- Ты ведь не исчезнешь так, как ушла она?», - в тихом голосе ясно чувствовалась мольба, - мне очень больно... и отчего все думают, что у меня нет сердца?…
В ярких глазах Анриэтты заблестели слёзы, протянув руки, она нежно коснулась небритых щёк, чувствуя, как он замер на секунды, боясь спугнуть её резким движением. Но видя, что молодая женщина не отстраняется, осторожно поднял её голову за подбородок и приник к горячим влажным губам..
Это были странные отношения, странные 4 года с 1798 до 1802. Анриэтта искренне любила его, но самому Норберу всегда мерещилось в её чувствах нечто досадное, напоминающее о благодарности. Его нежность тоже была вполне искренней, но можно ли это назвать любовью? Тем более, когда есть с чем сравнивать. Он и сам старался не задаваться этим вопросом. Внешне всё хорошо, но отчего же временами на душе кошки скребут…
Всё выглядело вполне радужно, если бы не поднимался некий осадок с глубины души. Он никак не мог решиться на знакомство с её родственниками, так как войти, таким образом, в их дом означало предстоящий брак, а Норбер не хотел жениться. А она первой не поднимала этой темы, хотя было видно, ждёт его решения. Её 10-летняя дочь Софи жила с ними, Норбер был неизменно внимателен и добр с ребёнком, и Анриэтта могла быть довольна.
Норбера огорчала и даже несколько раздражала излишняя на его взгляд пассивность Анриэтты, чрезмерная уступчивость и даже покорность, почти полное отсутствие собственных потребностей, взглядов и собственного мнения, независимых от потребностей, взглядов и мнения своего мужчины.
Свободное время она проводила с рукодельем, вязаньем или вышиваньем, кроме Библии и дамских романов почти ничего не читала. Была очень ласкова и послушна, кажется, даже смотрела на Норбера несколько снизу вверх, как на существо несравнимо более способное, умное и компетентное, впрочем, большинство мужчин считает именно эти качества воплощением идеальной женственности. Эти качества считались врождённо свойственными «слабому» полу, нормальными, их проявляли почти все девушки и женщины, за редкими исключениями в виде так называемых «синих чулков» или «амазонок».
И всё-таки Анриэтта на его взгляд была чрезмерно замкнутой в эмоциональном узком мире любовного и материнского чувства или в хозяйственных заботах. Природный ум молодой женщины был достаточно живой и острый, но малоразвитый.
Хуже другое, что Анриэтта, почти не испытывала внутренней потребности в интеллектуальном саморазвитии, в настоящем и глубоком, «не дамском» образовании. С ней, не имеющей абстрактно-отвлеченных, отличных от житейских вопросов интересов, Норберу было трудно говорить на равных, «на одном языке».
Такая женщина может любить и быть верной, но кроме общего хозяйства, общего ребенка и половой близости её с мужчиной ничего не объединяет, у неё нет с мужчиной ничего общего, слишком различен уровень их мышления, интеллектуального развития и круг интересов.
Именно таковы были отношения мужа и жены в абсолютном большинстве браков и большинство стереотипно мыслящих людей, и мужчин и женщин это вполне устраивало…
Некоторое время Норбер из самых добрых побуждений занимался общим развитием Анриэтты. Но философия казалась чрезмерно отвлеченной и «заумной» для ее конкретно-практического склада ума, историю она тоже осваивала с трудом, хотя не без доли интереса. Всё связанное с общественной жизнью и политикой она вообще не понимала и не воспринимала, уверенно считая «мужскими делами».
Её «вселенная» включала в себя только мужчину, чувства и отношения с ним, ребенка и домашний быт, мир за порогом дома для нее словно не существовал. И это при том, что происходило вокруг..
. Любая тема казалась Анриэтте сухой и скучноватой, если в ней нет места человеческим отношениям и чувствам, в особенности отношениям и чувствам мужчины и женщины. При таких особенностях восприятия, заинтересовать ее чем либо еще, Норбер больше даже не думал.
Очень мало, только чтобы не обижать Норбера, интересовалась тем, что происходит в обществе вокруг них, тем, что было так важно для него, ей словно было неинтересно, либо действительно трудно понять, чем он живет, о чём думает, что часами пишет, как проводит время вне дома.
Анриэтта почти никогда не высказывалась о текущих событиях, он до конца так и не мог понять, республиканка она или роялистка, да, скорее всего, она и сама не знала этого точно, ей было это всё равно.
Анриэтта Робер была очень женственная, «фемининная» женщина, именно поэтому ей важны иные вехи в жизни: любовное чувство к мужчине и материнство, нескончаемые домашние хлопоты.
Что ей взятие Бастилии и штурм Тюильри, что ей абсолютисты и фельяны, бриссотинцы и якобинцы, что ей Термидор и его последствия, наконец, что ей различие политических моделей и абстрактные идеи, всего этого она совершенно не понимает, всё это ей вполне безразлично, и она не очень скрывает это.
Она «слишком женственная» женщина: её естественные реакции на события и людей это не размышления и сопоставления, а сильные эмоции, глубокие чувства и обостренные физические ощущения удовольствия или дискомфорта, рассудок и чёткие рассуждения не её стихия. В мире мысли ей холодно и неуютно.
Она – республиканка, только если республиканец ее мужчина, но она «за короля», если он роялист…Это явление, столь частое именно среди женщин было не объяснить политическим «флюгерством», скорее это ориентация на добровольную интеллектуальную зависимость и отсутствие всякого самостоятельного мышления.
Нередко она выслушивала его, молча, без замечаний, её несогласие скорее угадывалось, иногда она даже вздрагивала и бросала на него озабоченные, испуганные взгляды, но всегда уклонялась от объяснений своего поведения. Очевидно, что любит, но иногда смотрит чужими глазами, словно не понимает и боится, как такое возможно?
Разногласия между ними стали возникать лишь тогда, когда однажды утром Анриэтта обиженно и горько упрекала Норбера в том, что ночью он, будучи усталым и не вполне трезвым, называл её Луизой. Как назло, в последнее время это случалось всё чаще..
Куаньяр хмурился и злился, чувствуя себя виноватым неизвестно в чём, стараясь удвоить внимание и нежность. Но всё было напрасно. Она больше не упрекала ни в чем, но заметно погрустнела и как-то сникла. Его мучила совесть и жалость..
Эти отношения были обречены на разрыв. Очаровательна, очень добра и заботлива, видно, что любит, так какого же.. тебе не хватает?...Что или кто мешает?.. О да, конечно же кто.. и он сам знал кто..неразумная мечта.. чёртова память..
Падение Республики, Консулат и Империя 1799-1804
Год 1798 можно по справедливости назвать «якобинским Ренессансом», репрессии были приостановлены, жестоко преследуемые с самого 9 термидора люди получили возможность спокойно жить и работать, многие вернулись на прежние должности.
Больше того, Якобинский клуб возродился под именем клуба Манежа. Норбер с друзьями тут же записались в члены возрожденного патриотического общества, тем более что, наряду с молодежью, в него вернулись многие уцелевшие.
В него вошли все выжившие после Термидора, все, не смирившиеся с последствиями переворота, с жестокими репрессиями и страданиями, выпавшими на их долю, все, не изменившие убеждениям ни из страха тюрьмы и смертной казни, ни из выгоды.
Но большинство уже составляли нео-якобинцы, те, кто в 1792-1794 были еще подростками или юношами 18-20 лет.
В законодательных сферах всё бурлило и кипело. Первотолчок всегда исходил от Совета Пятисот, в котором преобладали якобинцы, Совет Старейшин чаще всего лишь следовал за ними без особой инициативы.
Якобинцы брали своё не физическим большинством, но отвагой, инициативой и дисциплиной. Так, под их давлением был принят закон о заложниках, аналог закона о подозрительных 1793 года. Своим острием он был направлен против агрессивных активизировавшихся аристократов (под которыми тогда подразумевались не одни дворяне, но и нувориши), против роялистов, эмигрантов.
Издав несколько грозных декретов Совет Пятисот на время успокоился, но богатый Париж финансистов и банкиров затрепетал, снова увидев перед собой призрак Национального Конвента 1793 года.
Пресса подняла ужасный треск и шум. Ультра-правые кипели ненавистью и осыпали проклятиями левых республиканцев.
Среди последних возродились уличные брошюры и газетки в стиле «папаши Дюшена», нередко смесь грубой ругани с ядовитыми инсинуациями.
Основная газета левых называлась «Газета свободных людей», которую читатели с правой стороны обозвали «газетой тигров». Продавались летучие листки, мрачно предвещавшие скорый конец режима Директории и самой Республики.
В Совете Пятисот правые и левые агрессивно сталкивались, едва не доходило до рукоприкладства. Уставшую публику изрядно раздражали эти зрелища.
Чтобы всколыхнуть энергию уставшего народа на борьбу за свои права, левые решились оживить уничтоженные после Термидора патриотические общества и самый главный из них клуб якобинцев в Париже.
Якобинцы искали новое помещение для собраний, найти его удалось не сразу, большинство уставших обывателей сделались либо аполитичными, либо даже враждебными к ним. Но слабость властей дала им возможность занять здание Манежа, одно из «священных» мест Революции. И уже в июле 1799 начались собрания в Манеже...
Во избежание недоразумений, нео-якобинцы сразу объявили о своем родстве с разгромленным после Термидора обществом: «Наше общество – якобинское, мы – якобинцы и намерены оставаться ими».
Под влиянием текущих обстоятельств они вынуждены были расписываться в уважении к буржуазной конституции Директории, из опасений уничтожения отрицали намерение восстановить Конвент и режим 1793 года, они, тем не менее, сохраняли жесты и манеры этого времени.
И всё же, нельзя не заметить, что нео-якобинцы в своей массе желали не столько «крови аристократов», как власти пугали обывателей, сколь карьерного роста и хорошо оплачиваемых должностей.
Также было бы несправедливо не сказать об уцелевшей якобинской оппозиции, честно привлекавшей внимание общественности к экономическим проблемам малоимущих, к тому факту, что после Термидора всю полноту власти и все преимущества захватили крупные собственники, банкиры, финансисты и коммерсанты, безразличные к судьбе нации не меньше прежних герцогов и маркизов.
Удивительно, но для многих новых якобинцев Робеспьер был уже скорее «идейным предком», хотя с его убийства прошло всего 4-5-6 лет, непосредственными «предтечами» и «мучениками идеи» для этой молодежи были монтаньяры 1795 года, поддержавшие бунт голодных парижан против термидорианского Конвента – Ромм, Гужон, Субрани и другие. Духовным лидером другой их части был Гракх Бабёф.
Тем более бурная и беззастенчивая пропаганда Термидора за 4-5 лет привела к тому, что подействовала и на умы самих якобинцев, немалого их количества. Имя Неподкупного стало вызывать одни негативные ассоциации с практикой революционного террора, с гильотиной. Для новых якобинцев эти ассоциации были смертельно опасны и невыгодны, они скорее отталкивали обывателей, чем привлекали. Открыто назвать себя поклонниками Робеспьера решились бы уже единицы.
Воины Духа, Идеи и Принципов против политических конкистадоров…
Из восточного департамента, городка Лон-ле-Сонье пришли печальные известия, местные патриоты писали о жестоком убийстве 30 товарищей…
Убийцы (это могли быть как роялисты, так и мюскадэны- новобуржуазная "золотая молодежь") насильно вывезли за город наиболее активных местных якобинцев, людей связали. На пустынном участке дороги развернулась свирепая бойня.
Якобинцев убивали связанными, не оставив ни малейшего шанса сбежать или защищаться. В ход шло только холодное оружие, людей рубили саблями, с остервенением избивали металлическими прутьями и ногами. Раздавались отчаянные крики ужаса и невыносимой боли, хрипы и стоны умирающих людей, земля пропиталась кровью…
У этого чудовищного зверства нашлись и «благодарные зрители» из местных жителей, в том числе молодые женщины, которые поднимали ребятишек повыше, чтобы те могли всё увидеть, а малыши, ничего не понимая, но видя радость родителей, хлопали в ладошки…
Убийцы не успокаивались, пока измученные, изломанные тела не теряли всякое человеческое подобие, направлялись туда, откуда еще слышался хоть слабый стон и хрип, где замечалось малейшее движение…
Среди убийц вальяжно разгуливал нарядный старичок, в старомодном парике и кафтане, в башмаках с красными каблуками, он нюхал табак и оживленно помахивал тростью. Он внимательно, с удовольствием разглядывал изувеченные трупы, и был не прочь подкрасить кровью свои выцветшие каблуки, шагая по корчащимся полуживым телам…
Чудовищное преступление вызвало в Париже гнев и возмущение патриотов, с трибуны клуба Манежа Брио, член Совета Пятисот, призвал власти к возмездию, но не ответных погромов, а справедливого суда требовали вечно обвиняемые в «кровожадности» якобинцы! Не тут- то было, власти снова нашли дерзким и недопустимым их требование и сам факт оживления их активности.
Их надежды были преждевременны, термидорианцы очень боялись возрождения влияния своих вчерашних товарищей и вчерашних жертв.
Выборы 1798 года, вновь принесшие победу многим якобинцам были тут же признаны недействительными! Решением властей клуб Манежа был официально закрыт в августе 1799 года.
Впоследствии министр полиции Фуше, изменник Революции, один из организаторов убийства Робеспьера хвастался, что его противники жалкие трусы и болтуны, которых он легко усмирил и разогнал.
Правда же в том, что к зданию Манежа предусмотрительно отправили целый отряд драгун, и сопротивление со стороны членов клуба было бы утоплено в крови, да и бессмысленно в принципе…
Более умеренное крыло якобинцев, в их числе бывший робеспьерист 24-летний Марк Антуан Жюльен, чьи взгляды за прошедшие 4-5 лет сильно эволюционировали вправо, смирилось с этим решением. Более решительные и радикальные республиканцы, абсолютное меньшинство, уцелевшие люди Робеспьера смирились только с виду, в их числе оказались Метж и Брио, Куаньяр и Лапьер.
По существу, те, кого «усмирял» Бонапарт уже были большей частью «новые» якобинцы, те, которые были очень молодыми, почти подростками в 1793-1794 году и не принимали активного участия в событиях тех лет.
Якобинцы «первой волны», так называемые «люди 93-года» после кровавых репрессий Термидора, весны 1795 и казни Бабефа и его товарищей, сделались меньшинством среди младших товарищей.
Корсиканский диктатор кичился тем, что он « без особого труда и риска разогнал» якобинцев осенью 1799 года, как брехливых щенков, умеющих только лаять, но не кусать, но каких «якобинцев»? Именно эту неопытную и весьма «умеренную» в идейном отношении молодёжь…
В ярких глазах Анриэтты заблестели слёзы, протянув руки, она нежно коснулась небритых щёк, чувствуя, как он замер на секунды, боясь спугнуть её резким движением. Но видя, что молодая женщина не отстраняется, осторожно поднял её голову за подбородок и приник к горячим влажным губам..
Это были странные отношения, странные 4 года с 1798 до 1802. Анриэтта искренне любила его, но самому Норберу всегда мерещилось в её чувствах нечто досадное, напоминающее о благодарности. Его нежность тоже была вполне искренней, но можно ли это назвать любовью? Тем более, когда есть с чем сравнивать. Он и сам старался не задаваться этим вопросом. Внешне всё хорошо, но отчего же временами на душе кошки скребут…
Всё выглядело вполне радужно, если бы не поднимался некий осадок с глубины души. Он никак не мог решиться на знакомство с её родственниками, так как войти, таким образом, в их дом означало предстоящий брак, а Норбер не хотел жениться. А она первой не поднимала этой темы, хотя было видно, ждёт его решения. Её 10-летняя дочь Софи жила с ними, Норбер был неизменно внимателен и добр с ребёнком, и Анриэтта могла быть довольна.
Норбера огорчала и даже несколько раздражала излишняя на его взгляд пассивность Анриэтты, чрезмерная уступчивость и даже покорность, почти полное отсутствие собственных потребностей, взглядов и собственного мнения, независимых от потребностей, взглядов и мнения своего мужчины.
Свободное время она проводила с рукодельем, вязаньем или вышиваньем, кроме Библии и дамских романов почти ничего не читала. Была очень ласкова и послушна, кажется, даже смотрела на Норбера несколько снизу вверх, как на существо несравнимо более способное, умное и компетентное, впрочем, большинство мужчин считает именно эти качества воплощением идеальной женственности. Эти качества считались врождённо свойственными «слабому» полу, нормальными, их проявляли почти все девушки и женщины, за редкими исключениями в виде так называемых «синих чулков» или «амазонок».
И всё-таки Анриэтта на его взгляд была чрезмерно замкнутой в эмоциональном узком мире любовного и материнского чувства или в хозяйственных заботах. Природный ум молодой женщины был достаточно живой и острый, но малоразвитый.
Хуже другое, что Анриэтта, почти не испытывала внутренней потребности в интеллектуальном саморазвитии, в настоящем и глубоком, «не дамском» образовании. С ней, не имеющей абстрактно-отвлеченных, отличных от житейских вопросов интересов, Норберу было трудно говорить на равных, «на одном языке».
Такая женщина может любить и быть верной, но кроме общего хозяйства, общего ребенка и половой близости её с мужчиной ничего не объединяет, у неё нет с мужчиной ничего общего, слишком различен уровень их мышления, интеллектуального развития и круг интересов.
Именно таковы были отношения мужа и жены в абсолютном большинстве браков и большинство стереотипно мыслящих людей, и мужчин и женщин это вполне устраивало…
Некоторое время Норбер из самых добрых побуждений занимался общим развитием Анриэтты. Но философия казалась чрезмерно отвлеченной и «заумной» для ее конкретно-практического склада ума, историю она тоже осваивала с трудом, хотя не без доли интереса. Всё связанное с общественной жизнью и политикой она вообще не понимала и не воспринимала, уверенно считая «мужскими делами».
Её «вселенная» включала в себя только мужчину, чувства и отношения с ним, ребенка и домашний быт, мир за порогом дома для нее словно не существовал. И это при том, что происходило вокруг..
. Любая тема казалась Анриэтте сухой и скучноватой, если в ней нет места человеческим отношениям и чувствам, в особенности отношениям и чувствам мужчины и женщины. При таких особенностях восприятия, заинтересовать ее чем либо еще, Норбер больше даже не думал.
Очень мало, только чтобы не обижать Норбера, интересовалась тем, что происходит в обществе вокруг них, тем, что было так важно для него, ей словно было неинтересно, либо действительно трудно понять, чем он живет, о чём думает, что часами пишет, как проводит время вне дома.
Анриэтта почти никогда не высказывалась о текущих событиях, он до конца так и не мог понять, республиканка она или роялистка, да, скорее всего, она и сама не знала этого точно, ей было это всё равно.
Анриэтта Робер была очень женственная, «фемининная» женщина, именно поэтому ей важны иные вехи в жизни: любовное чувство к мужчине и материнство, нескончаемые домашние хлопоты.
Что ей взятие Бастилии и штурм Тюильри, что ей абсолютисты и фельяны, бриссотинцы и якобинцы, что ей Термидор и его последствия, наконец, что ей различие политических моделей и абстрактные идеи, всего этого она совершенно не понимает, всё это ей вполне безразлично, и она не очень скрывает это.
Она «слишком женственная» женщина: её естественные реакции на события и людей это не размышления и сопоставления, а сильные эмоции, глубокие чувства и обостренные физические ощущения удовольствия или дискомфорта, рассудок и чёткие рассуждения не её стихия. В мире мысли ей холодно и неуютно.
Она – республиканка, только если республиканец ее мужчина, но она «за короля», если он роялист…Это явление, столь частое именно среди женщин было не объяснить политическим «флюгерством», скорее это ориентация на добровольную интеллектуальную зависимость и отсутствие всякого самостоятельного мышления.
Нередко она выслушивала его, молча, без замечаний, её несогласие скорее угадывалось, иногда она даже вздрагивала и бросала на него озабоченные, испуганные взгляды, но всегда уклонялась от объяснений своего поведения. Очевидно, что любит, но иногда смотрит чужими глазами, словно не понимает и боится, как такое возможно?
Разногласия между ними стали возникать лишь тогда, когда однажды утром Анриэтта обиженно и горько упрекала Норбера в том, что ночью он, будучи усталым и не вполне трезвым, называл её Луизой. Как назло, в последнее время это случалось всё чаще..
Куаньяр хмурился и злился, чувствуя себя виноватым неизвестно в чём, стараясь удвоить внимание и нежность. Но всё было напрасно. Она больше не упрекала ни в чем, но заметно погрустнела и как-то сникла. Его мучила совесть и жалость..
Эти отношения были обречены на разрыв. Очаровательна, очень добра и заботлива, видно, что любит, так какого же.. тебе не хватает?...Что или кто мешает?.. О да, конечно же кто.. и он сам знал кто..неразумная мечта.. чёртова память..
Падение Республики, Консулат и Империя 1799-1804
Год 1798 можно по справедливости назвать «якобинским Ренессансом», репрессии были приостановлены, жестоко преследуемые с самого 9 термидора люди получили возможность спокойно жить и работать, многие вернулись на прежние должности.
Больше того, Якобинский клуб возродился под именем клуба Манежа. Норбер с друзьями тут же записались в члены возрожденного патриотического общества, тем более что, наряду с молодежью, в него вернулись многие уцелевшие.
В него вошли все выжившие после Термидора, все, не смирившиеся с последствиями переворота, с жестокими репрессиями и страданиями, выпавшими на их долю, все, не изменившие убеждениям ни из страха тюрьмы и смертной казни, ни из выгоды.
Но большинство уже составляли нео-якобинцы, те, кто в 1792-1794 были еще подростками или юношами 18-20 лет.
В законодательных сферах всё бурлило и кипело. Первотолчок всегда исходил от Совета Пятисот, в котором преобладали якобинцы, Совет Старейшин чаще всего лишь следовал за ними без особой инициативы.
Якобинцы брали своё не физическим большинством, но отвагой, инициативой и дисциплиной. Так, под их давлением был принят закон о заложниках, аналог закона о подозрительных 1793 года. Своим острием он был направлен против агрессивных активизировавшихся аристократов (под которыми тогда подразумевались не одни дворяне, но и нувориши), против роялистов, эмигрантов.
Издав несколько грозных декретов Совет Пятисот на время успокоился, но богатый Париж финансистов и банкиров затрепетал, снова увидев перед собой призрак Национального Конвента 1793 года.
Пресса подняла ужасный треск и шум. Ультра-правые кипели ненавистью и осыпали проклятиями левых республиканцев.
Среди последних возродились уличные брошюры и газетки в стиле «папаши Дюшена», нередко смесь грубой ругани с ядовитыми инсинуациями.
Основная газета левых называлась «Газета свободных людей», которую читатели с правой стороны обозвали «газетой тигров». Продавались летучие листки, мрачно предвещавшие скорый конец режима Директории и самой Республики.
В Совете Пятисот правые и левые агрессивно сталкивались, едва не доходило до рукоприкладства. Уставшую публику изрядно раздражали эти зрелища.
Чтобы всколыхнуть энергию уставшего народа на борьбу за свои права, левые решились оживить уничтоженные после Термидора патриотические общества и самый главный из них клуб якобинцев в Париже.
Якобинцы искали новое помещение для собраний, найти его удалось не сразу, большинство уставших обывателей сделались либо аполитичными, либо даже враждебными к ним. Но слабость властей дала им возможность занять здание Манежа, одно из «священных» мест Революции. И уже в июле 1799 начались собрания в Манеже...
Во избежание недоразумений, нео-якобинцы сразу объявили о своем родстве с разгромленным после Термидора обществом: «Наше общество – якобинское, мы – якобинцы и намерены оставаться ими».
Под влиянием текущих обстоятельств они вынуждены были расписываться в уважении к буржуазной конституции Директории, из опасений уничтожения отрицали намерение восстановить Конвент и режим 1793 года, они, тем не менее, сохраняли жесты и манеры этого времени.
И всё же, нельзя не заметить, что нео-якобинцы в своей массе желали не столько «крови аристократов», как власти пугали обывателей, сколь карьерного роста и хорошо оплачиваемых должностей.
Также было бы несправедливо не сказать об уцелевшей якобинской оппозиции, честно привлекавшей внимание общественности к экономическим проблемам малоимущих, к тому факту, что после Термидора всю полноту власти и все преимущества захватили крупные собственники, банкиры, финансисты и коммерсанты, безразличные к судьбе нации не меньше прежних герцогов и маркизов.
Удивительно, но для многих новых якобинцев Робеспьер был уже скорее «идейным предком», хотя с его убийства прошло всего 4-5-6 лет, непосредственными «предтечами» и «мучениками идеи» для этой молодежи были монтаньяры 1795 года, поддержавшие бунт голодных парижан против термидорианского Конвента – Ромм, Гужон, Субрани и другие. Духовным лидером другой их части был Гракх Бабёф.
Тем более бурная и беззастенчивая пропаганда Термидора за 4-5 лет привела к тому, что подействовала и на умы самих якобинцев, немалого их количества. Имя Неподкупного стало вызывать одни негативные ассоциации с практикой революционного террора, с гильотиной. Для новых якобинцев эти ассоциации были смертельно опасны и невыгодны, они скорее отталкивали обывателей, чем привлекали. Открыто назвать себя поклонниками Робеспьера решились бы уже единицы.
Воины Духа, Идеи и Принципов против политических конкистадоров…
Из восточного департамента, городка Лон-ле-Сонье пришли печальные известия, местные патриоты писали о жестоком убийстве 30 товарищей…
Убийцы (это могли быть как роялисты, так и мюскадэны- новобуржуазная "золотая молодежь") насильно вывезли за город наиболее активных местных якобинцев, людей связали. На пустынном участке дороги развернулась свирепая бойня.
Якобинцев убивали связанными, не оставив ни малейшего шанса сбежать или защищаться. В ход шло только холодное оружие, людей рубили саблями, с остервенением избивали металлическими прутьями и ногами. Раздавались отчаянные крики ужаса и невыносимой боли, хрипы и стоны умирающих людей, земля пропиталась кровью…
У этого чудовищного зверства нашлись и «благодарные зрители» из местных жителей, в том числе молодые женщины, которые поднимали ребятишек повыше, чтобы те могли всё увидеть, а малыши, ничего не понимая, но видя радость родителей, хлопали в ладошки…
Убийцы не успокаивались, пока измученные, изломанные тела не теряли всякое человеческое подобие, направлялись туда, откуда еще слышался хоть слабый стон и хрип, где замечалось малейшее движение…
Среди убийц вальяжно разгуливал нарядный старичок, в старомодном парике и кафтане, в башмаках с красными каблуками, он нюхал табак и оживленно помахивал тростью. Он внимательно, с удовольствием разглядывал изувеченные трупы, и был не прочь подкрасить кровью свои выцветшие каблуки, шагая по корчащимся полуживым телам…
Чудовищное преступление вызвало в Париже гнев и возмущение патриотов, с трибуны клуба Манежа Брио, член Совета Пятисот, призвал власти к возмездию, но не ответных погромов, а справедливого суда требовали вечно обвиняемые в «кровожадности» якобинцы! Не тут- то было, власти снова нашли дерзким и недопустимым их требование и сам факт оживления их активности.
Их надежды были преждевременны, термидорианцы очень боялись возрождения влияния своих вчерашних товарищей и вчерашних жертв.
Выборы 1798 года, вновь принесшие победу многим якобинцам были тут же признаны недействительными! Решением властей клуб Манежа был официально закрыт в августе 1799 года.
Впоследствии министр полиции Фуше, изменник Революции, один из организаторов убийства Робеспьера хвастался, что его противники жалкие трусы и болтуны, которых он легко усмирил и разогнал.
Правда же в том, что к зданию Манежа предусмотрительно отправили целый отряд драгун, и сопротивление со стороны членов клуба было бы утоплено в крови, да и бессмысленно в принципе…
Более умеренное крыло якобинцев, в их числе бывший робеспьерист 24-летний Марк Антуан Жюльен, чьи взгляды за прошедшие 4-5 лет сильно эволюционировали вправо, смирилось с этим решением. Более решительные и радикальные республиканцы, абсолютное меньшинство, уцелевшие люди Робеспьера смирились только с виду, в их числе оказались Метж и Брио, Куаньяр и Лапьер.
По существу, те, кого «усмирял» Бонапарт уже были большей частью «новые» якобинцы, те, которые были очень молодыми, почти подростками в 1793-1794 году и не принимали активного участия в событиях тех лет.
Якобинцы «первой волны», так называемые «люди 93-года» после кровавых репрессий Термидора, весны 1795 и казни Бабефа и его товарищей, сделались меньшинством среди младших товарищей.
Корсиканский диктатор кичился тем, что он « без особого труда и риска разогнал» якобинцев осенью 1799 года, как брехливых щенков, умеющих только лаять, но не кусать, но каких «якобинцев»? Именно эту неопытную и весьма «умеренную» в идейном отношении молодёжь…
