— Сдается мне, вы достаточно удачливы, чтобы оказаться на Тортуге одновременно с «Арабеллой».
Морган снова тихонько фыркнул.
— Интересная мысль, дон Антонио. Возможно, я и последую вашему совету.
Тоньо молча поднял бокал: памяти Хосе Марии Родригеса, благородного идальго, тоже путавшего честь со спесью.
Морган последовал его примеру. Отпил совсем немного — так, губы омочил. Тоньо в который раз отметил, что и тут Морган ведет себя странно. За весь ужин он выпил едва ли бокал вина, словно и не моряк.
— Вы рассматриваете меня, Антонио, — улыбнулся пират одними губами. — Что вас так заинтриговало?
— Вы не похожи на пирата. Впрочем, на капитана корабля вы похожи еще меньше. Тем не менее, команда ходит по струнке и явно вас любит. Это весьма любопытное явление. Кроме того, вы бессовестно красивы, Морган. В отличие от всех прочих виденных мною англичан. Честно говоря, до сих пор я был уверен, что Британия — родина белесых уродов.
— Не оскорбляйте мою родину, — рассмеялся Морган. — В конце концов, моя королева — наполовину испанка. Однако, — он опустил ресницы, словно в замешательстве, — вы действительно считаете, что я красив? Это… необыкновенно приятно слышать.
— Судя по вашей каюте, Морган, вы разбираетесь в восточном оружии… — Тоньо встал, снял со стены легкую саблю, на вид совсем простую, но лучшую во всей коллекции. Провел пальцем по плоскости клинка, словно ласкал женщину. — Ты похож на нее, Морган. Смертельная красота. — Он глянул пирату в глаза, перехватил саблю как для удара, сделал пару взмахов. — И голос похож. Мне нравится, как она поет. Завораживает.
Пират опустил голову. Выбившаяся из косы прядь спрятала лицо, а сама коса, на диво толстая и длинная, открыла совсем тонкую шею. Словно нарочно, под удар.
Или — поцелуй.
Пресвятая Дева, убереги меня от искушения, подумал Тоньо, невольно восхищаясь канальей. Ведь не боится, даже ресницы не дрогнули, когда он взял саблю. То ли безоговорочно верит в слово дона, то ли надеется на удачу… или, быть может, на дьявола? Говорят, Морган продал душу дьяволу, и тот всегда стоит за его левым плечом. Нашептывает. А то и сам говорит его устами.
Сабля отправилась обратно на стену. Слово чести — иногда очень неудобная штука. Вроде не жмет, не давит, но держит лучше любой цепи.
Недопитое флорентийское так и стояло на столе. Вот искушение, которому самое время поддаться, и не думать о том, как это было бы — плавать с капитаном, который ловит и впитывает каждое слово, сморит на тебя с восторгом и не ищет любого повода, чтобы тебя унизить перед командой, ведь если вспылишь — у него будет отличный повод посадить тебя в трюм, а потом отдать на суд Святой Инквизиции.
До рассвета все еще оставалась целая жизнь, а в бутылке — до дьявола флорентийского, когда Морган поднял голову и внезапно охрипшим голосом позвал:
— Тоньо, поклянись, что никому и никогда не расскажешь о… обо всем, что узнал от меня и обо мне. До рассвета.
— Слово дона, Морган.
На этот раз соглашаться было просто. Легче легкого. Тем более что после рассвета он уже никому и ничего не расскажет, разве что акулам — о том, что иное слово чести, данное самому себе перед взором Господним, жмет и давит куда сильнее, чем произнесенное вслух.
Пират поднялся из-за стола, отпил целый глоток флорентийского. Из бокала Тоньо. И со странной застывшей улыбкой попросил. Именно попросил, не приказал:
— Дайте мне ваши руки, дон Антонио.
Первой мыслью было: уже рассвет? Но нет, не так быстро. Южные ночи в сентябре долгие. А вторым было удивление. Зачем? Так просят не для того чтобы упечь в трюм или развесить на рее. Так просят, чтобы... Чтобы — что?
Пока Морган с той же застывшей улыбкой связывал его, Тоньо пытался успокоить бешено застучавшее сердце. Любопытство, опасность, досада, злость — все перемешалось и обещало вот сейчас взорваться, как черный порох. Только искру дай.
Господи, дай мне искру, сейчас, прошу тебя!
Но Господь снова не ответил, а в голове по-прежнему была невыносимая легкость. Проклятье.
— Встаньте.
Тоньо послушался.
Глядя в сторону, Морган рукой с зажатыми в ней четками махнул на постель.
Все же — постель. Кусочек запретного яблока. Трижды проклятье! А такой был дивный дружеский ужин…
— Морган, меня не обязательно связывать, чтобы я лег с тобой. — Тоньо шагнул к нему, поднял связанные запястья, коснулся пальцами его груди. — Ну, посмотри на меня, Морган. Я… я тоже хочу.
Тоньо не врал. Ну, почти. Он в самом деле хотел — чтобы его развязали и дали возможность пусть не отправить «Розу Кардиффа» ко дну, но хотя бы избавить Испанию от наглого и удачливого пирата. А что его собственное тело после боя готово было принять за девицу хоть грот-мачту — не имеет значения.
?Пират вздрогнул, поднял на него глаза — темные, шальные и какие-то отчаянные. Закусил губу.
— Пусть так, дон Антонио, — сказал преувеличенно ровно. — Вам ведь не мешают связанные руки.
— Я не в том положении, чтобы спорить, не так ли, мой гостеприимный хозяин?
Пожал плечами и, после мгновения бесплодного ожидания, улыбнулся, весело и бесшабашно. Морган хочет играть, так хорошо же, игра — это всегда весело. Азарт, интрига! Сразу две интриги: пройдет, наконец, эта проклятая пустота в голове и потеряет ли пират осторожность настолько, чтобы Тоньо мог дотянуться до его шеи. Он крупнее, сильнее, и черта с два ему помешает какая-то там веревка.
Не отпуская взгляда мальчишки, Тоньо улегся на постель, спиной на груду подушек. А Морган все с тем же непонятным выражением лица принялся расплетать косу. Длинную, чуть не до пояса. Затем расстегнул дублет, отбросил на кресло — все так же, не отводя горящих темных глаз.
Туфли.
Чулки.
Быстро, без единого лишнего движения, без капли кокетства.
Невероятно красиво и… возбуждающе?
Проклятье, уж лучше бы грот-мачта…
А Морган все же продал душу дьяволу, человек не может быть таким… таким…
Пресвятая Дева Мария, молись за меня! Избавь меня от этого наваждения!
Щиколотки и стопы у Моргана были узкие, маленькие, и кожа нежная. Мальчишка. Не вырос еще, совсем мальчи…
Он не успел додумать, как Морган с так неподходящей ему нерешительной улыбкой сдернул сорочку. И медленно, продолжая улыбаться, уронил на кресло.
А Тоньо без единой связной мысли в голове смотрел на его грудь… То есть — на ее грудь. Маленькие бледные холмики, едва заметные, с темной родинкой на левой, прямо под соском.
В голове билось, как заевшая шарманка: Морган — девица, девица — Морган… мне не показалось, он в самом деле — она…
Он... или все же она?.. стянул штаны. Подштанники. Да, уже не было никаких сомнений... посмотрела на него чуть смущенно, чуть вызывающе. Пошла... нет, не к постели. К бадье, которую наполнили снова, пока они ужинали. Снова капнула туда масла, скользнула в воду.
Кажется, ей нравилось, что на нее смотрят. И не смотреть было невозможно, казалось — стоит отвести глаза, и она исчезнет. Или он сам проснется. В трюме, рядом с трижды проклятым Родригесом.
Картина завораживала. Вот только что это был капитан Морган, каналья и гроза морей, и вот — девушка, совсем юная, нежная и еще не наученная кокетничать. Да черт же, у него сейчас штаны лопнут от того, как она моет грудь, едва касаясь бледного соска, и смотрит на него — чуть искоса, чуть исподлобья, и приоткрывает губы...
Она вышла — вышагнула — из бадьи. Сирена, диво морское, почти как на картинах чудака Сандро Филиппепи, только тоньше, изящнее. И живее. Подошла к постели, повела рукой по завязкам штанов, ослабляя узлы, но не касаясь тела. Присела рядом, опираясь одной рукой о матрас, второй — потянула тесемки его рубашки. Склонила набок голову, посмотрела ему в глаза. Облизнула губы...
— Морган, — тихо позвал Тоньо. — Поцелуй меня.
Она опустила ресницы. Наклонилась, царапнула его губы своими, снова пересохшими, обветренными.
Тоньо потянулся навстречу, снова выдохнул:
— Морган... фата Моргана…
А она положила руку ему на грудь, придерживая. Прохладную, сильную руку с твердыми мозолями... оторвалась от его рта, встала на постели, на колени. Над ним. Наклонила голову — волосы плеснули по его груди. Улыбнулась неуверенно, смущенно, и одновременно — почти торжествующе.
Вот так лежать и ждать было почти больно, бедра снова сводило судорогой, и казалось, сердце сейчас выскочит прямо из горла, где гремит, как сумасшедшие андалузские кастаньеты. Тело рвалось ей навстречу, хотелось умолять: ну же, скорее, я твой, твой, фата Моргана!.. Но она не торопилась. Закусив губу, дышала, как и он, неровно, гладила его кончиками пальцев — вот тронула татуировку чуть выше локтя, обвела птичий контур, скользнула ладонью по груди, погладила живот. Вскинула на него глаза, показалось: тоже хочет о чем-то попросить... или нет?
— Ну, что ты хочешь, фата Моргана? — не выдержал Тоньо.
?Наверное, если бы она сейчас сказала: "Отрекись от Испании, дай присягу мне", — Тоньо бы согласился. Поклялся бы служить ей, и… и служил бы. Честно и верно. Пока их обоих не вздернут на одной рее.
Она не сказала. К счастью. Или к несчастью. Вместо этого выдохнула, ломко и тихо:
— Скажи, будешь любить меня?..
— Да. Буду. Морган, да!
Тоньо потянулся к ней связанными руками, коснулся груди — нежной, как сливки. А она, грозный пират Морган, улыбнулась. Почти засияла. Широко раскрыла глаза, подалась чуть назад, направила его рукой и медленно-медленно опустилась.
Вскрикнула шепотом.
Тоньо застонал вместе с ее вскриком — от тесноты, жара... и ни с чем не сравнимого ощущения тонкой преграды, подающейся ему, рвущейся...
?Он замер, зажмурившись и вытянувшись струной, чтобы не дернуться вперед и вверх, насаживая ее на себя всю, до донышка, и услышал тихий всхлип, шипение сквозь зубы. Она задвигалась, пока медленно. Почти осторожно. Ее пальцы смяли рубашку, вцепились в ткань.
Поймав ее руку, Тоньо переплел пальцы и потянул к губам, и целовал, пальчик за пальчиком, пока она двигалась на нем, едва подаваясь навстречу.
Это было — волшебство, опасность, тайна, и так правильно и хорошо, даже эта чертова веревка на его руках была правильной, потому что он — ее, фаты Морганы, покорный пленник и в то же время заботливый господин. И веревка — всего лишь напоминание о том, что она — не добыча, а подарок, что она выбрала его сама.
Она почти не стонала, только дышала неглубоко и рвано, и вздрагивала от его поцелуев… Пока не рванула рубашку, запрокинув голову, не прокусила — лишь бы не кричать — губу. Тонкая красная струйка потекла на подбородок, на шею, и Моргана сжалась вокруг него так тесно, так сладко — что он, забыв обо всем, рванулся вверх, в нее, глубже, и со стоном выплеснулся — не замечая, что почти ломает тонкие пальцы, так и сжатые в его ладонях.
Его заставил опомниться тихий стон, очень похожий на его имя. Разжав руки, он снова поднес ее пальцы к губам, поцеловал. А она — убрала руку и соскользнула, пряча глаза. Села на край постели, снова. Посмотрела исподлобья, склонив голову. Бесшабашная улыбка, тревога в глазах, вся — один сплошной вопрос и вызов. Безумная смесь робкой девственницы и драчливого мальчишки.
Фата Моргана.
Похоже, сегодня дьявол получит еще одну душу.
— Иди ко мне, — позвал Тоньо.
Одному было холодно и неуютно. А она — горячая, нежная… и до рассвета еще не меньше трех часов. Целая жизнь.
Из темных колдовских глаз ушла тревога, будто он ответил на вопрос. И Моргана, чудо морское, легла с ним рядом, оплела руками и ногами, как водорослями. Прижалась. Шепнула что-то невнятное, а может и не шепнула, может это волны за бортом шелестели, или кричали дельфины, и плакали чайки над висящим на рее чучелом пирата Моргана, смешным соломенным чучелом, и капитан Родригес грозился посадить чучело в карцер, потому что оно запачкало палубу флорентийским вином… А Тоньо смеялся вместе с чайками, и ему было хорошо и уютно, и он точно знал, что они никогда не поймают сэра Генри Моргана, потому что его нет и не было никогда, потому что сэр Генри Морган — это фата Моргана, наваждение и обман.
Он проснулся свежим и бодрым, словно проспал девять часов в собственной постели, в университетском городе Саламанка, и не было ни убийц, ни приватного разговора с Великим Инквизитором, ни флотской службы. Словно вчера пираты не потопили «Санта-Маргариту», оставив в живых лишь дюжину человек из всей команды. Словно на руках его нет веревки, а рядом не спит сэр Генри Морган, за голову которого королева Изабелла дает шесть сотен дублонов. Словно он не поклялся перед Господом Иисусом и Девой Марией избавить Испанию от напасти — сегодня же, едва рассветет. Не зря же он дал Моргану слово не пытаться его убить лишь до рассвета. А значит, пора. Вот он, рассвет — только перед рассветом море звучит так пронзительно-тоскливо, и сереет полоска неба над горизонтом.
И вот он, проклятый Морган.
Спит, обняв его тонкими руками, укрыв его своими волосами. Ее дыхание щекочет грудь, и шея такая хрупкая, переломить — что тростинку.
Фата Моргана. Сумасшедшая девочка, от чьего имени уже три года вздрагивают и крестятся купцы и капитаны тридцатипушечных фрегатов.
Вот неразборчиво бормочет по-английски, поворачивает голову, словно нарочно подставляет шею под удар. Бьется на шее жилка, двигаются глаза под веками... что-то беспокоит ее во сне. Или?
— Тоньо, — бормочет она. И успокаивается.
Тоньо.
В ее устах это звучит как лучшая на свете серенада. Нет. Как молитва. Откликается сладко и больно, до мурашек по всему телу, до пронзительной наготы — как перед Господом.
Она продала душу дьяволу? Пусть. Дьявол говорит ее устами? Плевать.
Это дело толстых падре, предавать анафеме или отпускать грехи, а кто он такой, дон Антонио Альварес, чтобы брать на себя дело святых отцов? Продать душу королеве Изабелле за шесть сотен дублонов — слишком дорого, душу можно только подарить.
Она снова зашевелилась, открыла глаза цвета моря — раньше Антонио думал, что ненавидит море. Посмотрела на него сонно и счастливо улыбнулась. Потянулась к нему, под его руки.
— Тоньо…
Обнимать ее связанными руками было чертовски неудобно, но благородных донов не смущают трудности. Особенно когда губы прекрасной донны так близки и сладки.
Целуя ее, расслабленную и доверчивую, ни унции оружейной стали — одна лишь морская пена, Тоньо думал об отце. Герцог Альба будет огорчен смертью сына но переживет и даже будет гордиться: Антонио погиб в бою, защищая Испанию. Пусть так. Если Моргана возьмет в команду лучшего на обоих океанах канонира, надо будет позаботиться о том, чтобы отец не узнал. Лучше пусть гордится мертвым, чем проклинает и стыдится живого.
Если возьмет.
Если дьявол купит мою душу.
Прав был Великий Инквизитор, что порвал доносы на дона Антонио Альвареса де Толедо-и-Бомонт. Его душа все еще при нем, несмотря даже на договор с самим Великим Инквизитором.
— Моргана?.. — позвал ее Тоньо.
— Марина, — прошептала она в ответ. Провела пальцами по его щеке, по шее. Закусила губу, как вчера, только-только наросшая кожа лопнула, выступила красная капелька… Она мотнула головой. — Нам… нам нужно одеться.
— Марина. Морская, — повторил Тоньо. — Потом. Иди ко мне, Марина-Моргана.
И она подчинилась, легко и радостно. Как будто все время, что «Санта-Маргарита» гонялась за ее бригом, ждала — вот он придет и скажет: «Иди ко мне, Марина».
Морган снова тихонько фыркнул.
— Интересная мысль, дон Антонио. Возможно, я и последую вашему совету.
Тоньо молча поднял бокал: памяти Хосе Марии Родригеса, благородного идальго, тоже путавшего честь со спесью.
Морган последовал его примеру. Отпил совсем немного — так, губы омочил. Тоньо в который раз отметил, что и тут Морган ведет себя странно. За весь ужин он выпил едва ли бокал вина, словно и не моряк.
— Вы рассматриваете меня, Антонио, — улыбнулся пират одними губами. — Что вас так заинтриговало?
— Вы не похожи на пирата. Впрочем, на капитана корабля вы похожи еще меньше. Тем не менее, команда ходит по струнке и явно вас любит. Это весьма любопытное явление. Кроме того, вы бессовестно красивы, Морган. В отличие от всех прочих виденных мною англичан. Честно говоря, до сих пор я был уверен, что Британия — родина белесых уродов.
— Не оскорбляйте мою родину, — рассмеялся Морган. — В конце концов, моя королева — наполовину испанка. Однако, — он опустил ресницы, словно в замешательстве, — вы действительно считаете, что я красив? Это… необыкновенно приятно слышать.
— Судя по вашей каюте, Морган, вы разбираетесь в восточном оружии… — Тоньо встал, снял со стены легкую саблю, на вид совсем простую, но лучшую во всей коллекции. Провел пальцем по плоскости клинка, словно ласкал женщину. — Ты похож на нее, Морган. Смертельная красота. — Он глянул пирату в глаза, перехватил саблю как для удара, сделал пару взмахов. — И голос похож. Мне нравится, как она поет. Завораживает.
Пират опустил голову. Выбившаяся из косы прядь спрятала лицо, а сама коса, на диво толстая и длинная, открыла совсем тонкую шею. Словно нарочно, под удар.
Или — поцелуй.
Пресвятая Дева, убереги меня от искушения, подумал Тоньо, невольно восхищаясь канальей. Ведь не боится, даже ресницы не дрогнули, когда он взял саблю. То ли безоговорочно верит в слово дона, то ли надеется на удачу… или, быть может, на дьявола? Говорят, Морган продал душу дьяволу, и тот всегда стоит за его левым плечом. Нашептывает. А то и сам говорит его устами.
Сабля отправилась обратно на стену. Слово чести — иногда очень неудобная штука. Вроде не жмет, не давит, но держит лучше любой цепи.
Недопитое флорентийское так и стояло на столе. Вот искушение, которому самое время поддаться, и не думать о том, как это было бы — плавать с капитаном, который ловит и впитывает каждое слово, сморит на тебя с восторгом и не ищет любого повода, чтобы тебя унизить перед командой, ведь если вспылишь — у него будет отличный повод посадить тебя в трюм, а потом отдать на суд Святой Инквизиции.
До рассвета все еще оставалась целая жизнь, а в бутылке — до дьявола флорентийского, когда Морган поднял голову и внезапно охрипшим голосом позвал:
— Тоньо, поклянись, что никому и никогда не расскажешь о… обо всем, что узнал от меня и обо мне. До рассвета.
— Слово дона, Морган.
На этот раз соглашаться было просто. Легче легкого. Тем более что после рассвета он уже никому и ничего не расскажет, разве что акулам — о том, что иное слово чести, данное самому себе перед взором Господним, жмет и давит куда сильнее, чем произнесенное вслух.
Пират поднялся из-за стола, отпил целый глоток флорентийского. Из бокала Тоньо. И со странной застывшей улыбкой попросил. Именно попросил, не приказал:
— Дайте мне ваши руки, дон Антонио.
Первой мыслью было: уже рассвет? Но нет, не так быстро. Южные ночи в сентябре долгие. А вторым было удивление. Зачем? Так просят не для того чтобы упечь в трюм или развесить на рее. Так просят, чтобы... Чтобы — что?
Пока Морган с той же застывшей улыбкой связывал его, Тоньо пытался успокоить бешено застучавшее сердце. Любопытство, опасность, досада, злость — все перемешалось и обещало вот сейчас взорваться, как черный порох. Только искру дай.
Господи, дай мне искру, сейчас, прошу тебя!
Но Господь снова не ответил, а в голове по-прежнему была невыносимая легкость. Проклятье.
— Встаньте.
Тоньо послушался.
Глядя в сторону, Морган рукой с зажатыми в ней четками махнул на постель.
Все же — постель. Кусочек запретного яблока. Трижды проклятье! А такой был дивный дружеский ужин…
— Морган, меня не обязательно связывать, чтобы я лег с тобой. — Тоньо шагнул к нему, поднял связанные запястья, коснулся пальцами его груди. — Ну, посмотри на меня, Морган. Я… я тоже хочу.
Тоньо не врал. Ну, почти. Он в самом деле хотел — чтобы его развязали и дали возможность пусть не отправить «Розу Кардиффа» ко дну, но хотя бы избавить Испанию от наглого и удачливого пирата. А что его собственное тело после боя готово было принять за девицу хоть грот-мачту — не имеет значения.
?Пират вздрогнул, поднял на него глаза — темные, шальные и какие-то отчаянные. Закусил губу.
— Пусть так, дон Антонио, — сказал преувеличенно ровно. — Вам ведь не мешают связанные руки.
— Я не в том положении, чтобы спорить, не так ли, мой гостеприимный хозяин?
Пожал плечами и, после мгновения бесплодного ожидания, улыбнулся, весело и бесшабашно. Морган хочет играть, так хорошо же, игра — это всегда весело. Азарт, интрига! Сразу две интриги: пройдет, наконец, эта проклятая пустота в голове и потеряет ли пират осторожность настолько, чтобы Тоньо мог дотянуться до его шеи. Он крупнее, сильнее, и черта с два ему помешает какая-то там веревка.
Не отпуская взгляда мальчишки, Тоньо улегся на постель, спиной на груду подушек. А Морган все с тем же непонятным выражением лица принялся расплетать косу. Длинную, чуть не до пояса. Затем расстегнул дублет, отбросил на кресло — все так же, не отводя горящих темных глаз.
Туфли.
Чулки.
Быстро, без единого лишнего движения, без капли кокетства.
Невероятно красиво и… возбуждающе?
Проклятье, уж лучше бы грот-мачта…
А Морган все же продал душу дьяволу, человек не может быть таким… таким…
Пресвятая Дева Мария, молись за меня! Избавь меня от этого наваждения!
Щиколотки и стопы у Моргана были узкие, маленькие, и кожа нежная. Мальчишка. Не вырос еще, совсем мальчи…
Он не успел додумать, как Морган с так неподходящей ему нерешительной улыбкой сдернул сорочку. И медленно, продолжая улыбаться, уронил на кресло.
А Тоньо без единой связной мысли в голове смотрел на его грудь… То есть — на ее грудь. Маленькие бледные холмики, едва заметные, с темной родинкой на левой, прямо под соском.
В голове билось, как заевшая шарманка: Морган — девица, девица — Морган… мне не показалось, он в самом деле — она…
Он... или все же она?.. стянул штаны. Подштанники. Да, уже не было никаких сомнений... посмотрела на него чуть смущенно, чуть вызывающе. Пошла... нет, не к постели. К бадье, которую наполнили снова, пока они ужинали. Снова капнула туда масла, скользнула в воду.
Кажется, ей нравилось, что на нее смотрят. И не смотреть было невозможно, казалось — стоит отвести глаза, и она исчезнет. Или он сам проснется. В трюме, рядом с трижды проклятым Родригесом.
Картина завораживала. Вот только что это был капитан Морган, каналья и гроза морей, и вот — девушка, совсем юная, нежная и еще не наученная кокетничать. Да черт же, у него сейчас штаны лопнут от того, как она моет грудь, едва касаясь бледного соска, и смотрит на него — чуть искоса, чуть исподлобья, и приоткрывает губы...
Она вышла — вышагнула — из бадьи. Сирена, диво морское, почти как на картинах чудака Сандро Филиппепи, только тоньше, изящнее. И живее. Подошла к постели, повела рукой по завязкам штанов, ослабляя узлы, но не касаясь тела. Присела рядом, опираясь одной рукой о матрас, второй — потянула тесемки его рубашки. Склонила набок голову, посмотрела ему в глаза. Облизнула губы...
— Морган, — тихо позвал Тоньо. — Поцелуй меня.
Она опустила ресницы. Наклонилась, царапнула его губы своими, снова пересохшими, обветренными.
Тоньо потянулся навстречу, снова выдохнул:
— Морган... фата Моргана…
А она положила руку ему на грудь, придерживая. Прохладную, сильную руку с твердыми мозолями... оторвалась от его рта, встала на постели, на колени. Над ним. Наклонила голову — волосы плеснули по его груди. Улыбнулась неуверенно, смущенно, и одновременно — почти торжествующе.
Вот так лежать и ждать было почти больно, бедра снова сводило судорогой, и казалось, сердце сейчас выскочит прямо из горла, где гремит, как сумасшедшие андалузские кастаньеты. Тело рвалось ей навстречу, хотелось умолять: ну же, скорее, я твой, твой, фата Моргана!.. Но она не торопилась. Закусив губу, дышала, как и он, неровно, гладила его кончиками пальцев — вот тронула татуировку чуть выше локтя, обвела птичий контур, скользнула ладонью по груди, погладила живот. Вскинула на него глаза, показалось: тоже хочет о чем-то попросить... или нет?
— Ну, что ты хочешь, фата Моргана? — не выдержал Тоньо.
?Наверное, если бы она сейчас сказала: "Отрекись от Испании, дай присягу мне", — Тоньо бы согласился. Поклялся бы служить ей, и… и служил бы. Честно и верно. Пока их обоих не вздернут на одной рее.
Она не сказала. К счастью. Или к несчастью. Вместо этого выдохнула, ломко и тихо:
— Скажи, будешь любить меня?..
— Да. Буду. Морган, да!
Тоньо потянулся к ней связанными руками, коснулся груди — нежной, как сливки. А она, грозный пират Морган, улыбнулась. Почти засияла. Широко раскрыла глаза, подалась чуть назад, направила его рукой и медленно-медленно опустилась.
Вскрикнула шепотом.
Тоньо застонал вместе с ее вскриком — от тесноты, жара... и ни с чем не сравнимого ощущения тонкой преграды, подающейся ему, рвущейся...
?Он замер, зажмурившись и вытянувшись струной, чтобы не дернуться вперед и вверх, насаживая ее на себя всю, до донышка, и услышал тихий всхлип, шипение сквозь зубы. Она задвигалась, пока медленно. Почти осторожно. Ее пальцы смяли рубашку, вцепились в ткань.
Поймав ее руку, Тоньо переплел пальцы и потянул к губам, и целовал, пальчик за пальчиком, пока она двигалась на нем, едва подаваясь навстречу.
Это было — волшебство, опасность, тайна, и так правильно и хорошо, даже эта чертова веревка на его руках была правильной, потому что он — ее, фаты Морганы, покорный пленник и в то же время заботливый господин. И веревка — всего лишь напоминание о том, что она — не добыча, а подарок, что она выбрала его сама.
Она почти не стонала, только дышала неглубоко и рвано, и вздрагивала от его поцелуев… Пока не рванула рубашку, запрокинув голову, не прокусила — лишь бы не кричать — губу. Тонкая красная струйка потекла на подбородок, на шею, и Моргана сжалась вокруг него так тесно, так сладко — что он, забыв обо всем, рванулся вверх, в нее, глубже, и со стоном выплеснулся — не замечая, что почти ломает тонкие пальцы, так и сжатые в его ладонях.
Его заставил опомниться тихий стон, очень похожий на его имя. Разжав руки, он снова поднес ее пальцы к губам, поцеловал. А она — убрала руку и соскользнула, пряча глаза. Села на край постели, снова. Посмотрела исподлобья, склонив голову. Бесшабашная улыбка, тревога в глазах, вся — один сплошной вопрос и вызов. Безумная смесь робкой девственницы и драчливого мальчишки.
Фата Моргана.
Похоже, сегодня дьявол получит еще одну душу.
— Иди ко мне, — позвал Тоньо.
Одному было холодно и неуютно. А она — горячая, нежная… и до рассвета еще не меньше трех часов. Целая жизнь.
Из темных колдовских глаз ушла тревога, будто он ответил на вопрос. И Моргана, чудо морское, легла с ним рядом, оплела руками и ногами, как водорослями. Прижалась. Шепнула что-то невнятное, а может и не шепнула, может это волны за бортом шелестели, или кричали дельфины, и плакали чайки над висящим на рее чучелом пирата Моргана, смешным соломенным чучелом, и капитан Родригес грозился посадить чучело в карцер, потому что оно запачкало палубу флорентийским вином… А Тоньо смеялся вместе с чайками, и ему было хорошо и уютно, и он точно знал, что они никогда не поймают сэра Генри Моргана, потому что его нет и не было никогда, потому что сэр Генри Морган — это фата Моргана, наваждение и обман.
Глава 5, в которой дьявол не желает покупать душу
Он проснулся свежим и бодрым, словно проспал девять часов в собственной постели, в университетском городе Саламанка, и не было ни убийц, ни приватного разговора с Великим Инквизитором, ни флотской службы. Словно вчера пираты не потопили «Санта-Маргариту», оставив в живых лишь дюжину человек из всей команды. Словно на руках его нет веревки, а рядом не спит сэр Генри Морган, за голову которого королева Изабелла дает шесть сотен дублонов. Словно он не поклялся перед Господом Иисусом и Девой Марией избавить Испанию от напасти — сегодня же, едва рассветет. Не зря же он дал Моргану слово не пытаться его убить лишь до рассвета. А значит, пора. Вот он, рассвет — только перед рассветом море звучит так пронзительно-тоскливо, и сереет полоска неба над горизонтом.
И вот он, проклятый Морган.
Спит, обняв его тонкими руками, укрыв его своими волосами. Ее дыхание щекочет грудь, и шея такая хрупкая, переломить — что тростинку.
Фата Моргана. Сумасшедшая девочка, от чьего имени уже три года вздрагивают и крестятся купцы и капитаны тридцатипушечных фрегатов.
Вот неразборчиво бормочет по-английски, поворачивает голову, словно нарочно подставляет шею под удар. Бьется на шее жилка, двигаются глаза под веками... что-то беспокоит ее во сне. Или?
— Тоньо, — бормочет она. И успокаивается.
Тоньо.
В ее устах это звучит как лучшая на свете серенада. Нет. Как молитва. Откликается сладко и больно, до мурашек по всему телу, до пронзительной наготы — как перед Господом.
Она продала душу дьяволу? Пусть. Дьявол говорит ее устами? Плевать.
Это дело толстых падре, предавать анафеме или отпускать грехи, а кто он такой, дон Антонио Альварес, чтобы брать на себя дело святых отцов? Продать душу королеве Изабелле за шесть сотен дублонов — слишком дорого, душу можно только подарить.
Она снова зашевелилась, открыла глаза цвета моря — раньше Антонио думал, что ненавидит море. Посмотрела на него сонно и счастливо улыбнулась. Потянулась к нему, под его руки.
— Тоньо…
Обнимать ее связанными руками было чертовски неудобно, но благородных донов не смущают трудности. Особенно когда губы прекрасной донны так близки и сладки.
Целуя ее, расслабленную и доверчивую, ни унции оружейной стали — одна лишь морская пена, Тоньо думал об отце. Герцог Альба будет огорчен смертью сына но переживет и даже будет гордиться: Антонио погиб в бою, защищая Испанию. Пусть так. Если Моргана возьмет в команду лучшего на обоих океанах канонира, надо будет позаботиться о том, чтобы отец не узнал. Лучше пусть гордится мертвым, чем проклинает и стыдится живого.
Если возьмет.
Если дьявол купит мою душу.
Прав был Великий Инквизитор, что порвал доносы на дона Антонио Альвареса де Толедо-и-Бомонт. Его душа все еще при нем, несмотря даже на договор с самим Великим Инквизитором.
— Моргана?.. — позвал ее Тоньо.
— Марина, — прошептала она в ответ. Провела пальцами по его щеке, по шее. Закусила губу, как вчера, только-только наросшая кожа лопнула, выступила красная капелька… Она мотнула головой. — Нам… нам нужно одеться.
— Марина. Морская, — повторил Тоньо. — Потом. Иди ко мне, Марина-Моргана.
И она подчинилась, легко и радостно. Как будто все время, что «Санта-Маргарита» гонялась за ее бригом, ждала — вот он придет и скажет: «Иди ко мне, Марина».
