Последний ...
По рассказу Четвинда Хейерса
«Ужас Бодмина»
Над стоячей водой огоньки,
Запах тлена, лишайники, мхи.
Тонкой змейкой петляет тропа
Меж корявых стволов топляка.
На пригорках вереска прядки,
До касания воздуха падки.
Полумрак, бельмо старой Луны
И кошмарные призраки тьмы.
Ты дрожишь, прижимаясь ко мне,
Проклиная причуды в судьбе.
Что ж хотела сама ты идти,
Нам дороги назад не найти.
Я напрасно пытался тебя убедить,
Что нам все-таки лучше в машине побыть.
Кто-нибудь по пути нас бы смог подвезти,
Ты ж решила быстрее самим нам дойти.
Мы плутаем уже, верно, час,
Не найти нам дороги сейчас.
Истребителем жук пролетел и затих,
Комаров бесконечно назойливый писк.
Ты молчишь, раздраженно сбиваясь с пути,
С багажом это пытка мне дальше идти.
Вдруг как будто откуда-то из-под земли,
Огонек засветился, запрыгал вдали.
Слабый светоч, в безбрежной ночи,
Снял тревогу с усталой души.
Об одном только мог я мечтать,
Чтобы свет продолжал нам мерцать.
Миг, другой и болотный туман,
Как языческий, злобный шаман,
Зацепился лохмотьями шкур за кусты
И клочками остался на ветках цвести.
— Так давай, дорогая, скорей добираться
Ночевать, не хватало под небом остаться.
Мыши писк, ветки хруст под стопой,
Паутины касание нитью сырой.
Вот средь вереска старый фитильный фонарь
Осветил дверь в скале и ступеней овал.
Место жуткое, кто же живет здесь в глуши
Средь болот, где в стоячей воде камыши?
Кто тот добрый и, видно, приветливый страж,
Что из холода мглы вывел нас, не таясь.
Сырость, голод — поверьте, не лучшие други,
И кольцо на двери загудело в натуге.
Долго ждать не пришлось, зашуршали шаги
Гулко стукнул тяжелый запор на двери.
Это мистика, словно бы нас поджидали,
Но откуда им знать, что мы здесь заплутали?
Заржавелых петель скрип унылый в ночи
И пугливых теней хоровод от свечи.
Бог мой, в каменной арке открытых дверей
Призрак сгорбленный двигался в свете огней.
И в пещеры нутро нам дорогу раскрыл,
На замок дверь дубовую после закрыл.
Каплет воск от расплавленной жаром свечи,
Освещая морщины столетней карги.
Пожелтевший пергамент сухого лица
И дрожание дряблое век без конца.
Редких прядей седой и не мытый пушок,
С бородавкою хищного носа крючок.
И в морщинах отвислого, тонкого рта
Притаилась печать освященного зла.
Ухмыльнулась, трясущейся тонкой рукой,
Заскрипев, пригласила идти за собой.
От горбатой спины по стене поползли
Лики смерти, как липких теней пауки.
А в огромном камине трещали дрова,
И горячим теплом накатила волна.
Шампура, кочерга, но какие размеры,
Будто все сохранилось от каменной эры.
Лишь вдали, где свернулся клубком полумрак,
За тяжелой решеткой, почудился страх.
На заржавленных дужках, хранящих порог,
Был повешен пудовый, железный замок.
Дрожь земли и далекий болезненный стон,
Словно ветра осеннего, сумрачный звон.
Видно нервы, в какой-то момент разыгрались,
На стене в темноте два угля показались.
Я зажмурил глаза, а когда вновь открыл,
То про ужаса бредни совсем позабыл.
Стол дубовый, старинной работы буфет
И тюфяк прослуживший, наверное, век.
Все старинное, древность лежала на всем
Как Лавкрафта оживший готический том.
Вот удача, здесь время, похоже, застыло,
Эта ветхость приятно меня поразила.
Вот сюжеты для девственно чистых холстов,
Это пища для нервных, уставших мозгов.
Для художника, имя чье меркнет с годами,
Возвращенье к истокам подобно бальзаму.
Но тебя, я заметил, не трогала древность,
Ты практично зевала, не чувствуя ценность.
Здесь, в покинутом богом жилище старухи,
Ты хандрила, брезгливо слоняясь от скуки.
С дикой грацией кошки к огню подошла,
Пламя мне сквозь одежду открыло тебя.
Как же пламени стебли тебя обвивали
И ласкали тебя, и тебя согревали.
Ты, мурлыкая, грелась в их огненной ласке,
Как богиня из древней, языческой сказки.
На столе между тем появился котел,
Аппетитный дымок путь к желудку нашел.
Как же вкусен, вдали от холодной ночи,
Мяса вкус из горячего зева печи.
Хлеб домашний и золота жирный бульон —
Это чудо похожее больше на сон.
Как прелестно, глотая наваристый жар,
Завернуться в довольствия сытую шаль.
Словно листьев осенних шуршащий полет,
Нам графинчик янтарный хозяйка несет.
Заполняя бокал, заискрилось вино
В хрустале, при свечах, заиграло оно.
Пригубил, что за странного вкуса букет,
Этой выдержке, видимо, тысяча лет?
Но как сладок и нежен божественный эль
И в бокале осталась лишь капля теперь.
Что за чудо, как варишь ты этот нектар?
В нем сокрыта седая и ветхая старь!
— Что ж, касатик, раз выслушать ты пожелал,
Взгляд ее по супруге моей пробежал,
Знай, что это рецепт самого Сатаны,
И замешан он был на горячей крови.
Здесь — старуха, пред очи, графин поднесла:
Кровь, трава и холодного утра роса,
А для силы добавлены крылья мышей,
Что на куполе неба не чертят теней.
Засмеялась, беззубые десна открыв,
И дыханья гнилого пронесся порыв.
— Что за вздор ты несешь? Подожди же, карга!
Но безвольно вдоль тела повисла рука.
Как бревно я сидел шевельнуться не мог,
Разум мой бунтовал, чуя страшный подвох.
Это ж бред! На пороге стоит новый век —
Время атома, а не дикарских утех!
Я пытался к старухиным чувствам взывать,
Но все тщетно, на нас ведьме было плевать.
Крик затих, тонкой струйкой слюна потекла,
Когда челюсть безвольно отвисла моя.
Замечательно! Я неподвижен и нем,
А карга, на столе разложив, между тем
Тебя — стала неспешно браслеты снимать
И небрежно их в миску пустую бросать.
Ткани треск под куриною лапой старухи,
И глаза твои, полные страха и муки.
Обнаженная ты на столе возлежала,
Ведьма, мерзко смеясь, ремней связку достала.
Крутят стройные ноги кожи ремни,
Ненавистно впиваясь в суставы твои.
Я всегда восхищался твоей наготой,
И сейчас я не в силах был сладить с собой.
Вот, закончив, старуха чертить начала,
Лапой дохлой собаки свои письмена.
Это сон, все пригрезилось, видимо, мне,
Но старуха ключом ковырнула в замке.
Заржавелый металл подался, заскрипев
И тяжелой решетки скрипучий напев,
Как по нервам натянутым, хрупким стеклом,
В тишине прозвучал, словно утренний гром.
Крик старухи вороной вспугнул тишину,
Стон могильный из мрака ответил ему.
Это розыгрыш, шутка, нелепая пусть,
Страх в желудок упал, и вздохнуть я боюсь.
А потом шум раздался тяжелых шагов,
И к решетке приблизился ужас веков.
Боже правый! Громадная мяса скала,
Великан-людоед из кошмарного сна.
Весь заросший, со спутанной гривой волос,
В бороде колтуны, весь коростой зарос,
Поступь грузная, пальцев огромный капкан —
Страх холодный прилип, к моим потным рукам.
Взгляд в застывших, с кровавою сеткой, глазах
Заблестел, уловив жертвы ужас и страх.
В круге света, танцующем на остриях
Огненных языков, на плывущих свечах.
Он стоял тяжело, шумно воздух вдыхая,
И клыки обнажила улыбка кривая.
Боже! Это же Гойи кровавый сюжет,
Что рожден был безумцем тому двести лет.
Обезглавленный труп, великан-людоед,
Вот откуда он взял этот жуткий сюжет!
Может вправду, назад тому много веков,
Жило племя бессмертных, огромных богов.
Страх затих, как во сне, онемев, я сидел
С восхищеньем на буйство природы глядел.
Вот канва, экспозиция, план и натура,
Колоритная твари жестокой фигура.
Смрад дыхания, желтых зубов частокол,
Каннибал с вожделением разглядывал стол.
Ведьма руки простерла и стала бубнить,
В такт движеньям, молитвы бессвязную нить.
— Вот последний, из сонмища грозных героев!
Но тебе все равно, ты ему на второе.
Он сейчас ослабел, но поправится вновь,
Когда в жилах его забурлит твоя кровь.
Твоя смерть — это новая жизнь для него,
Он бессмертен, пока ест живое нутро.
Скинув тряпки, в иссохшую грудь стала бить,
Духов тьмы приглашая свой пир посетить.
Вой в камине, как Баха ревущие фуги —
Это ад и страдания вечного круги.
Черт! Ведь эта громадная, жуткая тварь
Плоть решила вкусить, как в дремучую старь.
Боль и ненависть силы добавили мне,
Я, скатившись, попал по гиганта ступне.
Тварь, неловко качнувшись, упала на пол,
Лампу с маслом разбив, зацепившись за стол.
Вспыхнул факел, огня побежала волна,
В преисподнюю, к демонам, тварь повлекла.
Дикий рев сотрясал свод угрюмой скалы,
Людоед в муке выл у холодной стены.
Ведьма с криком на помощь к нему подалась
Но в агонии боли, гигантом тотчас,
Была смята, и с хрустом осыпавшись в прах,
Завывала, предчувствуя вечности страх.
Как зловещая черная мышь распласталась,
И костями за жизни остатки цеплялась.
Билась, с желтою пеной у рваного рта
Пока смерть не застила пустые глаза.
А кошмарная груда дымящейся плоти
Скрючилась, чуть шипя, как угли на болоте.
Жизни в ней не осталось — зловонье одно,
Мне натурой служить будет мертвое зло.
Я забылся, очнувшись, тебя развязал
И эскизы углем на холсте набросал.
Ты визжала, истерику мне закатив,
Безобразно от гнева лицо исказив.
Успокоить тебя труд, конечно напрасный,
И к укорам твоим я сидел безучастный.
Ты не чувствуешь мира и образов прелесть,
Твой мещанский мирок — это редкая серость.
Хочешь выйти наружу? Изволь, не ори,
И ключи у старухи в тряпье забери.
Ладно, ладно заткнись, это сделаю я,
А не то этот визг буду слушать полдня.
Ведьма, падая, ключ надломила и он,
При попытке открыть, издал жалобный звон
И сломался, оставшись в замке навсегда,
Что за диких невзгод наступила чреда.
Что ж дубовую дверь я не в силах разбить,
Так что лучше приляг, перестань голосить.
Не мешай мне, родная, сегодня творить,
Эту чашу придется нам вместе испить.
Не мужчина я, тряпка, посредственность, дрянь —
Сколько слушал я это, теперь перестань.
Ты подумай, нас двое, а годы спустя
Когда трупы истлеют, и лишь черепа
Будут пошло смеяться безгубыми ртами,
Кто поймет, что случится сейчас между нами?
Кто в провалах пустынных глазниц различит,
Где лишь жук жесткокрылый спокойно сидит,
Как ты, в дикой агонии корчась от мук,
Мне служила натурой для творчества мук.
Ты, я думаю, девочка все же с мозгами —
Делай выводы и не бросайся словами.
Красота спасет мир — это просто смешно,
Безраздельно в миру только лютое зло.
Тезис этот для жалкой и глупой толпы,
Что в музеях, скучая бредет, раскрыв рты.
Лишь, вживаясь в картину, рискуешь понять,
Что творец на холсте нам хотел передать.
Только зная эпоху и чувствуя время,
Средь мазков различишь, души горькое бремя.
Лишь сливаясь с картиной и в ней растворяясь,
Как на арфе ментальной, плывешь, чуть качаясь.
Лишь владея сокровищем можно понять
Его сущность и суть, да чего объяснять:
И убийство, и подкуп, шантаж и позор
Для ценителя, полный ничтожества вздор.
Эгоизм — вот что движет веками прогресс!
Как огромный, мясницки-безжалостный пресс,
Что сминает народы и целые страны,
Кровью жертв, заливая лазурь океана.
Чтобы роскошью деспот себя окружал
И шедеврами взгляд свой жестокий ласкал.
Вот, уставши от тягот, тиран отдыхает
Взор свой кротко в искусства купель окунает.
Пальцем нервным касаясь витков старины,
Он столетий покров чует в этой пыли.
Вещь изящная стольких людей повидала,
Вот история, не на бумаге, живая.
Обладание — вот квинтэссенция жизни,
Но тебя утомили абстрактные мысли.
Оглянись и прозри — это слава для нас,
В предначертанный звездами вышними час,
Мы с тобою, родная, в пути заплутали
И в тенета, к старухе жестокой, попали.
Этот шанс мне представлен и годы спустя,
Если нас обнаружат — признают меня.
Ты пойми! Галереи крупнейшие в мире
Будут счастливы, выставить эти картины.
Миллионы, на миг, задержавшись пред ними,
Будут видеть как я, будут чтить мое имя!
Вот бессмертие! Боги истлеют в умах,
А картины останутся людям в веках.
Драма личная, плюс необычность сюжета,
Мастерство и законченность линий портрета.
Только красок экспрессия, бойня контрастов —
Сумасшествия вовсе не стоит бояться.
Как Гоген — рвать традиции, рушить скрижали,
Чтоб потомки за это тебя уважали.
Я ушел, мир потух, только образов вьюги,
Подсознанье творит, четко действуют руки,
Без набросков ложится само совершенство
На холсты, разливая по телу блаженство.
Истеричка жена, погруженная в ступор,
При свечах сумасшедший, рисующий трупы.
Для меня все мертво, это высшая ценность!
Остальное лишь хаос, упадок и тленность.
Плоти каша, костей белизна на крови —
Анатомия — вот первородство любви.
Мир реальности хрупок и он надорвался,
Мир искусства на веки со мною остался.
По рассказу Четвинда Хейерса
«Ужас Бодмина»
Над стоячей водой огоньки,
Запах тлена, лишайники, мхи.
Тонкой змейкой петляет тропа
Меж корявых стволов топляка.
На пригорках вереска прядки,
До касания воздуха падки.
Полумрак, бельмо старой Луны
И кошмарные призраки тьмы.
Ты дрожишь, прижимаясь ко мне,
Проклиная причуды в судьбе.
Что ж хотела сама ты идти,
Нам дороги назад не найти.
Я напрасно пытался тебя убедить,
Что нам все-таки лучше в машине побыть.
Кто-нибудь по пути нас бы смог подвезти,
Ты ж решила быстрее самим нам дойти.
Мы плутаем уже, верно, час,
Не найти нам дороги сейчас.
Истребителем жук пролетел и затих,
Комаров бесконечно назойливый писк.
Ты молчишь, раздраженно сбиваясь с пути,
С багажом это пытка мне дальше идти.
Вдруг как будто откуда-то из-под земли,
Огонек засветился, запрыгал вдали.
Слабый светоч, в безбрежной ночи,
Снял тревогу с усталой души.
Об одном только мог я мечтать,
Чтобы свет продолжал нам мерцать.
Миг, другой и болотный туман,
Как языческий, злобный шаман,
Зацепился лохмотьями шкур за кусты
И клочками остался на ветках цвести.
— Так давай, дорогая, скорей добираться
Ночевать, не хватало под небом остаться.
Мыши писк, ветки хруст под стопой,
Паутины касание нитью сырой.
Вот средь вереска старый фитильный фонарь
Осветил дверь в скале и ступеней овал.
Место жуткое, кто же живет здесь в глуши
Средь болот, где в стоячей воде камыши?
Кто тот добрый и, видно, приветливый страж,
Что из холода мглы вывел нас, не таясь.
Сырость, голод — поверьте, не лучшие други,
И кольцо на двери загудело в натуге.
Долго ждать не пришлось, зашуршали шаги
Гулко стукнул тяжелый запор на двери.
Это мистика, словно бы нас поджидали,
Но откуда им знать, что мы здесь заплутали?
Заржавелых петель скрип унылый в ночи
И пугливых теней хоровод от свечи.
Бог мой, в каменной арке открытых дверей
Призрак сгорбленный двигался в свете огней.
И в пещеры нутро нам дорогу раскрыл,
На замок дверь дубовую после закрыл.
Каплет воск от расплавленной жаром свечи,
Освещая морщины столетней карги.
Пожелтевший пергамент сухого лица
И дрожание дряблое век без конца.
Редких прядей седой и не мытый пушок,
С бородавкою хищного носа крючок.
И в морщинах отвислого, тонкого рта
Притаилась печать освященного зла.
Ухмыльнулась, трясущейся тонкой рукой,
Заскрипев, пригласила идти за собой.
От горбатой спины по стене поползли
Лики смерти, как липких теней пауки.
А в огромном камине трещали дрова,
И горячим теплом накатила волна.
Шампура, кочерга, но какие размеры,
Будто все сохранилось от каменной эры.
Лишь вдали, где свернулся клубком полумрак,
За тяжелой решеткой, почудился страх.
На заржавленных дужках, хранящих порог,
Был повешен пудовый, железный замок.
Дрожь земли и далекий болезненный стон,
Словно ветра осеннего, сумрачный звон.
Видно нервы, в какой-то момент разыгрались,
На стене в темноте два угля показались.
Я зажмурил глаза, а когда вновь открыл,
То про ужаса бредни совсем позабыл.
Стол дубовый, старинной работы буфет
И тюфяк прослуживший, наверное, век.
Все старинное, древность лежала на всем
Как Лавкрафта оживший готический том.
Вот удача, здесь время, похоже, застыло,
Эта ветхость приятно меня поразила.
Вот сюжеты для девственно чистых холстов,
Это пища для нервных, уставших мозгов.
Для художника, имя чье меркнет с годами,
Возвращенье к истокам подобно бальзаму.
Но тебя, я заметил, не трогала древность,
Ты практично зевала, не чувствуя ценность.
Здесь, в покинутом богом жилище старухи,
Ты хандрила, брезгливо слоняясь от скуки.
С дикой грацией кошки к огню подошла,
Пламя мне сквозь одежду открыло тебя.
Как же пламени стебли тебя обвивали
И ласкали тебя, и тебя согревали.
Ты, мурлыкая, грелась в их огненной ласке,
Как богиня из древней, языческой сказки.
На столе между тем появился котел,
Аппетитный дымок путь к желудку нашел.
Как же вкусен, вдали от холодной ночи,
Мяса вкус из горячего зева печи.
Хлеб домашний и золота жирный бульон —
Это чудо похожее больше на сон.
Как прелестно, глотая наваристый жар,
Завернуться в довольствия сытую шаль.
Словно листьев осенних шуршащий полет,
Нам графинчик янтарный хозяйка несет.
Заполняя бокал, заискрилось вино
В хрустале, при свечах, заиграло оно.
Пригубил, что за странного вкуса букет,
Этой выдержке, видимо, тысяча лет?
Но как сладок и нежен божественный эль
И в бокале осталась лишь капля теперь.
Что за чудо, как варишь ты этот нектар?
В нем сокрыта седая и ветхая старь!
— Что ж, касатик, раз выслушать ты пожелал,
Взгляд ее по супруге моей пробежал,
Знай, что это рецепт самого Сатаны,
И замешан он был на горячей крови.
Здесь — старуха, пред очи, графин поднесла:
Кровь, трава и холодного утра роса,
А для силы добавлены крылья мышей,
Что на куполе неба не чертят теней.
Засмеялась, беззубые десна открыв,
И дыханья гнилого пронесся порыв.
— Что за вздор ты несешь? Подожди же, карга!
Но безвольно вдоль тела повисла рука.
Как бревно я сидел шевельнуться не мог,
Разум мой бунтовал, чуя страшный подвох.
Это ж бред! На пороге стоит новый век —
Время атома, а не дикарских утех!
Я пытался к старухиным чувствам взывать,
Но все тщетно, на нас ведьме было плевать.
Крик затих, тонкой струйкой слюна потекла,
Когда челюсть безвольно отвисла моя.
Замечательно! Я неподвижен и нем,
А карга, на столе разложив, между тем
Тебя — стала неспешно браслеты снимать
И небрежно их в миску пустую бросать.
Ткани треск под куриною лапой старухи,
И глаза твои, полные страха и муки.
Обнаженная ты на столе возлежала,
Ведьма, мерзко смеясь, ремней связку достала.
Крутят стройные ноги кожи ремни,
Ненавистно впиваясь в суставы твои.
Я всегда восхищался твоей наготой,
И сейчас я не в силах был сладить с собой.
Вот, закончив, старуха чертить начала,
Лапой дохлой собаки свои письмена.
Это сон, все пригрезилось, видимо, мне,
Но старуха ключом ковырнула в замке.
Заржавелый металл подался, заскрипев
И тяжелой решетки скрипучий напев,
Как по нервам натянутым, хрупким стеклом,
В тишине прозвучал, словно утренний гром.
Крик старухи вороной вспугнул тишину,
Стон могильный из мрака ответил ему.
Это розыгрыш, шутка, нелепая пусть,
Страх в желудок упал, и вздохнуть я боюсь.
А потом шум раздался тяжелых шагов,
И к решетке приблизился ужас веков.
Боже правый! Громадная мяса скала,
Великан-людоед из кошмарного сна.
Весь заросший, со спутанной гривой волос,
В бороде колтуны, весь коростой зарос,
Поступь грузная, пальцев огромный капкан —
Страх холодный прилип, к моим потным рукам.
Взгляд в застывших, с кровавою сеткой, глазах
Заблестел, уловив жертвы ужас и страх.
В круге света, танцующем на остриях
Огненных языков, на плывущих свечах.
Он стоял тяжело, шумно воздух вдыхая,
И клыки обнажила улыбка кривая.
Боже! Это же Гойи кровавый сюжет,
Что рожден был безумцем тому двести лет.
Обезглавленный труп, великан-людоед,
Вот откуда он взял этот жуткий сюжет!
Может вправду, назад тому много веков,
Жило племя бессмертных, огромных богов.
Страх затих, как во сне, онемев, я сидел
С восхищеньем на буйство природы глядел.
Вот канва, экспозиция, план и натура,
Колоритная твари жестокой фигура.
Смрад дыхания, желтых зубов частокол,
Каннибал с вожделением разглядывал стол.
Ведьма руки простерла и стала бубнить,
В такт движеньям, молитвы бессвязную нить.
— Вот последний, из сонмища грозных героев!
Но тебе все равно, ты ему на второе.
Он сейчас ослабел, но поправится вновь,
Когда в жилах его забурлит твоя кровь.
Твоя смерть — это новая жизнь для него,
Он бессмертен, пока ест живое нутро.
Скинув тряпки, в иссохшую грудь стала бить,
Духов тьмы приглашая свой пир посетить.
Вой в камине, как Баха ревущие фуги —
Это ад и страдания вечного круги.
Черт! Ведь эта громадная, жуткая тварь
Плоть решила вкусить, как в дремучую старь.
Боль и ненависть силы добавили мне,
Я, скатившись, попал по гиганта ступне.
Тварь, неловко качнувшись, упала на пол,
Лампу с маслом разбив, зацепившись за стол.
Вспыхнул факел, огня побежала волна,
В преисподнюю, к демонам, тварь повлекла.
Дикий рев сотрясал свод угрюмой скалы,
Людоед в муке выл у холодной стены.
Ведьма с криком на помощь к нему подалась
Но в агонии боли, гигантом тотчас,
Была смята, и с хрустом осыпавшись в прах,
Завывала, предчувствуя вечности страх.
Как зловещая черная мышь распласталась,
И костями за жизни остатки цеплялась.
Билась, с желтою пеной у рваного рта
Пока смерть не застила пустые глаза.
А кошмарная груда дымящейся плоти
Скрючилась, чуть шипя, как угли на болоте.
Жизни в ней не осталось — зловонье одно,
Мне натурой служить будет мертвое зло.
Я забылся, очнувшись, тебя развязал
И эскизы углем на холсте набросал.
Ты визжала, истерику мне закатив,
Безобразно от гнева лицо исказив.
Успокоить тебя труд, конечно напрасный,
И к укорам твоим я сидел безучастный.
Ты не чувствуешь мира и образов прелесть,
Твой мещанский мирок — это редкая серость.
Хочешь выйти наружу? Изволь, не ори,
И ключи у старухи в тряпье забери.
Ладно, ладно заткнись, это сделаю я,
А не то этот визг буду слушать полдня.
Ведьма, падая, ключ надломила и он,
При попытке открыть, издал жалобный звон
И сломался, оставшись в замке навсегда,
Что за диких невзгод наступила чреда.
Что ж дубовую дверь я не в силах разбить,
Так что лучше приляг, перестань голосить.
Не мешай мне, родная, сегодня творить,
Эту чашу придется нам вместе испить.
Не мужчина я, тряпка, посредственность, дрянь —
Сколько слушал я это, теперь перестань.
Ты подумай, нас двое, а годы спустя
Когда трупы истлеют, и лишь черепа
Будут пошло смеяться безгубыми ртами,
Кто поймет, что случится сейчас между нами?
Кто в провалах пустынных глазниц различит,
Где лишь жук жесткокрылый спокойно сидит,
Как ты, в дикой агонии корчась от мук,
Мне служила натурой для творчества мук.
Ты, я думаю, девочка все же с мозгами —
Делай выводы и не бросайся словами.
Красота спасет мир — это просто смешно,
Безраздельно в миру только лютое зло.
Тезис этот для жалкой и глупой толпы,
Что в музеях, скучая бредет, раскрыв рты.
Лишь, вживаясь в картину, рискуешь понять,
Что творец на холсте нам хотел передать.
Только зная эпоху и чувствуя время,
Средь мазков различишь, души горькое бремя.
Лишь сливаясь с картиной и в ней растворяясь,
Как на арфе ментальной, плывешь, чуть качаясь.
Лишь владея сокровищем можно понять
Его сущность и суть, да чего объяснять:
И убийство, и подкуп, шантаж и позор
Для ценителя, полный ничтожества вздор.
Эгоизм — вот что движет веками прогресс!
Как огромный, мясницки-безжалостный пресс,
Что сминает народы и целые страны,
Кровью жертв, заливая лазурь океана.
Чтобы роскошью деспот себя окружал
И шедеврами взгляд свой жестокий ласкал.
Вот, уставши от тягот, тиран отдыхает
Взор свой кротко в искусства купель окунает.
Пальцем нервным касаясь витков старины,
Он столетий покров чует в этой пыли.
Вещь изящная стольких людей повидала,
Вот история, не на бумаге, живая.
Обладание — вот квинтэссенция жизни,
Но тебя утомили абстрактные мысли.
Оглянись и прозри — это слава для нас,
В предначертанный звездами вышними час,
Мы с тобою, родная, в пути заплутали
И в тенета, к старухе жестокой, попали.
Этот шанс мне представлен и годы спустя,
Если нас обнаружат — признают меня.
Ты пойми! Галереи крупнейшие в мире
Будут счастливы, выставить эти картины.
Миллионы, на миг, задержавшись пред ними,
Будут видеть как я, будут чтить мое имя!
Вот бессмертие! Боги истлеют в умах,
А картины останутся людям в веках.
Драма личная, плюс необычность сюжета,
Мастерство и законченность линий портрета.
Только красок экспрессия, бойня контрастов —
Сумасшествия вовсе не стоит бояться.
Как Гоген — рвать традиции, рушить скрижали,
Чтоб потомки за это тебя уважали.
Я ушел, мир потух, только образов вьюги,
Подсознанье творит, четко действуют руки,
Без набросков ложится само совершенство
На холсты, разливая по телу блаженство.
Истеричка жена, погруженная в ступор,
При свечах сумасшедший, рисующий трупы.
Для меня все мертво, это высшая ценность!
Остальное лишь хаос, упадок и тленность.
Плоти каша, костей белизна на крови —
Анатомия — вот первородство любви.
Мир реальности хрупок и он надорвался,
Мир искусства на веки со мною остался.
