Они лишь волчьи стаи, терзающие тело Французской Республики, а мы представляем государство и должны действовать, следуя законам и революционной целесообразности.
Целесообразно строгое и неуклонное уничтожение интервентов и врагов нации, но даже это не предполагает пыток и зверств, достойных дикарей или больных психопатов.
Их следует уничтожать, но не издеваться, это ниже достоинства патриота и республиканца.
Наконец, Северьеф, с точки зрения разума крайняя жестокость не вызывает нужного эффекта, она лишь ожесточает, но не побуждает бросать оружие, лишь выставит мучениками наших врагов, а нас злодеями, и добрые сердцем, но наивные и аполитичные жители начнут сочувствовать им. Этого ли нам надо? На это обращал внимание еще Друг Народа в споре с жирондистом Ланжюинэ. Разве он не авторитет для каждого настоящего патриота?! Пусть наша совесть будет чиста, как и наши принципы!
Имя Марата не могло не произвести на гражданина Северьефа желаемого эффекта, кто же станет оспаривать мнение героя и «мученика Революции»?
Северьёф как будто успокоился, а остальные и не думали спорить.
- Во всяком случае, моя совесть не будет осквернена, - устало добавил Куаньяр, стирая капли пота, выступившие на лбу. Он был еще нездоров, и чувствовал себя скверно. Страшная история тоже сидела в душе гвоздем.
Северьёф упрямо вскинул голову и выразительно, страстно продолжал:
- Безразлично, будет ли осквернена совесть отдельных людей, важно другое, победит ли наша Революция, будет ли спасена Республика во Франции. Важно также, чтобы с людей не драли кожу живьем за политические убеждения…
Также важно, будет Европа якобинской или нет, расцветет ли на ее территории союз свободных демократических Республик или по вине нашей ложной сентиментальности народы будут обречены на вечное рабство под деспотией Бурбонов, Габсбургов, Романовых, величеств и сиятельств, банкиров и фабрикантов! Вот, что единственно важно, гражданин комиссар… или вы не согласны со мной?
- Гражданин Северьёф!,- мэр взглянул на него опасливо, искоса, с упреком.
Но Куаньяр уже знал, как следует вести себя с председателем клуба, он устало улыбнулся и протянул ему руку:
- У вас развито глобальное мышление, это можно объяснить, вы представляете революционную общественность Лаваля – «Глас народа – глас Божий». Но у меня задача более узкая, борьба с мятежами и контрреволюцией в этом департаменте. Именно за это я в ответе перед Комитетом Общественного Спасения.
Северьёф на секунду задумался, кивнул и взял протянутую руку, сурово сжатые губы дрогнули, лицо приняло приветливое выражение.
Мэнье, прежний комиссар имел характер натурального диктатора, он был неадекватно жестокий, властолюбивый, часто нетрезвый при исполнении обязанностей и к тому же нечистый на руку.
А потому, принципиальный и непреклонный Северьёф, не боящийся авторитетов и чуждый всякому чинопочитанию, как настоящий якобинец, был для него как кость в горле. Возможно, что Северьёф и сам бы не уцелел, если бы не имел надежной защиты в Якобинском клубе Парижа…Честный человек, достойный уважения. Не без его активного участия Мэнье отозвали для отчета в Париж, к огромному облегчению местного населения.
Общественный обвинитель и мэр вздохнули с облегчением. Куаньяр обратился к секретарю:
- Гражданин Лавинь, завтра утром повесьте то, что я вам продиктовал на стену мэрии, а рядом пусть висит их прокламация. И честные граждане, и бандиты должны это прочесть.
Он обернулся к общественному обвинителю:
- Готовьте акт, гражданин Эрбо, я всё подпишу.
И помолчав, добавил:
- А сейчас, граждане, можете быть свободны, я жду доктора Розели.
Эрбо, Жютлэ и Северьёф направились к выходу, последним вышел молодой секретарь.
Увидев на пороге Розели, Куаньяр улыбнулся, даже привстал, поправив трехцветный пояс-шарф, он заметно повеселел:
- Гражданин Розели, проходите, пожалуйста, я ждал вас.. Даже если бы я был совершенно здоров, для вас у меня всегда найдется время!
Розели отчего-то выглядел неуверенно, в знак приветствия он слегка наклонил голову, как всегда мягкий и спокойный…
- Вы позволите осмотреть вас…гражданин комиссар?
- Разумеется, мне кажется, левый бок заживает слишком медленно.. очень больно.. и вот еще, гражданин Розели, если вам не кажется это несвоевременным.. я отношусь к вам, как к другу.. и можете звать меня по имени.. просто Норбер.., - на губах Куаньяра появилась добрая усмешка, он мягко положил руки на плечи удивленного, слегка растерявшегося Розели.
- Хорошо... Норбер, - он невольно запнулся, - в таком случае можете и меня называть просто Арман, а теперь позвольте всё же осмотреть вас. Как врач вынужден сказать, что вы недостаточно здоровы для такой активной деятельности, впрочем, в этом, конечно, вы меня не послушаете..
- У меня нет времени на свои болячки, Арман. Какой же отчет я смогу дать Комитету и Конвенту? Что я напишу, если не выполню возложенной на меня задачи? Я же сам себя не прощу, - вдруг он слабо улыбнулся, - хотите увидеть мой срочный отзыв и глупый бесславный конец?
И невольно подумалось, что насчет «безвременного конца» вышел явный перебор, его ждал бы просто отзыв, но может быть потеря уважения и доверия Неподкупного.. нет..что угодно, только не это…лучше смерть от рук шуанов, чем такой позор…
Розели бросил на Куаньяра внимательный взгляд:
- Я не желаю вам зла, Норбер.. Вас и так здесь встретили крайне жестоко. Жители департамента надеются, что …эти страдания не озлобили вас, и вы не забудете… о милосердии и справедливости..., - это звучало полувопросительно.
- Не сомневайтесь, Арман, я не безумец и не хищник, каждый получит по справедливости, при необходимости не бойтесь обращаться прямо ко мне..Обращайтесь сразу ко мне, не в местный комитет, даже не в клуб к Северьёфу..
Отводя взгляд, Розели подумал «вот уж сказал, чтобы я в здравом уме сунул нос в клуб.. к этим бешеным патриотам.. а уж появиться в комитете, я что же, сошел с ума? Да-да.. он просто не понимает.. не знает.. и это хорошо, иначе стал бы он покровительствовать мне и Марии? Что же будет, если он узнает..Что ждет нас..»
- А теперь я весь в вашем распоряжении, доктор. Как жаль, что у меня ничтожно мало личного времени, я чудовищно устаю, но если вы не имеете ничего против, я иногда буду наведываться в ваш дом, я очень расположен к вам, Арман, вы интересный человек, приятно общаться с вами..
- Когда вам будет угодно, гражданин комиссар… Норбер..
Суд и казни роялистов и шуанов начались. За первые пять дней были гильотинированы уже двести пятьдесят человек.
Среди них и местные аристократы,схваченные в рядах шуанов, нередко их жёны и сёстры, фанатички, воевавшие вместе со своими любовниками, мужьями и братьями, убивавшие республиканцев наравне с ними и едва ли не с большей жестокостью. Это последовательницы Антуанетты Адамс, мадам де Лескюр, любительницы пускать своего коня галопом по телам республиканцев, павших в бою..по трупам, уверяла она.. возможно и по раненым, умирающим, скажем мы..
В плену оказалось немало офицеров и солдат «королевской католической армии Вандеи», и даже несколько англичан и один австриец с французскими паспортами и фальшивыми франками.. агенты Лондона и Вены…
В плен попал раненый граф де Рошфор, правая рука кровавого извращенца маркиза д ,Эспаньяка! Вот это улов!
Утром на центральной площади Майенна собралась огромная толпа жителей, желающих послушать нового парижского комиссара.
Норбер выглядел весьма эффектно в чёрном сюртуке, опоясанном трехцветным шарфом, с такой же трехцветной кокардой на шляпе.
Энергичный гнедой жеребец под ним фыркал и пританцовывал, лоснящаяся шерсть животного отливала на солнце красной медью. В большей степени обращался он к молодым новобранцам…
- Крестоносцы Свободы! Памятным в истории Французской Республики останется грозный 93-й год!
Идёт священная война народа против благородных изменников Родины, сиятельных насильников и вельможных убийц!
Мы намерены в ближайшее время покончить с бандой д Эспаньяка, и отомстить за страдания и смерть ваших братьев, земляков и соседей!
Мы не отступим перед соображениями фальшивой сентиментальности и запоздалыми напоминаниями о христианских чувствах!
Господа из Берлина, Лондона и Вены решили стряхнуть с Республики её красный колпак, но они не понимают, как опасно испытывать терпение французских патриотов! И не стоит, задним числом, напоминать о милосердии.
У нас перед глазами чудовищное преступление фанатички Кордэ, мученическая смерть Шалье в Лионе, сотни зарубленных, сожжённых и зарытых живьём патриотов Вандеи!
У нас в памяти подлая сдача англичанам Марселя и Тулона! Но.. голос власти должен, наконец, стать и голосом Разума! Добрые граждане имеют право рассчитывать на всю полноту национального покровительства, для врагов нации у нас только смерть!..
- Мы готовы умереть ради спасения Республики!, - юношеский голос выкрикнул из толпы, его подхватили другие.
Норбер направил коня в ту сторону, откуда услышал голос.
- Но вы должны жить ради защиты Республики! Пусть умирают наши враги!, - эти слова со страстью вырвались из горла как низкое рычание и прокатились по затихшей площади.
Молодой комиссар резко натянул поводья, конь поднялся на дыбы.
- Ca ira! Пойдёт на лад! Не уклонись с избранного пути, патриот!
Не поддавайся опасным колебаниям и ложной сентиментальности! Не забывай никогда, что подчёркнутая слезливость в отношении врага означает скрытую форму сочувствия к ним и желание затормозить, то есть похоронить Революцию и погубить всех её защитников, как это случилось с изменниками Бриссо…
Сделай всё необходимое и будь что будет! Ненависть врага – лучшее украшение патриота!
Нужно спасать Республику каким-бы то ни было способом, преступно лишь то, что ведёт к её поражению и гибели..
Лишь победив, мы позволим себе роскошь дать волю сердцу и чувствам!...
Толпа, запрудившая площадь Майенна была разношёрстной. Резко различалась беднота, основная часть публики и богатые обеспеченные люди. Треуголки, цилиндры, крестьянские широкополые шляпы и рядом красные колпаки активных патриотов.
Трехцветные кокарды, однако, не у всех означали искренность республиканских убеждений, нередко они служили просто знаком лояльности аполитичных обывателей, желания не привлекать к себе лишнего внимания или даже следствием страха перед новой властью, Норбер не мог не думать об этом. Это было отчасти верно даже для Парижа.
А здесь, на охваченном контрреволюционным мятежом Западе...сколько искреннего неприятия и даже ненависти скрывалось за внешней лояльностью обывателей, за их принужденным: «Да здравствует Республика!»
Майенн и Лаваль не Париж, опасная близость роялистской Бретани и Вандеи чувствовалась во всём. Шуанское змеиное гнездо...
Слушая парижского комиссара, в толпе перешёптывались разные группы горожан, обменивались впечатлениями.
- Красавчик, и ещё так молод, - женский шёпот.
- Тьфу, всё же дуры вы бабы, ты его лучше послушай, чем разглядывать.. да он же свиреп, как дикарь из Новой Гвинеи.. не лучше Мэнье.. он ещё наведёт шороху, только держись... Казни уже начались...
- Пхе, может, хоть порядок наконец будет!, - пожала плечами хорошо одетая женщина.
Из кареты высунулся солидный буржуа:
- Порядок может и будет, мадам... не будет нас с вами, - бросает он сквозь зубы.
Обоих меряет мрачным подозрительным взглядом коренастый низкорослый мужчина в шерстяном красном колпаке санкюлота, возможно, член местного Революционного комитета.
А вот совсем другая группа. Прислонясь к углу дома трое хорошо одетых молодых людей и один, одетый как крестьянин, наблюдают за про исходящим на площади.
Один из юношей зло цедит сквозь зубы:
-«Француза француз убивает... как брат,
В пылу якобинской морали...
Прекрасная картина:
Проблемы все и козни
Решает гильотина
Без споров и без розни…»
Сдавленный шёпот:
- Ты погляди на него, Шарло.. Якобинцы дьявольски живучи.. Мы его превратили в сырой ростбиф, много ли прошло времени? Он уже гарцует здесь.. и ещё угрожает всеми карами.. земными и небесными?! Правоверный якобинец… речи толкает, нет Бога, кроме Руссо и Робеспьер пророк его! Кто бы тогда знал, что в наши руки попал депутат и комиссар Конвента?! Если бы знать, действительно содрал бы шкуру чулком.. и засолил живьем, как свинину!
Шарло, крестьянский парень с жёсткими чертами лица, сплёвывает себе под ноги:
- А я тогда еще говорил, господин граф.. добить надо.. А вы что? Сам сдохнет! Как бы не так.. вон.. речи толкает.. хромой бешеный пёс!
Майеннская Шарлотта Кордэ. Комиссар Куаньяр и доктор Розели
Утром в кабинет Куаньяра тихо и почти бесшумно зашел Лавинь, увидев секретаря, комиссар поднял глаза от документов.
- Гражданин комиссар, там молодая девушка, третий день приходит, дожидается, чтобы вы приняли ее, говорит, что дело ее очень важное.
Норбер поднялся из-за стола.
- Ну, раз важное дело, так впустите ее.
На пороге кабинета появилась стройная девушка не старше 22 лет, дорожный плащ, расходящийся на высокой груди, открывал струящееся шелковое платье светло-зеленого цвета, гармонировавшее с копной густых и блестящих темных волос.
Тонкое бледное лицо показалось Куаньяру почему-то смутно знакомым. Норбер сделал приглашающий жест. Девушка дошла до середины кабинета и остановилась, неуверенно покосившись на секретаря. Красивое лицо выражало решимость и с трудом подавляемое напряжение.
Норбер с интересом разглядывал девушку:
- Гражданка, вы так и намерены стоять? Подойдите же сюда, ближе, еще ближе. Неужели я так страшен?, - его бархатистый баритон звучал ровно и спокойно, - я готов выслушать вас..
Девушка приблизилась на расстояние вытянутой руки, ее лицо не выглядело испуганным, скорее сосредоточенным, карие глаза внимательно и холодно изучали Куаньяра. Она сделала нервный жест и оглянулась на секретаря:
- Этот человек так и останется здесь? Я хотела бы, чтобы у нашего разговора не было лишних свидетелей, - и добавила с нажимом, - это очень важно.
Норбер задумался на минуту, затем спокойно пожал плечами:
- Гражданин Лавинь, оставьте нас ненадолго.
Секретарь поднялся и вышел…
Менее чем через четверть часа национальные гвардейцы ворвались в кабинет, услышав проклятия комиссара и грохот падающих стульев. Куаньяр прижимал к полу, отчаянно отбивающуюся девушку, заломив ей руку за спину.
На полу валялся пистолет и нож с узким длинным лезвием. Солдаты связали ей руки и подняли с ковра. Искаженное бешеной ненавистью юное лицо стало почти неузнаваемым. Она тяжело дышала и отказывалась отвечать на поставленные вопросы.
Под конвоем девушку препроводили в городскую тюрьму. Орудия неудавшегося покушения, нож и давший осечку пистолет Норбер спрятал в сейф и, шатаясь, морщась и постанывая от боли, тяжело опустился в кресло.
Целесообразно строгое и неуклонное уничтожение интервентов и врагов нации, но даже это не предполагает пыток и зверств, достойных дикарей или больных психопатов.
Их следует уничтожать, но не издеваться, это ниже достоинства патриота и республиканца.
Наконец, Северьеф, с точки зрения разума крайняя жестокость не вызывает нужного эффекта, она лишь ожесточает, но не побуждает бросать оружие, лишь выставит мучениками наших врагов, а нас злодеями, и добрые сердцем, но наивные и аполитичные жители начнут сочувствовать им. Этого ли нам надо? На это обращал внимание еще Друг Народа в споре с жирондистом Ланжюинэ. Разве он не авторитет для каждого настоящего патриота?! Пусть наша совесть будет чиста, как и наши принципы!
Имя Марата не могло не произвести на гражданина Северьефа желаемого эффекта, кто же станет оспаривать мнение героя и «мученика Революции»?
Северьёф как будто успокоился, а остальные и не думали спорить.
- Во всяком случае, моя совесть не будет осквернена, - устало добавил Куаньяр, стирая капли пота, выступившие на лбу. Он был еще нездоров, и чувствовал себя скверно. Страшная история тоже сидела в душе гвоздем.
Северьёф упрямо вскинул голову и выразительно, страстно продолжал:
- Безразлично, будет ли осквернена совесть отдельных людей, важно другое, победит ли наша Революция, будет ли спасена Республика во Франции. Важно также, чтобы с людей не драли кожу живьем за политические убеждения…
Также важно, будет Европа якобинской или нет, расцветет ли на ее территории союз свободных демократических Республик или по вине нашей ложной сентиментальности народы будут обречены на вечное рабство под деспотией Бурбонов, Габсбургов, Романовых, величеств и сиятельств, банкиров и фабрикантов! Вот, что единственно важно, гражданин комиссар… или вы не согласны со мной?
- Гражданин Северьёф!,- мэр взглянул на него опасливо, искоса, с упреком.
Но Куаньяр уже знал, как следует вести себя с председателем клуба, он устало улыбнулся и протянул ему руку:
- У вас развито глобальное мышление, это можно объяснить, вы представляете революционную общественность Лаваля – «Глас народа – глас Божий». Но у меня задача более узкая, борьба с мятежами и контрреволюцией в этом департаменте. Именно за это я в ответе перед Комитетом Общественного Спасения.
Северьёф на секунду задумался, кивнул и взял протянутую руку, сурово сжатые губы дрогнули, лицо приняло приветливое выражение.
Мэнье, прежний комиссар имел характер натурального диктатора, он был неадекватно жестокий, властолюбивый, часто нетрезвый при исполнении обязанностей и к тому же нечистый на руку.
А потому, принципиальный и непреклонный Северьёф, не боящийся авторитетов и чуждый всякому чинопочитанию, как настоящий якобинец, был для него как кость в горле. Возможно, что Северьёф и сам бы не уцелел, если бы не имел надежной защиты в Якобинском клубе Парижа…Честный человек, достойный уважения. Не без его активного участия Мэнье отозвали для отчета в Париж, к огромному облегчению местного населения.
Общественный обвинитель и мэр вздохнули с облегчением. Куаньяр обратился к секретарю:
- Гражданин Лавинь, завтра утром повесьте то, что я вам продиктовал на стену мэрии, а рядом пусть висит их прокламация. И честные граждане, и бандиты должны это прочесть.
Он обернулся к общественному обвинителю:
- Готовьте акт, гражданин Эрбо, я всё подпишу.
И помолчав, добавил:
- А сейчас, граждане, можете быть свободны, я жду доктора Розели.
Эрбо, Жютлэ и Северьёф направились к выходу, последним вышел молодой секретарь.
Увидев на пороге Розели, Куаньяр улыбнулся, даже привстал, поправив трехцветный пояс-шарф, он заметно повеселел:
- Гражданин Розели, проходите, пожалуйста, я ждал вас.. Даже если бы я был совершенно здоров, для вас у меня всегда найдется время!
Розели отчего-то выглядел неуверенно, в знак приветствия он слегка наклонил голову, как всегда мягкий и спокойный…
- Вы позволите осмотреть вас…гражданин комиссар?
- Разумеется, мне кажется, левый бок заживает слишком медленно.. очень больно.. и вот еще, гражданин Розели, если вам не кажется это несвоевременным.. я отношусь к вам, как к другу.. и можете звать меня по имени.. просто Норбер.., - на губах Куаньяра появилась добрая усмешка, он мягко положил руки на плечи удивленного, слегка растерявшегося Розели.
- Хорошо... Норбер, - он невольно запнулся, - в таком случае можете и меня называть просто Арман, а теперь позвольте всё же осмотреть вас. Как врач вынужден сказать, что вы недостаточно здоровы для такой активной деятельности, впрочем, в этом, конечно, вы меня не послушаете..
- У меня нет времени на свои болячки, Арман. Какой же отчет я смогу дать Комитету и Конвенту? Что я напишу, если не выполню возложенной на меня задачи? Я же сам себя не прощу, - вдруг он слабо улыбнулся, - хотите увидеть мой срочный отзыв и глупый бесславный конец?
И невольно подумалось, что насчет «безвременного конца» вышел явный перебор, его ждал бы просто отзыв, но может быть потеря уважения и доверия Неподкупного.. нет..что угодно, только не это…лучше смерть от рук шуанов, чем такой позор…
Розели бросил на Куаньяра внимательный взгляд:
- Я не желаю вам зла, Норбер.. Вас и так здесь встретили крайне жестоко. Жители департамента надеются, что …эти страдания не озлобили вас, и вы не забудете… о милосердии и справедливости..., - это звучало полувопросительно.
- Не сомневайтесь, Арман, я не безумец и не хищник, каждый получит по справедливости, при необходимости не бойтесь обращаться прямо ко мне..Обращайтесь сразу ко мне, не в местный комитет, даже не в клуб к Северьёфу..
Отводя взгляд, Розели подумал «вот уж сказал, чтобы я в здравом уме сунул нос в клуб.. к этим бешеным патриотам.. а уж появиться в комитете, я что же, сошел с ума? Да-да.. он просто не понимает.. не знает.. и это хорошо, иначе стал бы он покровительствовать мне и Марии? Что же будет, если он узнает..Что ждет нас..»
- А теперь я весь в вашем распоряжении, доктор. Как жаль, что у меня ничтожно мало личного времени, я чудовищно устаю, но если вы не имеете ничего против, я иногда буду наведываться в ваш дом, я очень расположен к вам, Арман, вы интересный человек, приятно общаться с вами..
- Когда вам будет угодно, гражданин комиссар… Норбер..
Суд и казни роялистов и шуанов начались. За первые пять дней были гильотинированы уже двести пятьдесят человек.
Среди них и местные аристократы,схваченные в рядах шуанов, нередко их жёны и сёстры, фанатички, воевавшие вместе со своими любовниками, мужьями и братьями, убивавшие республиканцев наравне с ними и едва ли не с большей жестокостью. Это последовательницы Антуанетты Адамс, мадам де Лескюр, любительницы пускать своего коня галопом по телам республиканцев, павших в бою..по трупам, уверяла она.. возможно и по раненым, умирающим, скажем мы..
В плену оказалось немало офицеров и солдат «королевской католической армии Вандеи», и даже несколько англичан и один австриец с французскими паспортами и фальшивыми франками.. агенты Лондона и Вены…
В плен попал раненый граф де Рошфор, правая рука кровавого извращенца маркиза д ,Эспаньяка! Вот это улов!
Утром на центральной площади Майенна собралась огромная толпа жителей, желающих послушать нового парижского комиссара.
Норбер выглядел весьма эффектно в чёрном сюртуке, опоясанном трехцветным шарфом, с такой же трехцветной кокардой на шляпе.
Энергичный гнедой жеребец под ним фыркал и пританцовывал, лоснящаяся шерсть животного отливала на солнце красной медью. В большей степени обращался он к молодым новобранцам…
- Крестоносцы Свободы! Памятным в истории Французской Республики останется грозный 93-й год!
Идёт священная война народа против благородных изменников Родины, сиятельных насильников и вельможных убийц!
Мы намерены в ближайшее время покончить с бандой д Эспаньяка, и отомстить за страдания и смерть ваших братьев, земляков и соседей!
Мы не отступим перед соображениями фальшивой сентиментальности и запоздалыми напоминаниями о христианских чувствах!
Господа из Берлина, Лондона и Вены решили стряхнуть с Республики её красный колпак, но они не понимают, как опасно испытывать терпение французских патриотов! И не стоит, задним числом, напоминать о милосердии.
У нас перед глазами чудовищное преступление фанатички Кордэ, мученическая смерть Шалье в Лионе, сотни зарубленных, сожжённых и зарытых живьём патриотов Вандеи!
У нас в памяти подлая сдача англичанам Марселя и Тулона! Но.. голос власти должен, наконец, стать и голосом Разума! Добрые граждане имеют право рассчитывать на всю полноту национального покровительства, для врагов нации у нас только смерть!..
- Мы готовы умереть ради спасения Республики!, - юношеский голос выкрикнул из толпы, его подхватили другие.
Норбер направил коня в ту сторону, откуда услышал голос.
- Но вы должны жить ради защиты Республики! Пусть умирают наши враги!, - эти слова со страстью вырвались из горла как низкое рычание и прокатились по затихшей площади.
Молодой комиссар резко натянул поводья, конь поднялся на дыбы.
- Ca ira! Пойдёт на лад! Не уклонись с избранного пути, патриот!
Не поддавайся опасным колебаниям и ложной сентиментальности! Не забывай никогда, что подчёркнутая слезливость в отношении врага означает скрытую форму сочувствия к ним и желание затормозить, то есть похоронить Революцию и погубить всех её защитников, как это случилось с изменниками Бриссо…
Сделай всё необходимое и будь что будет! Ненависть врага – лучшее украшение патриота!
Нужно спасать Республику каким-бы то ни было способом, преступно лишь то, что ведёт к её поражению и гибели..
Лишь победив, мы позволим себе роскошь дать волю сердцу и чувствам!...
Толпа, запрудившая площадь Майенна была разношёрстной. Резко различалась беднота, основная часть публики и богатые обеспеченные люди. Треуголки, цилиндры, крестьянские широкополые шляпы и рядом красные колпаки активных патриотов.
Трехцветные кокарды, однако, не у всех означали искренность республиканских убеждений, нередко они служили просто знаком лояльности аполитичных обывателей, желания не привлекать к себе лишнего внимания или даже следствием страха перед новой властью, Норбер не мог не думать об этом. Это было отчасти верно даже для Парижа.
А здесь, на охваченном контрреволюционным мятежом Западе...сколько искреннего неприятия и даже ненависти скрывалось за внешней лояльностью обывателей, за их принужденным: «Да здравствует Республика!»
Майенн и Лаваль не Париж, опасная близость роялистской Бретани и Вандеи чувствовалась во всём. Шуанское змеиное гнездо...
Слушая парижского комиссара, в толпе перешёптывались разные группы горожан, обменивались впечатлениями.
- Красавчик, и ещё так молод, - женский шёпот.
- Тьфу, всё же дуры вы бабы, ты его лучше послушай, чем разглядывать.. да он же свиреп, как дикарь из Новой Гвинеи.. не лучше Мэнье.. он ещё наведёт шороху, только держись... Казни уже начались...
- Пхе, может, хоть порядок наконец будет!, - пожала плечами хорошо одетая женщина.
Из кареты высунулся солидный буржуа:
- Порядок может и будет, мадам... не будет нас с вами, - бросает он сквозь зубы.
Обоих меряет мрачным подозрительным взглядом коренастый низкорослый мужчина в шерстяном красном колпаке санкюлота, возможно, член местного Революционного комитета.
А вот совсем другая группа. Прислонясь к углу дома трое хорошо одетых молодых людей и один, одетый как крестьянин, наблюдают за про исходящим на площади.
Один из юношей зло цедит сквозь зубы:
-«Француза француз убивает... как брат,
В пылу якобинской морали...
Прекрасная картина:
Проблемы все и козни
Решает гильотина
Без споров и без розни…»
Сдавленный шёпот:
- Ты погляди на него, Шарло.. Якобинцы дьявольски живучи.. Мы его превратили в сырой ростбиф, много ли прошло времени? Он уже гарцует здесь.. и ещё угрожает всеми карами.. земными и небесными?! Правоверный якобинец… речи толкает, нет Бога, кроме Руссо и Робеспьер пророк его! Кто бы тогда знал, что в наши руки попал депутат и комиссар Конвента?! Если бы знать, действительно содрал бы шкуру чулком.. и засолил живьем, как свинину!
Шарло, крестьянский парень с жёсткими чертами лица, сплёвывает себе под ноги:
- А я тогда еще говорил, господин граф.. добить надо.. А вы что? Сам сдохнет! Как бы не так.. вон.. речи толкает.. хромой бешеный пёс!
Майеннская Шарлотта Кордэ. Комиссар Куаньяр и доктор Розели
Утром в кабинет Куаньяра тихо и почти бесшумно зашел Лавинь, увидев секретаря, комиссар поднял глаза от документов.
- Гражданин комиссар, там молодая девушка, третий день приходит, дожидается, чтобы вы приняли ее, говорит, что дело ее очень важное.
Норбер поднялся из-за стола.
- Ну, раз важное дело, так впустите ее.
На пороге кабинета появилась стройная девушка не старше 22 лет, дорожный плащ, расходящийся на высокой груди, открывал струящееся шелковое платье светло-зеленого цвета, гармонировавшее с копной густых и блестящих темных волос.
Тонкое бледное лицо показалось Куаньяру почему-то смутно знакомым. Норбер сделал приглашающий жест. Девушка дошла до середины кабинета и остановилась, неуверенно покосившись на секретаря. Красивое лицо выражало решимость и с трудом подавляемое напряжение.
Норбер с интересом разглядывал девушку:
- Гражданка, вы так и намерены стоять? Подойдите же сюда, ближе, еще ближе. Неужели я так страшен?, - его бархатистый баритон звучал ровно и спокойно, - я готов выслушать вас..
Девушка приблизилась на расстояние вытянутой руки, ее лицо не выглядело испуганным, скорее сосредоточенным, карие глаза внимательно и холодно изучали Куаньяра. Она сделала нервный жест и оглянулась на секретаря:
- Этот человек так и останется здесь? Я хотела бы, чтобы у нашего разговора не было лишних свидетелей, - и добавила с нажимом, - это очень важно.
Норбер задумался на минуту, затем спокойно пожал плечами:
- Гражданин Лавинь, оставьте нас ненадолго.
Секретарь поднялся и вышел…
Менее чем через четверть часа национальные гвардейцы ворвались в кабинет, услышав проклятия комиссара и грохот падающих стульев. Куаньяр прижимал к полу, отчаянно отбивающуюся девушку, заломив ей руку за спину.
На полу валялся пистолет и нож с узким длинным лезвием. Солдаты связали ей руки и подняли с ковра. Искаженное бешеной ненавистью юное лицо стало почти неузнаваемым. Она тяжело дышала и отказывалась отвечать на поставленные вопросы.
Под конвоем девушку препроводили в городскую тюрьму. Орудия неудавшегося покушения, нож и давший осечку пистолет Норбер спрятал в сейф и, шатаясь, морщась и постанывая от боли, тяжело опустился в кресло.
