- Уходите быстрее! Спрячьтесь и о вас забудут! Я не знаю, кто вы.. но я .. от всех нас.. благодарен вам за этот добрый жест..
- Гражданин..я хочу помочь..Что нужно сделать? Неужели они.. убьют его?! Как же так?! Что же это..
- Прячься.. девочка.. Далее.. если хочешь быть полезной для патриотов…совесть подскажет тебе…А сейчас.. уходи!!
Девушка помедлив, скрылась в темноте коридора.
Хуже другое. Дюбуа тут же узнали. Клерваль бешено закричал:
- О, еще один «неподкупный!» А ну, задержите эту якобинскую тварь! Это клеврет Робеспьера, он должен присоединиться к своему шефу на площади Революции! Что?! Скрылся?! Так ищите! Ищите!! Не оставьте им ни одного шанса спастись!!
В страшной спешке забежав домой часа в три ночи 28-го, Филипп вручил Диане ключи от квартиры, она не успела ничего расспросить и понять, как услышала за дверью характерное:
- Именем Республики!
Когда жандармы уводили Дюбуа, молодая женщина в ужасе разрыдалась:
- Куда его, за что?!
Отчаянно уцепилась за рукав агента, пока тот не снизошел до резкого ответа:
- В Карм, мы ведем это якобинское отродье в Карм! Наконец получат всё, что заслужили эти убийцы Дантона!», - резко выдернул руку, - ну же, пошел!
Филипп никак не мог предположить, что Диана рискнет навещать его в тюрьме и всё же она пришла в то же утро…
Он стоял перед ней сосредоточенный, хмурый и бледный, опустив руки. Он знал, что это конец, но она надеялась спасти его, наивно строила планы, всё спрашивала, к кому надо обратиться. Филипп лишь мрачно покачал головой:
-Я не зря дал тебе ключи. В дальней комнате у окна стоит сейф, в средней ячейке деньги, не слишком крупная сумма, но всё же тебе хватит на первое время, хватит даже, чтобы снять комнату на улице подальше отсюда, молчи, не спорь со мной, сделай это как можно быстрее. Код ячейки один семь девять два, 1792, год установления Республики… Отчего ты плачешь? Плакать ни к чему.., - осторожно и неловко Филипп касается её мокрых щек, пытаясь утереть слёзы, - ты будешь в безопасности, если сделаешь всё, что я сказал…
- А я плачу не о себе. Я не брошу тебя погибать..Бедный ты мой, Господи, за что же… Скажи лучше, к кому мне надо обратиться, не будь упрямым!
Подойдя ближе, Диана берёт его руки в свои и слегка сжимает:
- Ну же.. А деньги я верну тебе,…как только тебя освободят..
К горлу Дюбуа подошел тяжелый комок, сдержав стон, он лишь вздохнул:
-Сделай всё, как я сказал, сейчас уже поздно, завтра к вечеру.. приходи,… если хочешь, если не придёшь, это ничего, я пойму…
Глядя ей вслед, Филипп прошептал сухими губами:
- Забудь обо мне!
Ближе к шести вечера 29 июля Диана Жюно снова пришла к мрачным воротам Карм.
- Кто вам нужен, гражданка? Дюбуа? Сейчас поищу в списках заключенных, так.. Дювалье, Дюфурни, Дюмербион, а вот и Дюбуа, Филипп Дюбуа!», - тут чиновник слегка присвистнул, - красавица, вы опоздали! Трибунал сегодня даже не собирался, в случае Робеспьера и его ублюдков это ни к чему..их давно увезли.. Он уже в общей яме с известью! Там им всем самое место!
Диана пошатнулась, как от удара в лицо. Сама не помнила, как очутилась на скамейке в городском парке, градом покатились едкие и горькие, тяжелые слезы, застилая глаза, тяжёлые рыдания беззвучно сотрясали тело, хотелось кричать дико, по-звериному, чтобы небесам было слышно…
- Раскрыт чудовищный заговор Робеспьера!, - как в тумане услышала она звонкий голосок подростка, разносчика газет, - борцы с тиранией принесли стране желанный мир и подлинную демократию, полное прекращение Террора и всеобщую амнистию!
Контрреволюционный психоз под маской «новой Революции»
Как и предполагалось, уже в начале августа 1794 года началась амнистия, слепая и неразборчивая. Наряду с невинно осужденными «жертвами внутренних репрессий и чужой клеветы» на свободу выходили тысячи настоящих врагов Республики, дворян, роялистов, озлобленных, жаждущих мести и крови.
Узнав об убийстве Робеспьера, некоторые якобинцы убивали себя, так покончили с собой парижский гравер Моклер и судья Будон. Особенное волнение проявляли якобинцы Арраса, родного города Неподкупного.
Первые месяцы после Термидора характерны определенным массовым психозом, смерти Робеспьера откровенно радовались не только уцелевшие аристократы-роялисты, освобожденные по слепой амнистии и даже не только богатые буржуа, которым надоела игра в построение демократии, и которые, теперь могут пользоваться своей наворованной собственностью совершенно открыто и безнаказанно.
Первое время этот психоз охватил даже значительную часть самих якобинцев и санкюлотов Парижа.
Санкюлоты в первый момент сочли события Термидора справедливой местью за своих казненных вожаков – Эбера, Шометта.
Якобинцы имели свои причины, одни вполне искренне поверили шумной пропаганде победителей, о том, что Неподкупный будто-бы готовил чудовищный заговор, который был предотвращен и Республика спасена, другие изображали радость скорее от страха, отныне быть «за Робеспьера» означало стать почти самоубийцей, лишиться должности и средств к существованию...
Террор отнюдь не был прекращен, как трещали послушные новому правительству газеты.
В тюрьмы теперь бросали якобинцев, по стране их казнили тысячами, рабочих, ремесленников и мелких лавочников, то есть санкюлотов из Сент-Антуана и Сен-Марсо убивали прямо на улицах обнаглевшие банды мюскаденов – «золотой молодёжи», среди них были и сынки нуворишей, дорвавшихся до власти и даже явные роялисты. Носить красные колпаки уже в недалеком будущем станет нежелательно, даже опасно…
Новая власть чаще всего закрывала глаза на эти погромы и убийства, многие дела до суда не даже доходили.
Газеты послушно прославляли заговорщиков, ставших членами нового правительства, захлебываясь от восторга, требовали казней всех тех, кого отныне крестили «охвостьем Робеспьера» и строчили опусы на заказ, в которых наперебой предавали анафеме свергнутое правительство. «Диктатор», «кровожадное чудовище», «тиран» становились отныне непременными эпитетами Неподкупного…
Якобинцев изображали либо «кровожадными хищниками», либо «тупыми фанатиками идеи».
Некоторые еще вчерашние члены клуба, в страхе репрессий, по-шакальи перебегали в лагерь победителей, шумно проклиная тех, перед кем вчера столь же шумно преклонялись, таким гнусным образом спасали и жизнь, и служебное положение.
- Эй, спляши карманьолу, вдова Робеспьера!, - насмехаясь, кричали нарядные франты бедно одетым женщинам из рабочих кварталов.
Робеспьеру они придумали циничную издевательскую эпитафию, стоит учесть при этом, что его тело бросили в общую яму:
«Прохожий, не печалься над моей судьбой! Ты был бы мёртв, когда б я был живой!»
Так, в сознании обывателя медленно закреплялся посмертный имидж Неподкупного – «одержимый жаждой крови монстр»…
Ультра-правые силы, чья революционность и республиканизм вообще сомнительны, торжествовали победу. Многие депутаты Конвента, желающие еще «поудить рыбку в мутной воде» и не попасть под маховик репрессий, отрекались от вчерашних товарищей, не сознавая еще, что отрекаются этим жестом и от самой революции, от своей совести, чести и достоинства. Многие из них мало выиграли от своего предательства, они всё равно сделаются «персонами нон грата» за прежнюю роль в событиях 1792-1794 гг.
Участники анти-якобинского переворота плохо сознавали, что послужили лишь орудием для теневых дельцов и после Термидора стали «ненужными» орудиями. Через несколько месяцев они уже не «сила и власть», даже не союзники этим новым господам, их очередь также скоро придет.
Первыми были отстранены от власти и попали под репрессии «перехитрившие сами себя» члены обоих правительственных Комитетов – Амар, Вадье, Колло-д, Эрбуа, Билло и другие.
Участие в устранении Робеспьера им более не засчитывалось в заслугу, зато всё чаще стали вспоминать об их роли товарищей и коллег Неподкупного.
Термидорианец Каррье, бывший комиссар Конвента в Нанте, один из врагов Неподкупного, отозванный с должности именно по его настоянию, вдруг превратился на страницах прессы в «охвостье Робеспьера», а уже в декабре 1794 года был отдан под трибунал и казнён. Сослан в Гвиану Колло-дЭрбуа, тем удивительнее, что уцелел его «подельник» по Лиону ловкач Фуше.
Левые республиканцы еще присутствовали в термидорианском Конвенте, защищали свои принципы по мере возможностей, но грозной силы уже не представляли.
Уцелевшие якобинцы постоянно подвергались нападкам ультра-правых отщепенцев Революции, олигархов и буржуа, без всяких оснований присвоивших себе звание «либералов и демократов»…
Кто бы знал тогда, что эта позиция крупных собственников станет «традицией» на добрых двести лет вперед…
Якобинцев увольняли с прежних мест службы, запрещая куда-либо переезжать, оставив под надзором новой администрации, а от этой меры один шаг до массовых арестов. Жаловаться и таким образом напоминать о себе, было нежелательно и даже опасно.
В театрах ставились «обличающие» и грубо высмеивающие их пьесы, пользовавшиеся успехом у богатой публики, радующейся унижению тех, перед кем еще вчера тряслись колени.
Защищаться побежденным не позволялось, их газеты закрывали в то самое время как в республиканской Франции полу-легализовалась роялистская печать, агитирующая за свержение Республики и рукоплескавшая любым проявлениям «анти-якобинского» террора!
В Лионе, в Марселе и многих других городах Юга поднявшие головы роялисты, часто объединившись с новой «золотой молодежью», жаждущей мести и крови, врывались в тюрьмы, рубили узников-якобинцев саблями, забивали металлическими прутьями.
Но совсем нередко убийцы лишь маскировались под роялистов, за расправами стояли буржуазные республиканцы, занявшие их места в Конвенте.
В Антибе был арестован как «опасный робеспьерист» молодой генерал Бонапарт, герой Тулона, получивший свое звание от прежнего правительства и состоявший в дружеских отношениях с младшим братом Робеспьера.
Будущий военный диктатор Франции подобно многим другим спас свою жизнь позорным отречением, ему повезло, или сказать точнее, крупно не повезло Франции, многим другим, куда более достойным людям и настоящим республиканцам «образца 93 года» похожие обвинения стоили свободы и даже жизни.
В тюрьме после Термидора
Куаньяра пожелал увидеть начальник тюрьмы, он знал, что этот суровый, непримиримый человек единственный защитник Ратуши, оставшийся в живых после 9 термидора.
В кабинете заключенного ожидал неприятный сюрприз. Новый начальник тюрьмы, гражданин Эли Бертэ сидел за столом, а за его спиной строгий и подтянутый, весь в черном стоял злорадно торжествующий Клерваль.
Бертэ откинулся на спинку стула, разглядывая заключенного.
- У вас нашлись влиятельные защитники в Конвенте, Куаньяр. Только поэтому ваша голова всё ещё на плечах, а не в корзине Сансона. И наш недавний подопечный Масье поднял шум и собирает подписи в вашу защиту. Думаю, уже на днях мы получим приказ о вашем освобождении. Хотя по мне, каждый робеспьерист, фанатик и маньяк, без исключений заслуживает казни»,- он сузил глаза, - и чего молчим?
Мрачное лицо Куаньяра не изменило выражения, выпрямившись и высокомерно вскинув голову, стоял он перед начальником тюрьмы, бросив сквозь зубы:
- Что вы хотите от меня услышать?
Ослабевший, худой и бледный, окровавленная повязка была почти не видна из под шляпы, которую он намеренно надел, заходя в кабинет, Норбер при этом отнюдь не производил впечатления запуганной жертвы репрессий.
Он хорошо знал систему, в которой работал раньше. Отправить в трибунал и приговорить к смерти они могут, притом без особых затруднений, но избивать и пытать, категорически нет.
Холодный, презрительный взгляд выводил Бертэ из себя. Его спутник и вовсе кипел от злобы.
Клерваль уже не знал к чему придраться, ненависть искала выхода:
- Держи себя скромнее, ты еще не понял, что ваша власть кончилась?! Сними шляпу, ублюдок!
- Она мне не мешает, - Норбер равнодушно разглядывал своего давнего врага.
- Тебе помочь?!, - Клерваля трясло от нескрываемой злобы, он резко приподнялся, готовый ударить заключённого.
Ему хотелось унизить, даже избить, изувечить этого человека, если бы подобное было разрешено, он сделал бы это не без удовольствия. Недавний тюремный эксцесс и пережитые страх и унижение, он никак не мог забыть. Теперь он надеялся заставить Куаньяра пережить безысходное отчаяние и ужас близкой смерти…
Норбер не дал ему повода применить силу и получить удовольствие, он пожал плечами и снял шляпу.
- Показываешь свою власть, наслаждаешься? Сейчас ты заставил меня снять шляпу, настанет мой час, и я сниму с тебя голову…-, прозвучало негромко и безэмоционально, но очень четко.
Клерваль снова рывком приподнялся, но взял себя в руки и сел, скрестив ноги в высоких кавалерийских сапогах:
- Сами видите, Бертэ, он действительно опасен, - и обращаясь к Норберу, - но мы готовы дать тебе шанс, подпиши вот это и ты свободен уже сегодня.
- Что это?, - хмуро скосил тот глаза на бумагу, чутко предчувствуя ловушку.
- Согласись, - на тонких губах Клерваля змеилась усмешка, - что ты сам лишь жертва обмана и не единственная со стороны коварного диктатора, согласись, что сам в ужасе от его раскрывшихся злодеяний и черных умыслов, раскаиваешься в невольном соучастии.. Что ты думаешь об этом? Некоторые уже подписали, например Давид, наш бывший коллега по Комитету.
Бледное лицо превратилось в неподвижную маску, но в выражении глаз мелькнула тёмная ненависть, он сделал резкое движение вперед и Клерваль невольно отшатнулся, опасаясь небольших, но сильных кулаков бывшего комиссара.
Он знал, этот не особенно высокий и сильно исхудавший человек более страшен своей внутренней энергией и силой, нежели огромными физическими возможностями. Но Куаньяр сумел сохранить самообладание.
- Давид? Ну что ж, в семье не без урода. Гениальный художник и при этом редкостно беспринципная скотина. Не удивлюсь, даже если Баррас или кто иной вздумает короноваться, этот мерзавец первым вызовется «запечатлеть исторический момент!
Клерваль, молча, переждал эту вспышку гнева:
- У тебя, кажется, нет выбора.
- Выбор есть всегда. Спасаешь либо шкуру, либо душу и честь,- в темных глазах плескалась ненависть, - отправляйся в ад и захвати своих новых хозяев, ничего я не подпишу.
Он выплевывал эти слова сквозь зубы.
Лицо Клерваля исказила злоба, он сжал кулаки и словно на минуты потерял голос, его змеиное свистящее шипение заставил Бертэ невольно отодвинуться:
- Ты как-то сказал, если враги сочтут меня недостойным гильотины, значит, мои заслуги перед революцией недостаточны! О, с этой точки зрения твои заслуги чрезмерны! Ты заслужил и пулю, и веревку, и нож гильотины, «неподкупный Куаньяр», верный ученик достойного учителя!
С минуту помолчал, поправляя манжеты, успокаиваясь.
- Гражданин..я хочу помочь..Что нужно сделать? Неужели они.. убьют его?! Как же так?! Что же это..
- Прячься.. девочка.. Далее.. если хочешь быть полезной для патриотов…совесть подскажет тебе…А сейчас.. уходи!!
Девушка помедлив, скрылась в темноте коридора.
Хуже другое. Дюбуа тут же узнали. Клерваль бешено закричал:
- О, еще один «неподкупный!» А ну, задержите эту якобинскую тварь! Это клеврет Робеспьера, он должен присоединиться к своему шефу на площади Революции! Что?! Скрылся?! Так ищите! Ищите!! Не оставьте им ни одного шанса спастись!!
В страшной спешке забежав домой часа в три ночи 28-го, Филипп вручил Диане ключи от квартиры, она не успела ничего расспросить и понять, как услышала за дверью характерное:
- Именем Республики!
Когда жандармы уводили Дюбуа, молодая женщина в ужасе разрыдалась:
- Куда его, за что?!
Отчаянно уцепилась за рукав агента, пока тот не снизошел до резкого ответа:
- В Карм, мы ведем это якобинское отродье в Карм! Наконец получат всё, что заслужили эти убийцы Дантона!», - резко выдернул руку, - ну же, пошел!
Филипп никак не мог предположить, что Диана рискнет навещать его в тюрьме и всё же она пришла в то же утро…
Он стоял перед ней сосредоточенный, хмурый и бледный, опустив руки. Он знал, что это конец, но она надеялась спасти его, наивно строила планы, всё спрашивала, к кому надо обратиться. Филипп лишь мрачно покачал головой:
-Я не зря дал тебе ключи. В дальней комнате у окна стоит сейф, в средней ячейке деньги, не слишком крупная сумма, но всё же тебе хватит на первое время, хватит даже, чтобы снять комнату на улице подальше отсюда, молчи, не спорь со мной, сделай это как можно быстрее. Код ячейки один семь девять два, 1792, год установления Республики… Отчего ты плачешь? Плакать ни к чему.., - осторожно и неловко Филипп касается её мокрых щек, пытаясь утереть слёзы, - ты будешь в безопасности, если сделаешь всё, что я сказал…
- А я плачу не о себе. Я не брошу тебя погибать..Бедный ты мой, Господи, за что же… Скажи лучше, к кому мне надо обратиться, не будь упрямым!
Подойдя ближе, Диана берёт его руки в свои и слегка сжимает:
- Ну же.. А деньги я верну тебе,…как только тебя освободят..
К горлу Дюбуа подошел тяжелый комок, сдержав стон, он лишь вздохнул:
-Сделай всё, как я сказал, сейчас уже поздно, завтра к вечеру.. приходи,… если хочешь, если не придёшь, это ничего, я пойму…
Глядя ей вслед, Филипп прошептал сухими губами:
- Забудь обо мне!
Ближе к шести вечера 29 июля Диана Жюно снова пришла к мрачным воротам Карм.
- Кто вам нужен, гражданка? Дюбуа? Сейчас поищу в списках заключенных, так.. Дювалье, Дюфурни, Дюмербион, а вот и Дюбуа, Филипп Дюбуа!», - тут чиновник слегка присвистнул, - красавица, вы опоздали! Трибунал сегодня даже не собирался, в случае Робеспьера и его ублюдков это ни к чему..их давно увезли.. Он уже в общей яме с известью! Там им всем самое место!
Диана пошатнулась, как от удара в лицо. Сама не помнила, как очутилась на скамейке в городском парке, градом покатились едкие и горькие, тяжелые слезы, застилая глаза, тяжёлые рыдания беззвучно сотрясали тело, хотелось кричать дико, по-звериному, чтобы небесам было слышно…
- Раскрыт чудовищный заговор Робеспьера!, - как в тумане услышала она звонкий голосок подростка, разносчика газет, - борцы с тиранией принесли стране желанный мир и подлинную демократию, полное прекращение Террора и всеобщую амнистию!
Контрреволюционный психоз под маской «новой Революции»
Как и предполагалось, уже в начале августа 1794 года началась амнистия, слепая и неразборчивая. Наряду с невинно осужденными «жертвами внутренних репрессий и чужой клеветы» на свободу выходили тысячи настоящих врагов Республики, дворян, роялистов, озлобленных, жаждущих мести и крови.
Узнав об убийстве Робеспьера, некоторые якобинцы убивали себя, так покончили с собой парижский гравер Моклер и судья Будон. Особенное волнение проявляли якобинцы Арраса, родного города Неподкупного.
Первые месяцы после Термидора характерны определенным массовым психозом, смерти Робеспьера откровенно радовались не только уцелевшие аристократы-роялисты, освобожденные по слепой амнистии и даже не только богатые буржуа, которым надоела игра в построение демократии, и которые, теперь могут пользоваться своей наворованной собственностью совершенно открыто и безнаказанно.
Первое время этот психоз охватил даже значительную часть самих якобинцев и санкюлотов Парижа.
Санкюлоты в первый момент сочли события Термидора справедливой местью за своих казненных вожаков – Эбера, Шометта.
Якобинцы имели свои причины, одни вполне искренне поверили шумной пропаганде победителей, о том, что Неподкупный будто-бы готовил чудовищный заговор, который был предотвращен и Республика спасена, другие изображали радость скорее от страха, отныне быть «за Робеспьера» означало стать почти самоубийцей, лишиться должности и средств к существованию...
Террор отнюдь не был прекращен, как трещали послушные новому правительству газеты.
В тюрьмы теперь бросали якобинцев, по стране их казнили тысячами, рабочих, ремесленников и мелких лавочников, то есть санкюлотов из Сент-Антуана и Сен-Марсо убивали прямо на улицах обнаглевшие банды мюскаденов – «золотой молодёжи», среди них были и сынки нуворишей, дорвавшихся до власти и даже явные роялисты. Носить красные колпаки уже в недалеком будущем станет нежелательно, даже опасно…
Новая власть чаще всего закрывала глаза на эти погромы и убийства, многие дела до суда не даже доходили.
Газеты послушно прославляли заговорщиков, ставших членами нового правительства, захлебываясь от восторга, требовали казней всех тех, кого отныне крестили «охвостьем Робеспьера» и строчили опусы на заказ, в которых наперебой предавали анафеме свергнутое правительство. «Диктатор», «кровожадное чудовище», «тиран» становились отныне непременными эпитетами Неподкупного…
Якобинцев изображали либо «кровожадными хищниками», либо «тупыми фанатиками идеи».
Некоторые еще вчерашние члены клуба, в страхе репрессий, по-шакальи перебегали в лагерь победителей, шумно проклиная тех, перед кем вчера столь же шумно преклонялись, таким гнусным образом спасали и жизнь, и служебное положение.
- Эй, спляши карманьолу, вдова Робеспьера!, - насмехаясь, кричали нарядные франты бедно одетым женщинам из рабочих кварталов.
Робеспьеру они придумали циничную издевательскую эпитафию, стоит учесть при этом, что его тело бросили в общую яму:
«Прохожий, не печалься над моей судьбой! Ты был бы мёртв, когда б я был живой!»
Так, в сознании обывателя медленно закреплялся посмертный имидж Неподкупного – «одержимый жаждой крови монстр»…
Ультра-правые силы, чья революционность и республиканизм вообще сомнительны, торжествовали победу. Многие депутаты Конвента, желающие еще «поудить рыбку в мутной воде» и не попасть под маховик репрессий, отрекались от вчерашних товарищей, не сознавая еще, что отрекаются этим жестом и от самой революции, от своей совести, чести и достоинства. Многие из них мало выиграли от своего предательства, они всё равно сделаются «персонами нон грата» за прежнюю роль в событиях 1792-1794 гг.
Участники анти-якобинского переворота плохо сознавали, что послужили лишь орудием для теневых дельцов и после Термидора стали «ненужными» орудиями. Через несколько месяцев они уже не «сила и власть», даже не союзники этим новым господам, их очередь также скоро придет.
Первыми были отстранены от власти и попали под репрессии «перехитрившие сами себя» члены обоих правительственных Комитетов – Амар, Вадье, Колло-д, Эрбуа, Билло и другие.
Участие в устранении Робеспьера им более не засчитывалось в заслугу, зато всё чаще стали вспоминать об их роли товарищей и коллег Неподкупного.
Термидорианец Каррье, бывший комиссар Конвента в Нанте, один из врагов Неподкупного, отозванный с должности именно по его настоянию, вдруг превратился на страницах прессы в «охвостье Робеспьера», а уже в декабре 1794 года был отдан под трибунал и казнён. Сослан в Гвиану Колло-дЭрбуа, тем удивительнее, что уцелел его «подельник» по Лиону ловкач Фуше.
Левые республиканцы еще присутствовали в термидорианском Конвенте, защищали свои принципы по мере возможностей, но грозной силы уже не представляли.
Уцелевшие якобинцы постоянно подвергались нападкам ультра-правых отщепенцев Революции, олигархов и буржуа, без всяких оснований присвоивших себе звание «либералов и демократов»…
Кто бы знал тогда, что эта позиция крупных собственников станет «традицией» на добрых двести лет вперед…
Якобинцев увольняли с прежних мест службы, запрещая куда-либо переезжать, оставив под надзором новой администрации, а от этой меры один шаг до массовых арестов. Жаловаться и таким образом напоминать о себе, было нежелательно и даже опасно.
В театрах ставились «обличающие» и грубо высмеивающие их пьесы, пользовавшиеся успехом у богатой публики, радующейся унижению тех, перед кем еще вчера тряслись колени.
Защищаться побежденным не позволялось, их газеты закрывали в то самое время как в республиканской Франции полу-легализовалась роялистская печать, агитирующая за свержение Республики и рукоплескавшая любым проявлениям «анти-якобинского» террора!
В Лионе, в Марселе и многих других городах Юга поднявшие головы роялисты, часто объединившись с новой «золотой молодежью», жаждущей мести и крови, врывались в тюрьмы, рубили узников-якобинцев саблями, забивали металлическими прутьями.
Но совсем нередко убийцы лишь маскировались под роялистов, за расправами стояли буржуазные республиканцы, занявшие их места в Конвенте.
В Антибе был арестован как «опасный робеспьерист» молодой генерал Бонапарт, герой Тулона, получивший свое звание от прежнего правительства и состоявший в дружеских отношениях с младшим братом Робеспьера.
Будущий военный диктатор Франции подобно многим другим спас свою жизнь позорным отречением, ему повезло, или сказать точнее, крупно не повезло Франции, многим другим, куда более достойным людям и настоящим республиканцам «образца 93 года» похожие обвинения стоили свободы и даже жизни.
В тюрьме после Термидора
Куаньяра пожелал увидеть начальник тюрьмы, он знал, что этот суровый, непримиримый человек единственный защитник Ратуши, оставшийся в живых после 9 термидора.
В кабинете заключенного ожидал неприятный сюрприз. Новый начальник тюрьмы, гражданин Эли Бертэ сидел за столом, а за его спиной строгий и подтянутый, весь в черном стоял злорадно торжествующий Клерваль.
Бертэ откинулся на спинку стула, разглядывая заключенного.
- У вас нашлись влиятельные защитники в Конвенте, Куаньяр. Только поэтому ваша голова всё ещё на плечах, а не в корзине Сансона. И наш недавний подопечный Масье поднял шум и собирает подписи в вашу защиту. Думаю, уже на днях мы получим приказ о вашем освобождении. Хотя по мне, каждый робеспьерист, фанатик и маньяк, без исключений заслуживает казни»,- он сузил глаза, - и чего молчим?
Мрачное лицо Куаньяра не изменило выражения, выпрямившись и высокомерно вскинув голову, стоял он перед начальником тюрьмы, бросив сквозь зубы:
- Что вы хотите от меня услышать?
Ослабевший, худой и бледный, окровавленная повязка была почти не видна из под шляпы, которую он намеренно надел, заходя в кабинет, Норбер при этом отнюдь не производил впечатления запуганной жертвы репрессий.
Он хорошо знал систему, в которой работал раньше. Отправить в трибунал и приговорить к смерти они могут, притом без особых затруднений, но избивать и пытать, категорически нет.
Холодный, презрительный взгляд выводил Бертэ из себя. Его спутник и вовсе кипел от злобы.
Клерваль уже не знал к чему придраться, ненависть искала выхода:
- Держи себя скромнее, ты еще не понял, что ваша власть кончилась?! Сними шляпу, ублюдок!
- Она мне не мешает, - Норбер равнодушно разглядывал своего давнего врага.
- Тебе помочь?!, - Клерваля трясло от нескрываемой злобы, он резко приподнялся, готовый ударить заключённого.
Ему хотелось унизить, даже избить, изувечить этого человека, если бы подобное было разрешено, он сделал бы это не без удовольствия. Недавний тюремный эксцесс и пережитые страх и унижение, он никак не мог забыть. Теперь он надеялся заставить Куаньяра пережить безысходное отчаяние и ужас близкой смерти…
Норбер не дал ему повода применить силу и получить удовольствие, он пожал плечами и снял шляпу.
- Показываешь свою власть, наслаждаешься? Сейчас ты заставил меня снять шляпу, настанет мой час, и я сниму с тебя голову…-, прозвучало негромко и безэмоционально, но очень четко.
Клерваль снова рывком приподнялся, но взял себя в руки и сел, скрестив ноги в высоких кавалерийских сапогах:
- Сами видите, Бертэ, он действительно опасен, - и обращаясь к Норберу, - но мы готовы дать тебе шанс, подпиши вот это и ты свободен уже сегодня.
- Что это?, - хмуро скосил тот глаза на бумагу, чутко предчувствуя ловушку.
- Согласись, - на тонких губах Клерваля змеилась усмешка, - что ты сам лишь жертва обмана и не единственная со стороны коварного диктатора, согласись, что сам в ужасе от его раскрывшихся злодеяний и черных умыслов, раскаиваешься в невольном соучастии.. Что ты думаешь об этом? Некоторые уже подписали, например Давид, наш бывший коллега по Комитету.
Бледное лицо превратилось в неподвижную маску, но в выражении глаз мелькнула тёмная ненависть, он сделал резкое движение вперед и Клерваль невольно отшатнулся, опасаясь небольших, но сильных кулаков бывшего комиссара.
Он знал, этот не особенно высокий и сильно исхудавший человек более страшен своей внутренней энергией и силой, нежели огромными физическими возможностями. Но Куаньяр сумел сохранить самообладание.
- Давид? Ну что ж, в семье не без урода. Гениальный художник и при этом редкостно беспринципная скотина. Не удивлюсь, даже если Баррас или кто иной вздумает короноваться, этот мерзавец первым вызовется «запечатлеть исторический момент!
Клерваль, молча, переждал эту вспышку гнева:
- У тебя, кажется, нет выбора.
- Выбор есть всегда. Спасаешь либо шкуру, либо душу и честь,- в темных глазах плескалась ненависть, - отправляйся в ад и захвати своих новых хозяев, ничего я не подпишу.
Он выплевывал эти слова сквозь зубы.
Лицо Клерваля исказила злоба, он сжал кулаки и словно на минуты потерял голос, его змеиное свистящее шипение заставил Бертэ невольно отодвинуться:
- Ты как-то сказал, если враги сочтут меня недостойным гильотины, значит, мои заслуги перед революцией недостаточны! О, с этой точки зрения твои заслуги чрезмерны! Ты заслужил и пулю, и веревку, и нож гильотины, «неподкупный Куаньяр», верный ученик достойного учителя!
С минуту помолчал, поправляя манжеты, успокаиваясь.
