Вэйлина Кристолл
Матушка сидела у окна, окутанная тенью от старинного абажура, и листала бухгалтерские книги, как будто в каждой цифре искала ответ на вопрос, как выжить в этом мире, где магия — роскошь, а честь — бремя. За её спиной тихо постанывал мой магнот, будто сам артефакт стыдился своей дешевизны.
— Вэй, ты …шь на веч…ку к Лас? – на желтых страницах артефакта проявились руны, большая часть из которых напоминала растекшиеся по листу чернила. Опять сел! Ну и убожество этот дешёвый магулятор, купленный на последние лары. Не артефакт, а магическая жалость.
— Ма-ам, — протянула я сладко, как мёд, — а у нас магия осталась? Надо бы магнот зарядить.
— Прости, родная, — не отрываясь от бумаг, ответила она. — Всё ушло на систему орошения. Я заказала новую поставку магии, но она придет на следующей неделе.
Зашибись! Вода важнее, чем мой имидж?! Лас в прошлый раз хихикала: «Твой магнот из музея что ли?» Не в лицо, конечно, но за спиной еще хуже. Я вздохнула и отписалась подружкам, что, конечно же, приду. Надеюсь, низкий заряд не изуродует мое сообщение до неузнаваемости.
— А тысячу лар одолжишь? – бросила как бы невзначай, вырисовывая подругам сообщение. Она все равно не слушает, глядишь и согласится между делом.
Мама кашлянула, привлекая внимание и посмотрела на меня очень сосредоточенно, словно взглядом просверливая во мне дырку от лживых глаз, моргающих часто-часто, до самого затылка.
Похоже слушала-таки.
— Ты планируешь купить ювелирный магазин? – тонкая, как лезвие, бровь, взлетела наверх, отсекая мои надежды.
Я замерла. В такие мгновения она похожа на древних воительниц с фресок в храме Живодарящей: острые скулы, похожие на гранитные скалы, глаза цвета грозового моря, губы — линия решимости. Красивая. Пугающе красивая. И в то же время — моя. Моя занудная, упрямая, обожаемая матушка.
— Ну ма-ам, - протянула медовым голоском. В детстве это работало, мама брала меня на руки, тепло обнимала и… и обычно тему переводила. — У Лас вечеринка, а ты знаешь, что в нашей компании не принято два раза ходить в одном и том же наряде. В высшем свете это не принято. Даже в дешевых трактирах так не делают!
— А как давно мы стали частью высшего света? – мама скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула.
Ну началось! А кому месяц назад ухажер дворянство подарил? Думает, я не знаю, но я тайно посмотрела в верхнем ящике ее стола. Грамота дворянства! Это же какое сокровище! Но мама слишком гордая, чтобы принять. Документ так и валяется вместе с долговыми квитанциями и бухгалтерскими книгами, словно какая-то мелочь.
Не будь грамота под заклинанием, я бы на себя активировала, не гордая!
И вообще, мама вполне сойдет за леди! Да что там, многие по незнанию к ней так и обращаются — леди Арвен. Она не поправляет, да и кто бы в здравом уме поправил? Есть в матушке особая стать. Возможно, тяжелая жизнь ее обтесала, превратив из грубой гранитной плиты в прекрасное произведение искусства. Недоступное, строгое и прекрасное. Вот и выстраиваются в очередь женихи, потому что она выглядит как леди. Не из-за платья. А из-за того, как держит голову. Как смотрит. Как молчит.
— Ты же понимаешь! Я учусь в престижной академии, я не могу быть неведимкой! Не хочу этого!
— Дорогая, подойди.
Мама внезапно переменилась, улыбнулась. Я почувствовала, как сердце сжалось. Это был голос из детства — тот, что обнимал, когда я падала, и шептал, что всё будет хорошо. Я подошла. Она взяла мои руки своими, тёплыми, с мелкими мозолями от пера и счётов.
Сейчас начнется… Надо любить себя такой, какая есть, не наряд делает человека человеком и бла бла бла.
Да чтоб она понимала!
— Ни один кусок ткани, даже сотканный в лунном свете, не стоит тысячи лар. И уж точно не сделает тебя счастливее. Ты думаешь, наряды привлекают настоящих друзей? Нет. Они привлекают пустые глаза и пустые сердца. А ты, моя звезда, — светишь сама по себе просто потому, что ты есть.
Ага. Как же!
— Но встречают все равно по одежке!
— Только те, кто черств душой и сердцем. Вэйлина, ангел мой. Ты не должна подстраиваться под окружение. Ты не должна стараться кому-то угодить. Живи так, чтобы тебе не было стыдно за свои поступки. Самое страшное – это потерять себя, стремясь понравиться другим. Но…
Мама плутовато улыбнулась.
— Сестра Глафина из швейной лавки задолжала мне девяносто лар. Возьми одно из своих платьев и преобразите его. Ты знаешь, она мастерица от Живодарящей, твой высший свет в очередь к ней выстраивается.
— Ну ма-ам, — поморщилась я. — Только те, у кого нет денег на мастерицу Эрсьель.
Мама фыркнула.
— Я предложила вариант, не нравится…
Пожав плечами, она погрузилась в документацию, давая понять, что беседа окончена.
Взрослые всегда так. Они ничего не понимают! Для мамы платье — просто кусок ткани. А для меня — это портал. Это ключ. Это магический артефакт, способный открыть дверь в будущее, где я — не просто Вэйлина Кристолл, дочь цветочницы с окраины, а леди, чьё имя шепчут в тени башен Академии Магии. Где Кельвин наконец-то увидит меня. Не мимо, не сквозь, а прямо в глаза. С восхищением. С трепетом. Если я заявлюсь в перешитых обносках, Кельвин на меня даже не посмотрит! Его внимание привлекут более богатые красотки. Например, Лас — дочь окружного прокурора, первая красавица и ходячая энциклопедия этикета — прилетит на летающей карете, в платье, сотканном из заклинаний и лунного шёлка. И его взгляд, как магнит, прилипнет к ней. Как всегда.
Пиликнул магнот.
— Вэй, теб… бы, деньги… жны? — просочилось сквозь помехи.
Я замерла. Это от Греты? Та самая Грета — странная, как проклятый артефакт, с глазами, будто вынутыми из старинного кристалла, с кожаным платьем, которое шуршит, как змеиная кожа. Нелюдимка, тихая. Но, говорят, у неё в сундуке — золота и драгоценностей, словно у дракона. А еще говорят, она работает на теневых посредников, что её перья черпают чернила из живых снов, и служит она Смертедарящему.
Стало холодно от одного упоминания ее имени.
Все это страшилки и байки. Девчонки про всех болтают невесть что. Лично мне Грета ничего плохого не сделала, мало ли как она одевается и выглядит.
— Сколько? – написала сухо, чтобы не выдать своего интереса.
— 500 лар за…
Я чуть не выронила магнот. Пятьсот? За что?! За тексты мне платят по 15 лар, и то если повезёт! За живое слово — до 30, но даже за год такой работы не накопишь на туфли из кожи феникса. А тут — полпути к мечте за раз? Невероятно. Впрочем… мне все равно нужно больше.
— Мне нужна тысяча, — рискнула, бросив вызов судьбе. Играть так по-крупному!
— Могу… ложить, — пришло в ответ.
Я перечитала трижды. В груди, словно птица, пойманная в клетку, лихорадочно металось сердце, то ударяясь в ребра, то будто отскакивая к позвоночнику. Оно грозило вырваться из груди. Она согласна?! Мне не показалось же?
— Где? Когда? Что делать? – в ушах уже стоял шорох шелковых подолов.
— Через час у цен… кор…са.
Живодарящая, ты, наконец, меня услышала! Тысяча лар. Целая тысяча! Я уже видела себя: яркую, как закат над Вечными равнинами, в платье, что переливается при каждом движении, как вода под луной. Вижу, как Кельвин замирает. Как его глаза расширяются. Как он делает шаг ко мне, как мы кружимся, в блеске чужих глаз, полных зависти и восхищения.
Хихикнула и ударила в ладони, захлебываясь от безудержного восторга, словно уже кружу над мраморным полом невесомой бабочкой.
— И чего мы так сияем? – спросила мама, не отрываясь от документов.
Ее сухой строгий голос выдернул меня из мечтаний. И как только все замечает? Я же в другом конце гостиной, как тень сижу!
— Девчонки позвали в библиотеку, поработать над разбором текста. Я как раз застопорилась, а вместе мы быстро закончим. Я побегу?
— Хорошо, но не забывай, завтра с утра мне нужна твоя помощь.
С каким-то супер-важным заказом на сотню цветочных композиций и арку в виде сердца. Эх, везет же счастливице, для которой парни так стараются. Надеюсь, однажды и мне Кельвин подарит что-нибудь этакое.
После того, как завтра увидит меня в новом шикарном платье – обязательно подарит! Он не устоит! И поймет, что я та, ради которой стоит постараться.
Я сглотнула восторг, прикусила щеку — чтобы не рассмеяться и не выдать себя.
— Хорошо, мамочка. Я сменю платье и пойду!
И, выходя из гостиной, прошептала:
— Спасибо, судьба.
Я иду.
18 лет назад…
«Смогу ли я дышать, если твое сердце остановится?»
Я задавала себе этот вопрос каждую ночь, сидя у твоей постели, глядя, как под тонкой кожей на шее пульсирует слабый ритм жизни. Ты лежал неподвижно, как статуя из белого мрамора, а пиликающие артефакты — хрупкие, механические птицы — отсчитывали мгновения, будто стражи между мной и вечностью.
И странно… этот звук успокаивал. Ведь пока он есть — и ты есть. Пока он есть — я не одна.
Я рассказывала тебе обо всём: дожде, что лил три дня подряд и затопил огород. О старой курице, что снесла рябое яйцо — или мне так показалось в полумраке. О том, как соседка смотрит на меня косо, будто я уже не человек, а тень. Я брала твою руку, холодную, неподвижную и каждый раз, каждый, мне казалось, что ты сжимаешь мои пальцы. На миг. Едва ощутимо. Как будто говоришь: я слышу, я здесь, не уходи, врачи все это придумали, я останусь с тобой. И только это отрезвляло.
Ведь ты был скуп на ласку и нежность, словно они растопят твой ледяной образ напущенной строгости. Но всякий раз, когда ты отвечал резко, в твоих глазах вспыхивали огоньки: озорные, живые, и тогда я понимала: вот он — мой настоящий дедуля. Не камень, не стена, а мальчишка, что когда-то сорвал мне венок из колокольчиков и надел на голову, шепнув: «Ты — моя королева леса». И это все, что мне осталось от тебя – воспоминания. Увитые теплом, слезами, горечью, ароматом смолы и васильков.
Те редкие мгновения, когда ты позволял себе быть нежным.
Те вечера у камина, когда рассказывал истории, вплетая в них мудрость старины.
Те прогулки по лесу, где учил меня различать грибы, слушать шёпот деревьев, читать следы зверей.
Всё это врезалось в душу, как рисунки, выцарапанные на стволе сосны. Время может покрыть их мхом, но не сотрёт.
Эти моменты не повторятся больше никогда.
Никогда… Страшное слово. Оно даже страшнее смерти, ведь за ним – бездна пустоты и бесконечного падения без надежды.
Никогда больше не услышать твой голос.
Никогда не почувствовать твою ладонь на голове.
Никогда не сказать, как мне тяжело.
Никогда.
И почему я все еще могу дышать?
Я сидела на скамейке под сенью молодой сосны и смотрела, как она задумчиво покачивает ветвями. Ты так любил сосны. Говорил, что в их смоле — память земли, что они помнят всё, что происходило под их кронами. А помнишь, в детстве мы ходили в баню? Ты наливал тазик горячей воды, добавлял в нее морскую соль с хвоей, а я бунтовала, надувала губки, морщила нос от запаха и отказывалась туда залезать. Ненавидела хвою!
Теперь это мой любимый аромат. Твой аромат. Единственного самого дорогого человека на свете. Единственного, кто заставлял меня держаться за эту хрупкую жизнь последние несколько лет.
И я бы многое отдала, чтобы снова забраться в тот тазик с ароматной водой.
— Дедуля, — произнесла, закрыв глаза.
Я не могла поднять взгляд на надгробие – не находила в себе сил. Словно, если взгляну, то признаю, что тебя рядом нет. А так, возможно, ты стоишь за деревом и ждешь моего отчаянного признания.
– Я ведь не просто так пришла… мне тебе сказать нужно.
Как сказать, что в свои восемнадцать, я осталась без родни и средств к существованию, от меня отказался муж, а под сердцем бьется еще одно… Что все смотрят на меня с презрением, будто я уже не человек, а ошибка, которую нужно стереть?
И всему миру на меня наплевать! Даже если умру – никто не заметит.
Щеки обожгло слезами. Они расплавленным стеклом заструились вниз и упали на ладони, в которых я теребила льняной платок с вышитыми незабудками. Когда мама еще могла, она вышивала их. Медленно, стежок за стежком, вкладывая всю любовь, пылающую в ее огромном добром сердце.
Мамочка…
Она тяжело болела и ушла пять лет назад, несмотря на нашу заботу и старания дедушки. Ты бился за нее до последнего, но не удержал. А за меня – биться некому.
Я резко выдохнула, поднялась и порывисто обняла сосну. Прогретый солнцем, остро пахнущий смолой, ствол дарил почти человеческое тепло. Словно я обнимала любимого дедулю. Будто мы снова пошли за грибами, и он здесь – рядом, учит отличать грузди от поганок, а не лежит, заваленный землей.
— Дедулечка, что мне делать? Я… я… я беременна, - выдавила слова, колупнув ногтем кору.
Сказала, и сразу стало легче.
Вдруг – толчок. Слабый, как крылышко мотылька под кожей. Руки сами потянулись к животу, пальцы растопырились в немом ужасе.
“Нет. Нет-нет-нет, не сейчас. Не заставляй меня чувствовать тебя по-настоящему”. Но внутри снова зашевелилась жизнь, упрямая и незваная. Я скрючилась, впиваясь ногтями в вышитые незабудки. Мамины стежки кололи ладони, будто шипы настоящих цветов. Где-то щебетала иволга, а мне слышалось пиликанье артефактов из прошлого – тех самых, что отсчитывали последние минуты дедушкиного дыхания.
Дом скоро продадут за долги. Отец крепко запил после смерти матери, и в прошлом году его зарезали в пьяной драке. Дед чудом уберег меня от продажи в рабство. Во многом помогли родители Сатора, все же его отец – сельский староста – занимает видное положение, но теперь этой поддержки у меня нет. Семья Сатора и без того была не в восторге от выбора сына, а уж теперь и подавно. Он учится в Гринжейнском филиале ВАМ (высшей академии магии), у него богатая избранница и неказистая обуза жена, да еще и с приплодом.
Ничьей поддержки у меня больше нет.
И мужа — тоже больше нет. Теперь его родители найдут, как развести нас!
Ничего нет, кроме тепла под ладошкой в области пупка.
— И я не знаю, что мне делать, дедуль, — вытерла слезы о шершавый ствол и прижалась к нему сильней. – Как я могу выносить и родить ребенка? Кому мы нужны? Куда мы пойдем? Как я воспитаю его? На что? Но и убить не могу, кто я буду после такого? Ты бы меня не простил, да я сама себя не прощу!
Слёзы уже не горели — они стали ледяными, как зима, что пришла без предупреждения.
Чем больше говорила, тем больше меня охватывал ужас. Любой из вариантов – отвратителен. Безысходность отравляла душу, и казалось, что слезы стали такими же ледяными, как ее удушающие объятия. Я медленно сползла на землю и спрятала лицо в коленях.
— Сегодня соседские дети закидали меня гнилыми помидорами, а баба Тася, узнав, что Сатор меня бросил, обругала страшными словами, добавив, что поделом мне. Залезла на мужика и окольцевала силой, а он такой перспективный, не то, что я. Говорила: «Небось еще и потяжелела, чтоб привязать к себе покрепче!»
Счастье, что о моей беременности пока неизвестно. Но надолго ли?
Я сжала кулаки. Ярость и бессилие душили. От слез мир исказился корявыми мазками неопытного художника, который словно стирал картину моей беззаботной счастливой жизни, рисуя нечто новое, уродливое, непонятное и безысходное.
– Кредиторы отца дали сутки. Если не выплачу долг – дом заберут, а меня выгонят. Моя честь опорочена. Жена, брошенная мужем, хуже утопленницы. Мне не будет жизни в нашей деревне, а в другом месте я и подавно никому не нужна… Дедулечка, я не справлюсь! Что мне делать?
Матушка сидела у окна, окутанная тенью от старинного абажура, и листала бухгалтерские книги, как будто в каждой цифре искала ответ на вопрос, как выжить в этом мире, где магия — роскошь, а честь — бремя. За её спиной тихо постанывал мой магнот, будто сам артефакт стыдился своей дешевизны.
— Вэй, ты …шь на веч…ку к Лас? – на желтых страницах артефакта проявились руны, большая часть из которых напоминала растекшиеся по листу чернила. Опять сел! Ну и убожество этот дешёвый магулятор, купленный на последние лары. Не артефакт, а магическая жалость.
— Ма-ам, — протянула я сладко, как мёд, — а у нас магия осталась? Надо бы магнот зарядить.
— Прости, родная, — не отрываясь от бумаг, ответила она. — Всё ушло на систему орошения. Я заказала новую поставку магии, но она придет на следующей неделе.
Зашибись! Вода важнее, чем мой имидж?! Лас в прошлый раз хихикала: «Твой магнот из музея что ли?» Не в лицо, конечно, но за спиной еще хуже. Я вздохнула и отписалась подружкам, что, конечно же, приду. Надеюсь, низкий заряд не изуродует мое сообщение до неузнаваемости.
— А тысячу лар одолжишь? – бросила как бы невзначай, вырисовывая подругам сообщение. Она все равно не слушает, глядишь и согласится между делом.
Мама кашлянула, привлекая внимание и посмотрела на меня очень сосредоточенно, словно взглядом просверливая во мне дырку от лживых глаз, моргающих часто-часто, до самого затылка.
Похоже слушала-таки.
— Ты планируешь купить ювелирный магазин? – тонкая, как лезвие, бровь, взлетела наверх, отсекая мои надежды.
Я замерла. В такие мгновения она похожа на древних воительниц с фресок в храме Живодарящей: острые скулы, похожие на гранитные скалы, глаза цвета грозового моря, губы — линия решимости. Красивая. Пугающе красивая. И в то же время — моя. Моя занудная, упрямая, обожаемая матушка.
— Ну ма-ам, - протянула медовым голоском. В детстве это работало, мама брала меня на руки, тепло обнимала и… и обычно тему переводила. — У Лас вечеринка, а ты знаешь, что в нашей компании не принято два раза ходить в одном и том же наряде. В высшем свете это не принято. Даже в дешевых трактирах так не делают!
— А как давно мы стали частью высшего света? – мама скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула.
Ну началось! А кому месяц назад ухажер дворянство подарил? Думает, я не знаю, но я тайно посмотрела в верхнем ящике ее стола. Грамота дворянства! Это же какое сокровище! Но мама слишком гордая, чтобы принять. Документ так и валяется вместе с долговыми квитанциями и бухгалтерскими книгами, словно какая-то мелочь.
Не будь грамота под заклинанием, я бы на себя активировала, не гордая!
И вообще, мама вполне сойдет за леди! Да что там, многие по незнанию к ней так и обращаются — леди Арвен. Она не поправляет, да и кто бы в здравом уме поправил? Есть в матушке особая стать. Возможно, тяжелая жизнь ее обтесала, превратив из грубой гранитной плиты в прекрасное произведение искусства. Недоступное, строгое и прекрасное. Вот и выстраиваются в очередь женихи, потому что она выглядит как леди. Не из-за платья. А из-за того, как держит голову. Как смотрит. Как молчит.
— Ты же понимаешь! Я учусь в престижной академии, я не могу быть неведимкой! Не хочу этого!
— Дорогая, подойди.
Мама внезапно переменилась, улыбнулась. Я почувствовала, как сердце сжалось. Это был голос из детства — тот, что обнимал, когда я падала, и шептал, что всё будет хорошо. Я подошла. Она взяла мои руки своими, тёплыми, с мелкими мозолями от пера и счётов.
Сейчас начнется… Надо любить себя такой, какая есть, не наряд делает человека человеком и бла бла бла.
Да чтоб она понимала!
— Ни один кусок ткани, даже сотканный в лунном свете, не стоит тысячи лар. И уж точно не сделает тебя счастливее. Ты думаешь, наряды привлекают настоящих друзей? Нет. Они привлекают пустые глаза и пустые сердца. А ты, моя звезда, — светишь сама по себе просто потому, что ты есть.
Ага. Как же!
— Но встречают все равно по одежке!
— Только те, кто черств душой и сердцем. Вэйлина, ангел мой. Ты не должна подстраиваться под окружение. Ты не должна стараться кому-то угодить. Живи так, чтобы тебе не было стыдно за свои поступки. Самое страшное – это потерять себя, стремясь понравиться другим. Но…
Мама плутовато улыбнулась.
— Сестра Глафина из швейной лавки задолжала мне девяносто лар. Возьми одно из своих платьев и преобразите его. Ты знаешь, она мастерица от Живодарящей, твой высший свет в очередь к ней выстраивается.
— Ну ма-ам, — поморщилась я. — Только те, у кого нет денег на мастерицу Эрсьель.
Мама фыркнула.
— Я предложила вариант, не нравится…
Пожав плечами, она погрузилась в документацию, давая понять, что беседа окончена.
Взрослые всегда так. Они ничего не понимают! Для мамы платье — просто кусок ткани. А для меня — это портал. Это ключ. Это магический артефакт, способный открыть дверь в будущее, где я — не просто Вэйлина Кристолл, дочь цветочницы с окраины, а леди, чьё имя шепчут в тени башен Академии Магии. Где Кельвин наконец-то увидит меня. Не мимо, не сквозь, а прямо в глаза. С восхищением. С трепетом. Если я заявлюсь в перешитых обносках, Кельвин на меня даже не посмотрит! Его внимание привлекут более богатые красотки. Например, Лас — дочь окружного прокурора, первая красавица и ходячая энциклопедия этикета — прилетит на летающей карете, в платье, сотканном из заклинаний и лунного шёлка. И его взгляд, как магнит, прилипнет к ней. Как всегда.
Пиликнул магнот.
— Вэй, теб… бы, деньги… жны? — просочилось сквозь помехи.
Я замерла. Это от Греты? Та самая Грета — странная, как проклятый артефакт, с глазами, будто вынутыми из старинного кристалла, с кожаным платьем, которое шуршит, как змеиная кожа. Нелюдимка, тихая. Но, говорят, у неё в сундуке — золота и драгоценностей, словно у дракона. А еще говорят, она работает на теневых посредников, что её перья черпают чернила из живых снов, и служит она Смертедарящему.
Стало холодно от одного упоминания ее имени.
Все это страшилки и байки. Девчонки про всех болтают невесть что. Лично мне Грета ничего плохого не сделала, мало ли как она одевается и выглядит.
— Сколько? – написала сухо, чтобы не выдать своего интереса.
— 500 лар за…
Я чуть не выронила магнот. Пятьсот? За что?! За тексты мне платят по 15 лар, и то если повезёт! За живое слово — до 30, но даже за год такой работы не накопишь на туфли из кожи феникса. А тут — полпути к мечте за раз? Невероятно. Впрочем… мне все равно нужно больше.
— Мне нужна тысяча, — рискнула, бросив вызов судьбе. Играть так по-крупному!
— Могу… ложить, — пришло в ответ.
Я перечитала трижды. В груди, словно птица, пойманная в клетку, лихорадочно металось сердце, то ударяясь в ребра, то будто отскакивая к позвоночнику. Оно грозило вырваться из груди. Она согласна?! Мне не показалось же?
— Где? Когда? Что делать? – в ушах уже стоял шорох шелковых подолов.
— Через час у цен… кор…са.
Живодарящая, ты, наконец, меня услышала! Тысяча лар. Целая тысяча! Я уже видела себя: яркую, как закат над Вечными равнинами, в платье, что переливается при каждом движении, как вода под луной. Вижу, как Кельвин замирает. Как его глаза расширяются. Как он делает шаг ко мне, как мы кружимся, в блеске чужих глаз, полных зависти и восхищения.
Хихикнула и ударила в ладони, захлебываясь от безудержного восторга, словно уже кружу над мраморным полом невесомой бабочкой.
— И чего мы так сияем? – спросила мама, не отрываясь от документов.
Ее сухой строгий голос выдернул меня из мечтаний. И как только все замечает? Я же в другом конце гостиной, как тень сижу!
— Девчонки позвали в библиотеку, поработать над разбором текста. Я как раз застопорилась, а вместе мы быстро закончим. Я побегу?
— Хорошо, но не забывай, завтра с утра мне нужна твоя помощь.
С каким-то супер-важным заказом на сотню цветочных композиций и арку в виде сердца. Эх, везет же счастливице, для которой парни так стараются. Надеюсь, однажды и мне Кельвин подарит что-нибудь этакое.
После того, как завтра увидит меня в новом шикарном платье – обязательно подарит! Он не устоит! И поймет, что я та, ради которой стоит постараться.
Я сглотнула восторг, прикусила щеку — чтобы не рассмеяться и не выдать себя.
— Хорошо, мамочка. Я сменю платье и пойду!
И, выходя из гостиной, прошептала:
— Спасибо, судьба.
Я иду.
Прода от 31.08.2025, 19:24
18 лет назад…
«Смогу ли я дышать, если твое сердце остановится?»
Я задавала себе этот вопрос каждую ночь, сидя у твоей постели, глядя, как под тонкой кожей на шее пульсирует слабый ритм жизни. Ты лежал неподвижно, как статуя из белого мрамора, а пиликающие артефакты — хрупкие, механические птицы — отсчитывали мгновения, будто стражи между мной и вечностью.
И странно… этот звук успокаивал. Ведь пока он есть — и ты есть. Пока он есть — я не одна.
Я рассказывала тебе обо всём: дожде, что лил три дня подряд и затопил огород. О старой курице, что снесла рябое яйцо — или мне так показалось в полумраке. О том, как соседка смотрит на меня косо, будто я уже не человек, а тень. Я брала твою руку, холодную, неподвижную и каждый раз, каждый, мне казалось, что ты сжимаешь мои пальцы. На миг. Едва ощутимо. Как будто говоришь: я слышу, я здесь, не уходи, врачи все это придумали, я останусь с тобой. И только это отрезвляло.
Ведь ты был скуп на ласку и нежность, словно они растопят твой ледяной образ напущенной строгости. Но всякий раз, когда ты отвечал резко, в твоих глазах вспыхивали огоньки: озорные, живые, и тогда я понимала: вот он — мой настоящий дедуля. Не камень, не стена, а мальчишка, что когда-то сорвал мне венок из колокольчиков и надел на голову, шепнув: «Ты — моя королева леса». И это все, что мне осталось от тебя – воспоминания. Увитые теплом, слезами, горечью, ароматом смолы и васильков.
Те редкие мгновения, когда ты позволял себе быть нежным.
Те вечера у камина, когда рассказывал истории, вплетая в них мудрость старины.
Те прогулки по лесу, где учил меня различать грибы, слушать шёпот деревьев, читать следы зверей.
Всё это врезалось в душу, как рисунки, выцарапанные на стволе сосны. Время может покрыть их мхом, но не сотрёт.
Эти моменты не повторятся больше никогда.
Никогда… Страшное слово. Оно даже страшнее смерти, ведь за ним – бездна пустоты и бесконечного падения без надежды.
Никогда больше не услышать твой голос.
Никогда не почувствовать твою ладонь на голове.
Никогда не сказать, как мне тяжело.
Никогда.
И почему я все еще могу дышать?
Я сидела на скамейке под сенью молодой сосны и смотрела, как она задумчиво покачивает ветвями. Ты так любил сосны. Говорил, что в их смоле — память земли, что они помнят всё, что происходило под их кронами. А помнишь, в детстве мы ходили в баню? Ты наливал тазик горячей воды, добавлял в нее морскую соль с хвоей, а я бунтовала, надувала губки, морщила нос от запаха и отказывалась туда залезать. Ненавидела хвою!
Теперь это мой любимый аромат. Твой аромат. Единственного самого дорогого человека на свете. Единственного, кто заставлял меня держаться за эту хрупкую жизнь последние несколько лет.
И я бы многое отдала, чтобы снова забраться в тот тазик с ароматной водой.
— Дедуля, — произнесла, закрыв глаза.
Я не могла поднять взгляд на надгробие – не находила в себе сил. Словно, если взгляну, то признаю, что тебя рядом нет. А так, возможно, ты стоишь за деревом и ждешь моего отчаянного признания.
– Я ведь не просто так пришла… мне тебе сказать нужно.
Как сказать, что в свои восемнадцать, я осталась без родни и средств к существованию, от меня отказался муж, а под сердцем бьется еще одно… Что все смотрят на меня с презрением, будто я уже не человек, а ошибка, которую нужно стереть?
И всему миру на меня наплевать! Даже если умру – никто не заметит.
Щеки обожгло слезами. Они расплавленным стеклом заструились вниз и упали на ладони, в которых я теребила льняной платок с вышитыми незабудками. Когда мама еще могла, она вышивала их. Медленно, стежок за стежком, вкладывая всю любовь, пылающую в ее огромном добром сердце.
Мамочка…
Она тяжело болела и ушла пять лет назад, несмотря на нашу заботу и старания дедушки. Ты бился за нее до последнего, но не удержал. А за меня – биться некому.
Я резко выдохнула, поднялась и порывисто обняла сосну. Прогретый солнцем, остро пахнущий смолой, ствол дарил почти человеческое тепло. Словно я обнимала любимого дедулю. Будто мы снова пошли за грибами, и он здесь – рядом, учит отличать грузди от поганок, а не лежит, заваленный землей.
— Дедулечка, что мне делать? Я… я… я беременна, - выдавила слова, колупнув ногтем кору.
Сказала, и сразу стало легче.
Вдруг – толчок. Слабый, как крылышко мотылька под кожей. Руки сами потянулись к животу, пальцы растопырились в немом ужасе.
“Нет. Нет-нет-нет, не сейчас. Не заставляй меня чувствовать тебя по-настоящему”. Но внутри снова зашевелилась жизнь, упрямая и незваная. Я скрючилась, впиваясь ногтями в вышитые незабудки. Мамины стежки кололи ладони, будто шипы настоящих цветов. Где-то щебетала иволга, а мне слышалось пиликанье артефактов из прошлого – тех самых, что отсчитывали последние минуты дедушкиного дыхания.
Дом скоро продадут за долги. Отец крепко запил после смерти матери, и в прошлом году его зарезали в пьяной драке. Дед чудом уберег меня от продажи в рабство. Во многом помогли родители Сатора, все же его отец – сельский староста – занимает видное положение, но теперь этой поддержки у меня нет. Семья Сатора и без того была не в восторге от выбора сына, а уж теперь и подавно. Он учится в Гринжейнском филиале ВАМ (высшей академии магии), у него богатая избранница и неказистая обуза жена, да еще и с приплодом.
Ничьей поддержки у меня больше нет.
И мужа — тоже больше нет. Теперь его родители найдут, как развести нас!
Ничего нет, кроме тепла под ладошкой в области пупка.
— И я не знаю, что мне делать, дедуль, — вытерла слезы о шершавый ствол и прижалась к нему сильней. – Как я могу выносить и родить ребенка? Кому мы нужны? Куда мы пойдем? Как я воспитаю его? На что? Но и убить не могу, кто я буду после такого? Ты бы меня не простил, да я сама себя не прощу!
Слёзы уже не горели — они стали ледяными, как зима, что пришла без предупреждения.
Чем больше говорила, тем больше меня охватывал ужас. Любой из вариантов – отвратителен. Безысходность отравляла душу, и казалось, что слезы стали такими же ледяными, как ее удушающие объятия. Я медленно сползла на землю и спрятала лицо в коленях.
— Сегодня соседские дети закидали меня гнилыми помидорами, а баба Тася, узнав, что Сатор меня бросил, обругала страшными словами, добавив, что поделом мне. Залезла на мужика и окольцевала силой, а он такой перспективный, не то, что я. Говорила: «Небось еще и потяжелела, чтоб привязать к себе покрепче!»
Счастье, что о моей беременности пока неизвестно. Но надолго ли?
Я сжала кулаки. Ярость и бессилие душили. От слез мир исказился корявыми мазками неопытного художника, который словно стирал картину моей беззаботной счастливой жизни, рисуя нечто новое, уродливое, непонятное и безысходное.
– Кредиторы отца дали сутки. Если не выплачу долг – дом заберут, а меня выгонят. Моя честь опорочена. Жена, брошенная мужем, хуже утопленницы. Мне не будет жизни в нашей деревне, а в другом месте я и подавно никому не нужна… Дедулечка, я не справлюсь! Что мне делать?
