Столкнувшись с его взглядом Луиза невольно вздрогнула, на нее смотрели какие-то чужие и жестокие глаза с покрасневшими белками. Тон звучал крайне резко:
- " А может он просто выразил общее мнение, Лу?
- "Норбер, ты сам себя слышишь? Какое общее мнение?! Дядя Этьен уважает тебя, хотя ты и... республиканец... кузина и даже мадемуазель де Сен-Мелен сочувствуют тебе...неужели Анри-Кристоф, этот высокомерный, злой мальчишка и есть все общее мнение?! У тебя разбита голова, тебе больно и плохо..., милый мой, несчастный мальчик..., - она взяла его лицо в ладони, - я очень люблю тебя, ты мне нужен..."
Неловко и как-то беспомощно он уткнулся головой в ее плечо.
- "Да, мне больно и плохо...и не только потому, что у меня разбита голова, Лу. Еще так недавно я был гарантией безопасности для тебя и твоих близких. А теперь...я не могу помочь даже самому себе..."
- "Тебе не в чем винить себя, Норбер, ты делал для меня...для моей семьи всё, что было возможно. А теперь... мы все должны держаться вместе. Кстати, это вчера сказал дядя Этьен. Так что, не думай, что он ненавидит тебя... И... я не совсем понимаю, Норбер, отчего тебя так сильно задела выходка Анри-Кристофа? Ведь он не оскорбил тебя лично никак, разве он провозглашал тост за возвращение Франции короля или иное против вашей Республики? Не отстраняйся, ответь мне, не делай таких страшных волчьих глаз!"
Успокоившийся было Норбер нервно напрягся, но усилием воли сдержал гнев:
- "Хорошо, я отвечу и хочу, чтобы ты поняла меня в этом вопросе раз и навсегда. Я... не зря считался "человеком Робеспьера", я был им... не за страх, не за карьеру и власть... по убеждению. Он был живым воплощением духа Революции и стоил для нас больше, чем всё золото Перу... Я привык равняться на него, как на чистейший образец истинного республиканца и патриота... Мы были одной "командой" вокруг него,Сен-Жюста и Кутона, эта "команда" - Леба, Буонарроти, Дартэ, молодой Жюльен, Огюстен Робеспьер и я... Могу повторить слова Огюстена, сказанные брату в этот страшный день 9 термидора: "Я делил твою славу, хочу разделить и твою судьбу". Я не отделял себя от них...от него... в ту ночь я тоже был в Ратуше...именно там мне и разбили череп... Согласись, я не виноват в том, что пережил этот кошмар и остался жив?! Поэтому каждый плевок в их память, в его память - плевок мне в лицо! Время тут ничего не изменит...Поэтому, Лу, тот "кровавый фанатик", чье место в общей могиле засыпанной известью это и я в том числе..."
За этой якобинской "исповедью" Норбера последовало тяжелое молчание, Луиза из всех сил пыталась "переварить" услышанное, а он нервно следил за ее реакцией, неужели теперь с отвращением оттолкнет и сама прикажет уйти?
Из приличия выждав некоторое время, вслед за Луизой в коридор вышел сам де Бресси. В комнате ничего не слышали из того, что говорили в коридоре. Через некоторое время мрачного Норбера вернули в комнату, Луиза мягко и осторожно держала его руку.
Де Бресси легким нажимом на плечи снова усадил его за стол.
- "Не чудите, Норбер, - к удивлению Луизы он обратился к республиканцу просто по имени, отбросив обычное, вежливо-ироничное "гражданин", - нам тоже не всё равно, живы вы или нет, здесь пока безопасно, дальше будет видно, оставайтесь с нами. Я говорю вам это на правах старшего, так мог бы сказать отец. Надеюсь это не заденет вашего самолюбия? После ужина мадемуазель де Сен-Мелен обещала наложить вам свежую повязку на голову, у нее это хорошо получается"
Норбер слегка склонил голову, в усталых покрасневших глазах мелькнула растерянность и искренняя благодарность:
- "Благодарю вас, - и кивнул в сторону Анжель де Се-Мелен, - и вам спасибо, гражданка..."
Пока Луиза и де Бресси в коридоре, уговаривали Норбера остаться, не желая извиняться, молодой де Бресси исчез из общей комнаты.
- Садитесь к столу, граждане, - распорядился де Бресси, - я думаю, теперь нам можно узнать смысл происходящего, что всё это означает, по крайней мере, для нас?
Куаньяр усталым нервным жестом убрал со лба влажные волосы:
- Для вас это означает некоторые послабления, возможно, очень скоро вы сможете покинуть это убежище..Я ничем более не могу помочь ни вам, ни самому себе…
- Что же тогда это означает.. для вас? - нежный голос Луизы дрогнул. Цепкий понимающий взгляд де Бресси заставлял его чувствовать неловкость и не встречаться глазами с Луизой.
- Эти конкистадоры нашей кровью начнут стены красить, - обращался он скорее к другу, Жюсом мрачно пригнул голову в знак согласия. Лавале опустил глаза и задумался.
Синие глаза девушки расширились от ужаса и жалости. Норбер сильно похудел и был совершенно измучен, даже смуглая кожа приобрела пепельно-серый оттенок, милый, несчастный, ей так хотелось обнять его, приласкать, прижаться, но приходилось против воли принимать сдержанный вид.
Не раз за время этого ужина Луиза отводила глаза, краснея под внимательным, и как казалось осуждающим взглядом де Бресси.
Она рано осталась сиротой и выросла в семье дяди, привыкнув относиться к нему как к родному отцу и считаться с его мнением, хотя давно была совершеннолетней…
Торжество любви над смертью
В двенадцатом часу ночи, отправляясь спать, де Бресси услышал из тёмной гостиной звуки и невольно приостановился, услышав горячий бессвязный шёпот. Норбер обнимал Луизу, она, вздрагивая, прижималась к нему, пряча лицо у него на груди, и что-то говорила, нежно и взволнованно, часто-часто.
Звук поцелуев заставил деликатного де Бресси испытать неловкость и скорее уйти. Он и сам не отдавал себе отчета, что же именно так раздражает его в этой ситуации. Он не испытывал к Норберу лично ни ненависти, ни отвращения, даже признавал за ним немалые достоинства, понимал он и то, что Луиза давно уже взрослая девушка.
Лёгкий роман, поверхностное чувственное увлечение Луизы молодым и красивым республиканцем он еще мог допустить и даже отчасти понять, чего только не случается в это смутное время, смешавшее в единое общество все сословия, но чувства обоих казались слишком серьёзными и потому вызывали в нём стойкое неприятие. До переворота он являлся для них сильным покровителем, а что теперь, когда его собственная жизнь в опасности?
Чего стоит для графа де Бресси перспектива иметь зятем революционера, ярого якобинца, сторонника Робеспьера, Боже спаси и помилуй! Не захочет же молодая графиня де Масийяк в самом деле стать «гражданкой Куаньяр»? Это было бы чистым безумием! Надо с ней серьезно поговорить, она должна внять голосу разума!
Безумное политическими страстями время разбило цепи ханжеской морали и в отношении страстей любовных. Были официально разрешены разводы, немыслимые ранее в католической стране. Во Франции 1790-х распространение получили так называемые «гражданские браки», сурово осуждаемые ранее церковью как банальное сожительство и «грех». Это было вполне уместно, мир разрушался и создавался набело, никто не знал своего будущего. С вершин богатства и власти люди низвергались до тюрьмы и эшафота и наоборот. Жажда жизни обостряла все чувства..
Раннее утро. Луиза с интересом и нежностью наблюдала за спящим. Густые длинные волосы цвета воронова крыла разметались по подушке, с лица исчезла дежурная маска чеканной бронзовой суровости, разгладилась мрачная складка губ, делавшая молодого человека гораздо старше своих 28 лет.
С нескрываемым удовольствием касалась она мускулистых плеч, мерно вздымавшейся груди, осторожно, кончиками пальцев гладила шрамы, грубо изрезавшие широкую грудь, худые бока, впалый живот, мягко сжала ладонями крепкие узкие бёдра…
Ради соблюдения приличий Норбер покинул комнату Луизы очень рано и вернулся в отведенную для них комнату к обществу еще спящего Жюсома. Сдержанный и хмурый де Бресси встретил Луизу в гостиной, он встал очень рано, ему не спалось. Он был хорошо воспитанным и деликатным человеком, но под его взглядом девушка чувствовала себя неловко, как воровка, которую застали на месте преступления.
- Думаю, в скором времени нам следует переехать и снять другую квартиру, гражданин Куаньяр с друзьями останутся здесь, теперь они и сами нуждаются в надежном укрытии, а от нас угроза частично отступила», - граф был спокоен и невозмутим, - немного переждём, оглядимся, а когда всё относительно уляжется, возможно, мы даже вернемся в Санлис.
Девушка вздрогнула:
- Я бы лучше осталась в Париже…
- Ясное дело, - граф словно на что-то решился, - ведь гражданин Куаньяр не собирается ехать в Санлис,- и смерив смутившуюся девушку спокойным внимательным взглядом продолжал, - ты всегда прислушивалась ко мне, как к отцу, послушай и сейчас, а потом поступай как знаешь. Я знаю этого человека дольше, чем ты. Мне приходилось общаться с ним и ранее 92 года. Удивлена? Наконец вспомни историю с письмом и цветы, впервые полученные юной выпускницей пансиона, - увидев сияющие нежностью глаза Луизы, граф мрачно кивнул:
- Всё это было, но выслушай меня, не перебивай. Я считаю, что более всего этот человек любит ломать барьеры, добиваться того, в чем несправедливо отказано. Доступное не привлекает его внимания. В нём огромная внутренняя сила, редкий сплав мечтательной души и холодного ума. .
Занятно, но кажется, все эти люди нашли для себя лично смысл жизни. Для таких, как он, участие в революции это не работа, исполняемая ради прибыли, это образ жизни, это вера и страсть, ради чего отдают жизни и убивают, реализация своих идей и является смыслом их жизни!
Я верю в его искренность, по-своему он любит тебя, но никогда не станет рабом любовных отношений, бросающим ради чувства всё, чем живёт.
Остаться рядом с ним можно лишь приняв его образ жизни и мыслей, и не ставя капризного выбора «или я и наши чувства или ваша революционная деятельность», выбор окажется не в пользу женщины, даже самой любимой.
Поверь, во мне нет личной вражды к нему и дело даже не в том, что он не дворянин, я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.
Согласись же, ты тоже любишь его как-то странно, отчасти, игнорируя, не принимая в нём того, что для него самого важнее всего, да и то верно, нужно ли графине де Масийяк ломать свою душу, свои чувства, воспитание и привычки, пытаясь переварить его крайний якобинизм?
Не верю я также, что их фантастическая Республика долговечна. Мы еще увидим над Тюильри белое знамя наших королей, торжествующие над триколором Революции золотые лилии и восстановленный трон Людовика, а уж XYII или XYIII, не так важно!
И что за жизнь ждёт «гражданку Куаньяр», жену якобинца тогда? Ваши дети не будут принадлежать к дворянству. Двери в высший свет будут перед тобой и вашими детьми закрыты, вместе с ним тебя ждут лишения, бедность, а возможно тюрьма или даже эшафот! Ты к этому готова? Ты думала об этом?
Грустно и озадаченно слушала его Луиза.
Разгром Якобинского клуба.
Семья графа де Бресси переехала на другую квартиру, но это обстоятельство никак не мешало Норберу и Луизе встречаться, деликатный де Бресси уже раз высказав ей свое мнение по поводу этих отношений не поднимал более этой темы и ни во что не вмешивался, был вполне спокоен и любезен.
Он никак не выказал своих чувств и тогда, когда «в духе нового времени» его « благородная» племянница просто переехала к Норберу, главное что о браке пока речь не шла…
Необходимость исполнить требование новой власти представить отчёт о прошлогодней командировке в Майенн заставила Норбера явиться в Якобинский клуб, чувствуя недоброе, Жюсом и Лапьер отправились с ним.
Дурные предчувствия полностью оправдались, с самого начала на трибуне началось яростное столкновение якобинцев с термидорианцами. Вокруг Норбера сгруппировались левые монтаньяры, депутаты Конвента Караф, Файо, Тало, Юмбар, Дестрем.
Враги также пытались взять слово в стенах этого «последнего бастиона» побеждённых, Баррас и Тальен прислали своих людей, в том числе Клерваля и Кавуа, бросивших лишенного полномочий и власти Амара на произвол судьбы и перебежавших в лагерь победителей, как это успели сделать многие вчерашние якобинцы…Безопаснее и выгоднее сегодня было сделаться «выкрестом» Революции...
Скопление людей, духота, шум, грубые выкрики, взгляды, обжигающие ненавистью. В воздухе повисла острая нервозность и злоба.
Норбер с трудом протолкался к трибуне, но быстро понял, что возможности произнести хоть слова ему не дадут:
- Граждане! Во имя разума и совести, я прошу тишины!
С разных сторон понеслись выкрики:
- Для того ли с великой опасностью мы свергли диктатора, чтобы нам здесь читала мораль его тень!
С другой стороны кто-то монотонно скандировал:
- Свободу слова, печати, собраний!
Вот тебе раз, к чему бы это на пятом году Революции?
Пришлось повысить голос:
- Всё это у вас есть. Назовите закон, который их отменяет! Разве не ради них всё было сделано? А теперь задам прямой вопрос: для кого, для патриотов или для врагов Республики здесь требовали свободы слова? Кому здесь на руку оживление роялистской прессы?
Повисло неловкое молчание. Сказать было явно нечего.
- Патриоты обладают этими свободами в полной мере, видимо кто-то желает предоставить врагу трибуны для агитации и призывов к свержению Республики? Называйте вещи своими именами, это не гуманизм и не милосердие, а черная измена, которую следует жёстко пресекать!» , - Норбер в сильнейшем возмущении, ударил кулаками о пюпитр, сила эмоций вызвала ту страсть, за которую враги якобинцев окрестили их «бешеными...
Яростные крики и шум усилились.
Раздался дикий крик:
- А-а!!..Опять требуешь жёстких мер? Снова кровожадность замучила? Дайте же ему кто-нибудь стакан свежей крови! Ему не хватило жертв Майенна и Лаваля!
Норбер невольно пошатнулся от холодного отвращения, на лбу мелко выступил пот.
Но тут же оправился и резко возразил нападавшему:
- Игра в милосердие и гуманизм это новая политика? Избирательный «гуманизм», исключительно в отношении врага это позиция изменников, типичная для жирондистов, а теперь вижу и для вас! Ваш «гуманизм» глубоко фальшив, он демонстрирует двойную мораль! Убивая патриотов, вы кричите о полном прекращении террора! Изображая «защиту» революции, вы амнистируете её врагов! Да о чём мы?
Кто из моих обвинителей кроток и пушист?
Невротик Карье? Приказавший топить священников в Луаре?
Может Фуше, расстреливавший связанных в кучу людей картечью, а может Тальен, ничтожный вор и покровитель шлюх?
Или профессиональный расхититель национальной собственности Баррас?
Ну да, теперь все они «герои» и «борцы с тиранией», совсем забыл.. Теперь все они само благородство и умеренность!
Я лишь хочу сказать, что общество, обманутое вами, имеет право узнать правду о преступлении Термидора! Я не прекращу издавать свою газету, даже если меня станут преследовать и загонят в «подполье», как некогда обошлись с Маратом! Угрожать мне смертью бессмысленно, ибо, как верно сказал Робеспьер: «В наши планы и не входило преимущество долгой жизни!»
