямился, дёрнул деревяху из огня и что было сил выдохнул в одноглазого. Видел такое в Торжище Великом. Там скоморох подносил ко рту горящую лучину и выдыхал пламя. Давно хотел попробовать, да самогону жаль было. Вот попробовал. Как ни странно получилось. И ещё из кувшина поддал. Вон сколько мытарств на долю одноглазого выпало, как за такого страдальца бражке не пролиться?
Бывший дружинный взвыл, как медведь, поднятый с лёжки, и помимо разума всё сделали руки. Быстрее молнии полоснул ножом впереди себя, и от смерти Тычка спасло лишь чудо, хотя совсем отделаться без крови не получилось — продырявил-таки, сволота, шкуру.
Старик едва на ногах держался. С этим увечным сбродом на поляну столько боли приволоклось, что ему хватило бы самой малости. Когда же калеки учинили друг другу смертоубийство, подумал: «Вот и настала твоя кончина, Тычок. Чтобы отправить на тот свет хватило бы капельки крови, эти же столько её слили…» А потом сам себе удивился. От боли мутило так, что едва наизнанку не выворачивало, но держался ведь! И как лишиться сознания, если за время беспамятства украдут самое светлое в жизни, самую жизнь в темноту уволокут да разорвут, чисто голодные волки? Сам себе удивлялся, но стоял.
Одноглазый ослеп окончательно — пылающей дровиной старик ткнул его в обожженное лицо и попал в глаз. Остальные просто озверели. Началась та самая свалка, которой боялся бывший дружинный. Тычок успел лишь замахнуться горящей деревяхой. Что было сил, размахнулся...
Старик ещё возился с одноглазым, а Гарька вынеслась наружу и разнесла на куски чью-то голову, ровно глиняную утварь. Всё слышала. Дружинных двое, почитай, уже один, но остальных слишком много. Не представляла, как Тычок сподобился угомонить одноглазого, потом спросит, если живы останутся, но складывалось всё очень плохо. Сама себе не хотела признаться в том, что лишняя пара рук с мечом, ох как не помешала бы. Всё у этой красивой дуры не слава богам! Унесло же её в город в самое неподходящее время! Девять дней сиднем сидела, нет же — заиграло в крепкой заднице, упылила мрак знает куда!
Значит на полтора десятка уродов приходятся двое. Этим всего-то нужно навалиться скопом, и никакая секира не поможет.
— Уводи Безрода в лес! Костры почти прогорели! Накройтесь чем-нибудь темным и полком, ползком!..
Гарька просто зашвырнула Тычка в палатку. Некогда вошкаться. Ещё загодя проделала в полотне дырищу, пока старик разбалтывал одноглазого. Раскроила череп безухой сволочи, что размахивал перед собой ножом, и нет бы задуматься, что всё слишком легко получается... Сзади получила сильнейший удар и рухнула на колени, в ушах ровно дудки заиграли. Одноногий бугай огрел костылем, будто под конское копыто попала. Ударил бы второй раз, поминай, как звали. С разворота подрубила единственную ногу лохматого, и тот рухнул на Гарьку. Навалился на руку с секирой, тут и остальные погребли под собой. Друг друга отпихивали, чтобы ударить. Краем глаза приметила — палатку растерзали в клочья, выволокли Тычка и швырнули рядом.
— Не успели! — горько прошептал старик и, едва не теряя сознание, подмигнул. — Погоди, не буянь.
— Как не буянь? — прохрипела Гарька. — Безрода убьют!
— Делай, как сказал, — из последних сил прошептал Тычок под градом ударов. — Потом встанешь. Одноглазый убит, их слишком много, а сейчас начнется куча-мала...
Притворилась, будто потеряла сознание. Не нашла бы мысли более невыносимой, нежели та, в которой на твоих глазах добивают раненного. От подобного нутро сначала холодит, потом в жар бросает, потом снова холодит.
Убогие ровно обезумели. Отталкивая друг друга, бросились к палатке, вернее к тому, что от неё осталось. И если Тычок говорил именно об этом, Гарька была готова снять шапку перед стариком. Прозорлив, егоз! Нет больше одноглазого, что сдерживал толпу калек и сумасшедших. Второй дружинный пытается что-то сделать, но безумцев уже не остановить. Разве только ножом, что однорукий по мере сил и делает.
У тела Безрода замешалась настоящая сутолока, бродяги отталкивали друг друга и зубами выгрызали себе место у тела. Уж так не желали подпустить один другого к вожделенному исцелению, что мало кому это удалось. За руки, за ноги оттаскивали в сторону и бились насмерть. За какое-то время, не большое, не маленькое, калеки уполовинили сами себя, и когда однорукий дружинный таки расчистил себе дорогу к цели, для Гарьки стало возможно встать. Удивительное дело, в такой свалке не должно было остаться ничего, палатку разнесли на куски, а к Безроду никто не прикоснулся. Каждым из бродяг овладела мысль: «Если возможно заполучить всё, вместо части, почему я должен делиться с другими?» Вот и ездили друг другу по мордам, зубами грызлись. Тычок лежал и встать не мог. Человеку в здравом рассудке увиденное должно было внушить ужас, только не осталось на поляне почти никого в здравом рассудке, лишь девка да старик, да и те, считай, ополоумели. Восемь уродов — это не тридцать тех же ублюдков с ножами и двумя дружинными. Пока был общий враг, единодушие убогих легко объяснялось. Теперь же, когда увечные занялись друг другом, Гарьке больше ничто не мешало. Ровно в полусне встала, и кто-то из калек так и не понял, что случилось. Без всякого зазрения совести, не окликая, била в спину и так продолжалось до тех пор, пока не осталось пятеро.
— Что встали, убогие? — весело крикнула. — Не видать вам Безрода, как своих грязных ушей!
— Обходи справа и слева, — только и шепнул однорукий дружинный. — Она осталась одна.
— Руки коротки! — рявкнула Гарька и рассмеялась.
Было что-то нездоровое в этом смехе, но кто остался бы в здравии после того, что случилось? Ровно медведи передрались за кусок человечины. Истинно людоеды!
Знала бы, что упоминание о коротких руках так его разозлит... Будто рысь прыгнул вперед, Гарька только и прошептала: «Держись, дура, держись!» У дружинного не хватало руки, зато ногами наловчился так, что девка едва свои не протянула. Что ни говори, дружинный — везде дружинный. Сноровку и навык убивать с рукой не потеряешь. Увечный крепко заехал Гарьке по рёбрам, да так, что выдохнула, а вдохнуть не смогла. Ножом увечный владел отменно, ещё темнота играла бродяге на руку, на единственную руку. А Гарька всё отходила от палатки и отходила. Старик тяжело вполз под обрушенный полог и через какое-то время выволок Безрода на подстилке.
— Чего оробели, недоделки? — Гарька махнула по сторонам, отгоняя бродяг, что решили зайти с боков.
— У нее не десять рук, и две из них я сейчас займу! — холодно прошипел однорукий и так завертел ножом, только звон пошел, когда лезвие клевало секиру.
Рано или поздно зайдут со спины, и рук на самом деле не хватит, а пока лишь удача и сумасшедшее чутьё берегли «молотобойшу». Наугад лягнула ногой и попала, но чувствовала — скоро бродяги развернут удачу к себе, как базарную девку, и попользуются ею всласть. Одно только и грело: старик волок Безрода к лесу и оставалось им всего ничего.
— Добивайте! — рявкнул дружинный и сделал для этого всё — поймал Гарьку на обманном движении и зарядил головой в лицо. — Я за стариком! Её не отпускайте!
Ну, вот и всё. Тут же навалились четверо, и зловоние давно немытых тел так шибануло в нос, что «молотобойша» едва сознание не потеряла. Чуть не задохнулась от смрадного дыхания. Хорошо хоть не досыта ели, оставили немного свободы. Здоровица подтянула колени к груди и лягнула одного из убогих, что было сил. Беднягу аж в воздух поднесло. Ещё бы. Почитай, калека вдвое меньше и легче. Перевернулась на четвереньки, забрала руки под себя, чтобы не вздумали ломать, и спрятала голову. Били страшно. От злобы за собственное убожество, от обиды на всё и всех, облепили как волки медведя, едва зубами не рвали.
А потом вдруг всё кончилось. Увечные опомнились, бросились к лесу — как же, однорукий добычу целиком себе захапает... Гарька, шатаясь, поднялась, впотьмах нащупала секиру и на тряских ногах пошла на шум. Происходило в той стороне и вовсе странное. Звенело железо, как будто сражались двое. Неужели у Тычка хватило умения и достало сил отразить нападение однорукого? Не поздно ли?
Нет, не поздно. Кто-то умело теснил людоеда и, наконец, из деревьев на открытое выступил человек, Гарька не видела кто — перед глазами цвело, как на заливном лугу летом.
— Только оставь на мгновение, тут же в беду вляпались.
— Ишь ты, явилась, не запылилась. Нашла красную рубаху?
— Стоило ездить, если бы не нашла? Кто они такие?
— Некогда болтать, потом расскажу. Дел ещё по горло!
— Что делать?
— То, что хорошо умеешь — кончать недобитков! И нечего зубами клацать, зазнобушка! Всю правду сказала, слова лишнего не дала.
— Всех?
— Всех. Наших тут нет. Кого найдёшь, бей вусмерть.
Четверо, бросившие Гарьку, ещё ничего не поняли, с потерей надежды не смирились. Нашли какое-то дубьё, кто-то вооружился ножом, но Верна и Гарька, двурукие и двуногие, быстро их успокоили. Когда всё закончилось, осели наземь. Сил просто не осталось. Подташнивало. Хотелось всё забыть и больше никогда не вспоминать, но не получится — шрамы не дадут. Гарьке повезло. Спасло то, что убогие оказались не в теле, и сил им просто не хватило. Но по разу обе схлопотали. Всё-таки баба мужику не противник. Однорукий едва на тот свет не отправил «молотобойшу». Нос кровавыми соплями хлюпает, к боку точно раскаленным железом приложились — болит и ноет, плечо продырявили. Верна в глаз получила, в общем, в стороне не остался никто. Будь калеки хоть малость поздоровее, хоть на четвертушку, легли бы все трое в чистом поле. Боги хранили Безрода.
— Всех добили, — мрачно буркнула Верна. — Да что стряслось, в конце концов!
Гарьке не хотелось ворочать языком, тем более с этой… Безрод в безопасности, Тычок жив, и ладно. Только ведь не отстанет, а драться сил уже нет.
— Как начало темнеть, стал на поляну сходиться калечный и увечный народ. Сначала двое, потом ещё двое, а потом их стало много. Развели костры и притихли. Ровно темноты ждали.
