-Чтоб хер стоял и деньги были! — именно таким напутствием от Ефремыча Олимпич встретил новый, две тысячи двадцать третий, год.
Их одинокий красный Вольво летел по трассе, поднимая клубы снега, пробивая бледным светом фар метель, стремясь куда-то в ночной горизонт, и ни единой машины не было вокруг. Мимо них плыли могучие и укрытые сугробами хвойные леса, заледеневшие топи и реки, погребeнные под настом поля, где весной обязательно начнeтся посев. И оно бы убаюкивало — точно убаюкивало, погружало в царство Морфея, да только не до того было.
Работать дальнобойщиком и так тяжко, а совершать рейс в новогоднюю ночь ещe и обидно. Там в Звенигороде Олимпича ждала Валька, дочка со зятьком пришли, Тимошку с собой взяли, а там и второй внук на подходе был! А он тут, понимаешь, тараканит веники вонючие из Голландии. Куча коробок, вeдра какие-то на телегах, ромашки всякие, ещe какая-то лабуда. Это ж, как получается? Там их задержали, здесь на границе с таможней встрянут, фито, не дай Бог, коробки повскрывают, бумажки всякие, ой Матерь Божья! Это ж они к числу третьему только до склада доедут! Одно хоть радовало — «Голубой Огонeк» по радио передавать начали. Песни молодости закрутят, хоть.
-Слышь, Олимпич, — Ефремыч вытер крошки с усов рукавом рубашки и вытащил из кармана свeрток. — Я ж те, этсама… Презент вручить хочу, во! Заценишь, етить его в сраку!
Не спуская глаз с дороги, Олимпич кивнул напарнику. Тот мигом раскрыл свeрток, и в переливах света от дешeвых китайских гирлянд засверкала монета.
-Чe, нравится? — Ефремыч улыбнулся во все свои тридцать два — десять из которых, наверное, золотом сверкали. — Эт мне ихний, как его, эм… Короче, начальник подогнал. Покумекал, думаю, ты ж всякие монеты любишь там, вот эт всe. Такой те подгон, так сказать. С Новым Годом, eпт! Глянь, как блестит! Как лысина твоя, поди!
Олимпич улыбнулся и почесал свою огромную плешь. Посмотрел так, мельком, в зеркало заднего вида, да вздохнул с тоской. Годы-то прошли! Лысина как у Ильича, лицо румяное, морщинистое, нос крючком, мамон отъел, в майке всe сидит в своей да баранку крутит. Сколько лет так уже? Ну, вот, с Ефремычем лет пятнадцать точно. Но ведь до него ещe с парой мужиков колесил так. А до дальнобоя? Так, продукты на рынок возил, на ласточке своей, газельке родненькой, потом месяца три на маршрутке. Так, по мелочи.
А сейчас время другое уже. Вон, и усы Ефремыча поседели, золотых зубов стало больше, а волосы, зараза, так и не выпали! Вот мудень старый! Этот звонит уже своим — брату, матушке старой, детям, внукам. У всех телефоны теперь, да какие! Раньше, хоть, кнопки были — всe понятно, а теперь ж нихуяшеньки! Пальцем по экрану тык-тык, и вся тебе наука! Бегут годы, конечно, бегут.
-Ээ, — с досады махнул рукой Ефремыч и набрал ещe салата с лотка. — Прикинь, чe Стeпка-то мой про внучку рассказывает? Совсем от рук отбилась! Узбеков каких-то слушать стала. Что поют — тарабарщина, eпт твою мать! Плакатов по всей комнате понавесила. А я, блять, давно говорил! Давно говорил, Олимпич! Это всe их китайские мультики! Пендосы деньгу им платят, те свои высеры делают, чтоб наших детей зомбировать! О как! Это ж это, этсама… Чипирование, во! Билл Гейтс, eпт твою мать! И Ротшильды с Роттенбергами все эти! Эх, eб!
И как он жестикулировал, какая экспрессия! Как он взмахивал руками, как бил пальцем по подлокотнику. Артист! Погорелого театра, конечно, но всe равно! Эх, какой талант пропадал!
-А я, знаешь, давно тревогу бил! — продолжал ворчать Ефремыч. — Все эти, как их, этсама, Челы-пуки, Бетмены, Супермены до добра не доведут! Чем наши фильмы плохи? А песни-то, песни! Вон, этот, Миша Круг, Царствие ему Небесное! Про уголовников пел? Да, не спорю! Но с душой! С душой, Олимпич!
-Да, — протянул тот. — Правду матку рубишь, Ефремыч. — Щас наснимали говна, детям пихают, а они и рады. Всe извратили, гомосеки эти! Вон, мужики с мужиками, фу! Да при Сталине…
-Да, всех он их держал вот так! — Ефоемыч потряс кулаком. — Ух! А Ленка смотрит их, вон, рассказывала! Стeпка, помню, нашeл как-то в сети страничку еe, а там, этсама, где… Ну… Короче, писаки эти все пишут дрисню свою. И, старухин пах пахнет! Прикинь! Она там такого напридумывала! Хоть стой, хоть падай!
-А чe там? — удивился Олимпич. — Чe, про узбеков своих?
-Да хуже! — воскликнул Ефремыч. — Узбеки-гомосеки! Матерь Божья, он аж поседел там, небось! Ну, Ленке сразу — кампудастэр под запрет, одни уроки, теперь! Совсем от рук отбилась.
-Хм… — промычал Олимпич. И лишь проехав заправку — первую за столь долгое время, выдал мысль.
-Это… Ну… Хм… Да, короче. Девки испортились совсем. А хуль ты хотел? Времена такие. Сплошное блядство, кругом разврат! Что эстрада наша…
-Да-да, гомики все! — поддержал Ефремыч.
-Петухи ряженные, — продолжил Олимпич. — все эти Киркоровы, Басковы, Стасы Михайловы, тьфу! Согласен с тобой. Что ни лицо, то задница! Девки-то тоже неглупые, да, короче? Таких увидишь в подворотне, перекреститься захочется! Вот, и выбрали других гомиков — молодых. Вон, узбеки эти твои, пауки там, тони сраки все, да… А потом ребята удивляются, что на них девочки-то не смотрят совсем! А некрасивые они теперь! Им, видишь ли, подавай узбеков таких. Вот, и Ленка твоя про них понаписывала там, Львица Толстая.
Ефремыч призадумался. Потеребил усы в пальцах, репу почесал в думе тяжкой, высморкался так деловито. И кивнул. А потом вдохнул с таким вселенским горем, будто бумага в туалете закончилась.
-Мда… — покачал головой он. — Клиника. Аллес Капут. Всем им идеальных подавай. Вот, я те не это, этсама… Не литератор, ясен хер, eпт твою мать, но это, этсама… О, абажжи, слушай.
Он достал свой «Сяоми» и, быстро пощeлкав по экрану, приложил телефон к уху. После недолгих гудков раздался голос сына.
-Сына, это… Да, ещe раз с Новым Годом… Слушай, тут, этсама… С Олимпичем едем, да… Не, ты что?! За баранкой?! Ни капли в рот, не, сына, не! Пришли мне по Ватсаппу это, этсама… Ну, где Ленка свои эти… Да, да, гомиков своих! Я Олимпичу хочу показать… У него ж, да-да… Олежка, зять его, да… Всe, это… Ага, спасибо большое тебе. С Новым Годом, сынок!
Проехав заправку, Ефремыч закивал. Телефон пискнул — вот и долгожданная ссылка.
-Технологии, этсама! — улыбнулся он. — Ща, давай посмотрим, этсама… Стихи вон тут какие-то, истории нерасказанные… Ух, старухин пах пахнет! Кошмар какой! Чe там ещe, eпт… О, гляди! Ща зачитаю!
Под тихий шум магнитолы, под мигание гирлянд, под задорные кривляния Ефремыча — ну точно артист! — Олимпич так и гнал Вольво вдоль бесконечной дороге. На секунду ему даже показалось это странным — ни машины впереди, ни огонька. Только так, мелькает справа, бывает, свет, да и всe. Впереди метель, позади тоже.
Проехав заправку, Олимпич вышел из транса. Ну, а что? Всe равно трасса пустая, да? Чe уж там. Скоро они будут дома.
-Гляди, этсама! — хлопнул по экрану смартфона Ефремыч. — И ни одного нормального человека, eпт! Все какие-то смазливые, патлы себе отрастили, в костюмах с иголочки! Вот, не верю я, этсама! Как Станиславский завещал, етить! Не верю, и всe! Не бывает таких людей! Вот, взять нас с тобой! Простые мужики! Везeм цветы из Голландии! Только, кто в январе цветы покупает, я не знаю, но, этсама… Про нас не пишут, eпт твоя мать, а мы с тобоц самые настоящие, етить! Вон, шевелюру не опускаем — я вообще в «Людмиле» стригусь за двести рублей! Рубашка старая ещe, парфюмом не пользуюсь, и что? Я что, второй сорт от этого?
-А откуда ты знаешь? — улыбнулся Олимпич и пожал плечами. — Может, и мы герои какого романа. Или хотя б рассказа. Может, боевик с приключениями, как «Дальнобойщики» с Галкиным, а? Или страшилка с Фредди Крюгером? О, а помнишь медведя из «Морозко»?
-О, как такое забыть! Я кошмары с ним видел, когда маленьким был!
И так всегда. С одной темы на другую. То о кино, то о политике, то о женщинах, то об армии. С такими беседами точно не заснeшь. Под такие разговоры и зачнеженное пустое шоссе в ночи покажется июльской пробкой в полдень, а хриплый шум магнитолы и вовсе сменится Юрием Антоновым.
Проехав заправку, мужчины задумались, и нескончаемый разговор, вдруг, утих. Совсем ненадолго — так, чтобы перевести дух и набраться сил на новый раунд.
-А у меня тоже для тебя подарочек имеется, — заговорил Олимпич. — Вон, в кармане куртки поищи.
И протиснув руку за спину напарника, Ефремыч жадно потянулся к ватнику, что висел у двери. Порылся быстро и…обомлел. Медленно достал, а там!
-Старухин пах пахнет! — воскликнул он, и улыбка буквально засияла. — Портсигар, eпт твою мать! А внутри… — он протянул к себе железную коробочку, провeл мозолистыми пальцами по гравировке, открыл защeлку и достал чeрную сигарету, понюхал и довольно закивал.
-Вот, знаешь, как сердце растопить моe! Знаешь, как уважить! Спасибо тебе, братан! От чистого сердца! Ух, ща подымим!
Проехав заправку, они закурили. И пока Ефремыч теребил несчастную папиросу в руках, качал головой и причмокивал после каждой затяжки, Олимпич вдумчиво глядел вперeд. Лишь тьма. Огни вдали. Тихое шипение магнитолы. Неужто, радио здесь ловить перестало? Как-то резко всe. И гирлянда замигала. А чe не переливалась теперь так, медленно?
И проехав заправку, Олимпич тихо сглотнул накатившийся ком. Его глаза резко распахнулись, а пальцы намертво вцепились в баранку.
-Слушай, — не отводя взглядя, негромко окликнул Ефремыча. — А у тя связь ловит?
-Ну… — тот достал телефон, посмотрел в горящий экран и покачал головой. — Не, Олимпич. Ни фурыжит эта хуета. Китайцы, чe взять? Хотя у них ща прогресс такой пошeл, что старухин пах пахнет!
-Да не, тут дело такое… Ща, ну-ка…
Проехав заправку, Олимпич напрягся. Магнитола продолжала шипеть, а сколько бы Ефремыч не перезагружал телефон, всe одно — ни палочки!
-Эх, eб! — махнул он рукой, поморщился и потянулся к выключателю. — Заманала эта гирлянда, eпт твою мать. Мигает и мигает! Давай, вырубим еe, нахуй!
-Подожди, смотри, — тихо прошептал Олимпич, не поворачивая головы. — Внимательно смотри.
Они продолжали мчаться вперeд. Летели так быстро, что уследить было сложно, но Олимпич не упустил своего.
Проехав заправку, он хлопнул по рулю ладонью.
-Блять! — крикнул он. — Это ж что такое-то? Заправка и заправка! Будто б одна и та же!
Ефремыч насупил могучие брови и тоже всмотрелся в дорогу. И вправду! Стоило им миновать одну заправку, как через минут пять ещe одна! И тут он, подождав следующей, включил секундомер. Проехали ещe одну. Запомнил время, включил снова. И ещe одну.
Краем глаза Олимпич видел, как напарник менялся в лице, но выглядел он куда хуже, чем он сам. Бледнел на глазах, дрожащими руками убирал телефон в карман штанов, нервно теребил усы и с пустым взглядом мотал головой из стороны в сторону.
-Это ж как так, что одни заправки да лес, а речушек больше нет? И ни деревеньки одной! В Белоруссии ж полно деревенек всяких, ну? А дорога? Ни поворота, ни разворота!
-Нет, — качал головой Ефремыч, словно загипнотизированный. — Старухин пах пахнет, нет! Это ж… Как же так?
Он схватился за голову и закрыл глаза. Этот шум магнитолы, это мерцание гирлянд, эта заправка. И то, что он не сообразил с начала самого! Олимпич сообразил, а он нет! И связи нет! Точно, связи нет! И дорога! Нескончаемая дорога из ниоткуда в никуда!
-Дурак старый! — бил он себя по голове. — Во дурак, нет! Как же так? Нет!
-Чe такое? — кивнул Олимпич заговорчески, а сам так и смотрел, как лес сменялся заправкой, а заправка сменялась лесом!
-Снова это, етить! Как в девяностые, eпт твою мать! Он ж говорил нам тогда, а я и забыл! Он ж предупреждал меня, что такое быть может!
Напарник совсем уже опешил. На секунду он даже оторвал глаза от лобового стекла и потрепал Ефремыча за плечо.
-Кто он-то? Какие девяностые, какой предупреждал?..
-Да терминатор этот в пальто, етить! — крикнул Ефремыч. — Говорил, мол, что такое происходит, мол помехи там какие-то. У нас в гаражах так было, этсама! Мы мужиками пошли, етить, потом до ларька думали дойти, а там гаражи…
Ефремыч, вдруг, прильнул к окну и, закурив, стал что-то внимательно высматривать.
-Если, этсама… Как в гаражах… Eпт твою мать!
Слeзы текли по щекам Ефремыча, и тот только успевал что стирать их рукавом да затягиваться.
-Ууу, — протянул Олимпич. — На грудь приняли много, видать, раз терминаторы всякие привиделись…
-Да правду говорю! — крикнул Ефремыч в сердцах. — Правда это! Девяносто девятый был! Я там друзей двух оставил! Потом жeнам их объясняться, ходил, блять!
-Да тише ты, — Олимпич пытался успокоить его, но было уже поздно. Тот стал красным, как рак.
-Вот, этсама, думаешь, легко мне было? Да Чечня курорт просто, нахуй, по сравнению с этим, этсама!.. Насмерть замeрзли, — он усмехнулся. — Ебать, ну и хуйня! Да сгинули они там! Палыч с Васькой-то! Утащили их в гаражи эти, тела потом по весне нашли, мол, насмерть умeрзли! А так, пропали, три месяца искали! А этот, блять, появился, спас нас! Я тебя не обманывал никогда и в отрезвителях не бывал! Такой, блять, с приeмником треугольным вместо рта, нахуй, и глазами злыми, фиолетовыми такими, этсама, вот, ебать! Он в пальто был, бордовом таком, но не как у братков, этсама, а темнее такое. У него когти ещe были, как у Хищника со Шварцнеггером, этсама, такие!
-Ууу, — снова протянул Олимпич, но замолк.
Итак всe не укладывалось как-то, а это и подавно. Заправка, дорога без единого авто, и на тебе! — ещe и гаражи с Т-800, впридачу. Что за бред?
-Покури, брат, — захлeбывался Ефремыч тем временем. — Раз как в гаражах, то пизда нам, как пить дать! Точно говорю, пизда! Если он не появится опять. Я на всю жизнь это запомнил, и помнить буду… Не думал, что так всe… Повторится. А только, вот, этсама… С сыном общался. Не свидимся с ними…
Вдруг, Олимпич ускорился. Стрелка спидометра стремилась к ста сорока. Кабину чуть не тряхнуло от такого, но, почесав лысину, Олимпич насупился.
-Ты, этсама… — начал было Ефремыч, но напарник перебил его.
-Не, брат, сам кури да спать ложись. Скоро тебе за баранку садиться. А я провезу нас через срань эту. Ни терминатор твой, ни гаражи не страшны мне. Мы доедем до родных, зуб даю. У меня он хотя б есть ещe…
И он увидел это — собственными глазами. Рассказал бы кто — даже Ефремыч по пьяне — ни за что не поверил. Увидел шум магнитолы, и как еe хрип механический наполнялся жизнью, или чем-то таким, наверное. Как еe помехи сменялись криками человеческими, а затем и вовсе чем-то инфернальным. Как снег играл новыми невиданными никогда цветами, а чeрное небо пронзало ядовитой бирюзой и смрадом чего-то стухшего. Видел звуки, слышал вонь, чувствовал запах цвета — и не только чего-то непонятного, но и вполне коричневого в штанах. А почему б и не пошутить? Когда смешно, не так страшно, да?
И вот они — сто пятьдесят, сто шестьдеясят, сто семьдесят, восемьдесят. Ефремыч вжимался в кресло от ужаса, а Олимпич заулыбался, и, казалось, ветер пронзал щель между зубами. Гудел в ушах шeпотом на незнакомых наречиях, а кабину тем временем наполнял дым — не от сигареты, но от искривлявшегося пространства вокруг. А перед глазами они — дорога, метель и заправка. Заправка, заправка, заправка, заправка, заправка,
Их одинокий красный Вольво летел по трассе, поднимая клубы снега, пробивая бледным светом фар метель, стремясь куда-то в ночной горизонт, и ни единой машины не было вокруг. Мимо них плыли могучие и укрытые сугробами хвойные леса, заледеневшие топи и реки, погребeнные под настом поля, где весной обязательно начнeтся посев. И оно бы убаюкивало — точно убаюкивало, погружало в царство Морфея, да только не до того было.
Работать дальнобойщиком и так тяжко, а совершать рейс в новогоднюю ночь ещe и обидно. Там в Звенигороде Олимпича ждала Валька, дочка со зятьком пришли, Тимошку с собой взяли, а там и второй внук на подходе был! А он тут, понимаешь, тараканит веники вонючие из Голландии. Куча коробок, вeдра какие-то на телегах, ромашки всякие, ещe какая-то лабуда. Это ж, как получается? Там их задержали, здесь на границе с таможней встрянут, фито, не дай Бог, коробки повскрывают, бумажки всякие, ой Матерь Божья! Это ж они к числу третьему только до склада доедут! Одно хоть радовало — «Голубой Огонeк» по радио передавать начали. Песни молодости закрутят, хоть.
-Слышь, Олимпич, — Ефремыч вытер крошки с усов рукавом рубашки и вытащил из кармана свeрток. — Я ж те, этсама… Презент вручить хочу, во! Заценишь, етить его в сраку!
Не спуская глаз с дороги, Олимпич кивнул напарнику. Тот мигом раскрыл свeрток, и в переливах света от дешeвых китайских гирлянд засверкала монета.
-Чe, нравится? — Ефремыч улыбнулся во все свои тридцать два — десять из которых, наверное, золотом сверкали. — Эт мне ихний, как его, эм… Короче, начальник подогнал. Покумекал, думаю, ты ж всякие монеты любишь там, вот эт всe. Такой те подгон, так сказать. С Новым Годом, eпт! Глянь, как блестит! Как лысина твоя, поди!
Олимпич улыбнулся и почесал свою огромную плешь. Посмотрел так, мельком, в зеркало заднего вида, да вздохнул с тоской. Годы-то прошли! Лысина как у Ильича, лицо румяное, морщинистое, нос крючком, мамон отъел, в майке всe сидит в своей да баранку крутит. Сколько лет так уже? Ну, вот, с Ефремычем лет пятнадцать точно. Но ведь до него ещe с парой мужиков колесил так. А до дальнобоя? Так, продукты на рынок возил, на ласточке своей, газельке родненькой, потом месяца три на маршрутке. Так, по мелочи.
А сейчас время другое уже. Вон, и усы Ефремыча поседели, золотых зубов стало больше, а волосы, зараза, так и не выпали! Вот мудень старый! Этот звонит уже своим — брату, матушке старой, детям, внукам. У всех телефоны теперь, да какие! Раньше, хоть, кнопки были — всe понятно, а теперь ж нихуяшеньки! Пальцем по экрану тык-тык, и вся тебе наука! Бегут годы, конечно, бегут.
-Ээ, — с досады махнул рукой Ефремыч и набрал ещe салата с лотка. — Прикинь, чe Стeпка-то мой про внучку рассказывает? Совсем от рук отбилась! Узбеков каких-то слушать стала. Что поют — тарабарщина, eпт твою мать! Плакатов по всей комнате понавесила. А я, блять, давно говорил! Давно говорил, Олимпич! Это всe их китайские мультики! Пендосы деньгу им платят, те свои высеры делают, чтоб наших детей зомбировать! О как! Это ж это, этсама… Чипирование, во! Билл Гейтс, eпт твою мать! И Ротшильды с Роттенбергами все эти! Эх, eб!
И как он жестикулировал, какая экспрессия! Как он взмахивал руками, как бил пальцем по подлокотнику. Артист! Погорелого театра, конечно, но всe равно! Эх, какой талант пропадал!
-А я, знаешь, давно тревогу бил! — продолжал ворчать Ефремыч. — Все эти, как их, этсама, Челы-пуки, Бетмены, Супермены до добра не доведут! Чем наши фильмы плохи? А песни-то, песни! Вон, этот, Миша Круг, Царствие ему Небесное! Про уголовников пел? Да, не спорю! Но с душой! С душой, Олимпич!
-Да, — протянул тот. — Правду матку рубишь, Ефремыч. — Щас наснимали говна, детям пихают, а они и рады. Всe извратили, гомосеки эти! Вон, мужики с мужиками, фу! Да при Сталине…
-Да, всех он их держал вот так! — Ефоемыч потряс кулаком. — Ух! А Ленка смотрит их, вон, рассказывала! Стeпка, помню, нашeл как-то в сети страничку еe, а там, этсама, где… Ну… Короче, писаки эти все пишут дрисню свою. И, старухин пах пахнет! Прикинь! Она там такого напридумывала! Хоть стой, хоть падай!
-А чe там? — удивился Олимпич. — Чe, про узбеков своих?
-Да хуже! — воскликнул Ефремыч. — Узбеки-гомосеки! Матерь Божья, он аж поседел там, небось! Ну, Ленке сразу — кампудастэр под запрет, одни уроки, теперь! Совсем от рук отбилась.
-Хм… — промычал Олимпич. И лишь проехав заправку — первую за столь долгое время, выдал мысль.
-Это… Ну… Хм… Да, короче. Девки испортились совсем. А хуль ты хотел? Времена такие. Сплошное блядство, кругом разврат! Что эстрада наша…
-Да-да, гомики все! — поддержал Ефремыч.
-Петухи ряженные, — продолжил Олимпич. — все эти Киркоровы, Басковы, Стасы Михайловы, тьфу! Согласен с тобой. Что ни лицо, то задница! Девки-то тоже неглупые, да, короче? Таких увидишь в подворотне, перекреститься захочется! Вот, и выбрали других гомиков — молодых. Вон, узбеки эти твои, пауки там, тони сраки все, да… А потом ребята удивляются, что на них девочки-то не смотрят совсем! А некрасивые они теперь! Им, видишь ли, подавай узбеков таких. Вот, и Ленка твоя про них понаписывала там, Львица Толстая.
Ефремыч призадумался. Потеребил усы в пальцах, репу почесал в думе тяжкой, высморкался так деловито. И кивнул. А потом вдохнул с таким вселенским горем, будто бумага в туалете закончилась.
-Мда… — покачал головой он. — Клиника. Аллес Капут. Всем им идеальных подавай. Вот, я те не это, этсама… Не литератор, ясен хер, eпт твою мать, но это, этсама… О, абажжи, слушай.
Он достал свой «Сяоми» и, быстро пощeлкав по экрану, приложил телефон к уху. После недолгих гудков раздался голос сына.
-Сына, это… Да, ещe раз с Новым Годом… Слушай, тут, этсама… С Олимпичем едем, да… Не, ты что?! За баранкой?! Ни капли в рот, не, сына, не! Пришли мне по Ватсаппу это, этсама… Ну, где Ленка свои эти… Да, да, гомиков своих! Я Олимпичу хочу показать… У него ж, да-да… Олежка, зять его, да… Всe, это… Ага, спасибо большое тебе. С Новым Годом, сынок!
Проехав заправку, Ефремыч закивал. Телефон пискнул — вот и долгожданная ссылка.
-Технологии, этсама! — улыбнулся он. — Ща, давай посмотрим, этсама… Стихи вон тут какие-то, истории нерасказанные… Ух, старухин пах пахнет! Кошмар какой! Чe там ещe, eпт… О, гляди! Ща зачитаю!
Под тихий шум магнитолы, под мигание гирлянд, под задорные кривляния Ефремыча — ну точно артист! — Олимпич так и гнал Вольво вдоль бесконечной дороге. На секунду ему даже показалось это странным — ни машины впереди, ни огонька. Только так, мелькает справа, бывает, свет, да и всe. Впереди метель, позади тоже.
Проехав заправку, Олимпич вышел из транса. Ну, а что? Всe равно трасса пустая, да? Чe уж там. Скоро они будут дома.
-Гляди, этсама! — хлопнул по экрану смартфона Ефремыч. — И ни одного нормального человека, eпт! Все какие-то смазливые, патлы себе отрастили, в костюмах с иголочки! Вот, не верю я, этсама! Как Станиславский завещал, етить! Не верю, и всe! Не бывает таких людей! Вот, взять нас с тобой! Простые мужики! Везeм цветы из Голландии! Только, кто в январе цветы покупает, я не знаю, но, этсама… Про нас не пишут, eпт твоя мать, а мы с тобоц самые настоящие, етить! Вон, шевелюру не опускаем — я вообще в «Людмиле» стригусь за двести рублей! Рубашка старая ещe, парфюмом не пользуюсь, и что? Я что, второй сорт от этого?
-А откуда ты знаешь? — улыбнулся Олимпич и пожал плечами. — Может, и мы герои какого романа. Или хотя б рассказа. Может, боевик с приключениями, как «Дальнобойщики» с Галкиным, а? Или страшилка с Фредди Крюгером? О, а помнишь медведя из «Морозко»?
-О, как такое забыть! Я кошмары с ним видел, когда маленьким был!
И так всегда. С одной темы на другую. То о кино, то о политике, то о женщинах, то об армии. С такими беседами точно не заснeшь. Под такие разговоры и зачнеженное пустое шоссе в ночи покажется июльской пробкой в полдень, а хриплый шум магнитолы и вовсе сменится Юрием Антоновым.
Проехав заправку, мужчины задумались, и нескончаемый разговор, вдруг, утих. Совсем ненадолго — так, чтобы перевести дух и набраться сил на новый раунд.
-А у меня тоже для тебя подарочек имеется, — заговорил Олимпич. — Вон, в кармане куртки поищи.
И протиснув руку за спину напарника, Ефремыч жадно потянулся к ватнику, что висел у двери. Порылся быстро и…обомлел. Медленно достал, а там!
-Старухин пах пахнет! — воскликнул он, и улыбка буквально засияла. — Портсигар, eпт твою мать! А внутри… — он протянул к себе железную коробочку, провeл мозолистыми пальцами по гравировке, открыл защeлку и достал чeрную сигарету, понюхал и довольно закивал.
-Вот, знаешь, как сердце растопить моe! Знаешь, как уважить! Спасибо тебе, братан! От чистого сердца! Ух, ща подымим!
Проехав заправку, они закурили. И пока Ефремыч теребил несчастную папиросу в руках, качал головой и причмокивал после каждой затяжки, Олимпич вдумчиво глядел вперeд. Лишь тьма. Огни вдали. Тихое шипение магнитолы. Неужто, радио здесь ловить перестало? Как-то резко всe. И гирлянда замигала. А чe не переливалась теперь так, медленно?
И проехав заправку, Олимпич тихо сглотнул накатившийся ком. Его глаза резко распахнулись, а пальцы намертво вцепились в баранку.
-Слушай, — не отводя взглядя, негромко окликнул Ефремыча. — А у тя связь ловит?
-Ну… — тот достал телефон, посмотрел в горящий экран и покачал головой. — Не, Олимпич. Ни фурыжит эта хуета. Китайцы, чe взять? Хотя у них ща прогресс такой пошeл, что старухин пах пахнет!
-Да не, тут дело такое… Ща, ну-ка…
Проехав заправку, Олимпич напрягся. Магнитола продолжала шипеть, а сколько бы Ефремыч не перезагружал телефон, всe одно — ни палочки!
-Эх, eб! — махнул он рукой, поморщился и потянулся к выключателю. — Заманала эта гирлянда, eпт твою мать. Мигает и мигает! Давай, вырубим еe, нахуй!
-Подожди, смотри, — тихо прошептал Олимпич, не поворачивая головы. — Внимательно смотри.
Они продолжали мчаться вперeд. Летели так быстро, что уследить было сложно, но Олимпич не упустил своего.
Проехав заправку, он хлопнул по рулю ладонью.
-Блять! — крикнул он. — Это ж что такое-то? Заправка и заправка! Будто б одна и та же!
Ефремыч насупил могучие брови и тоже всмотрелся в дорогу. И вправду! Стоило им миновать одну заправку, как через минут пять ещe одна! И тут он, подождав следующей, включил секундомер. Проехали ещe одну. Запомнил время, включил снова. И ещe одну.
Краем глаза Олимпич видел, как напарник менялся в лице, но выглядел он куда хуже, чем он сам. Бледнел на глазах, дрожащими руками убирал телефон в карман штанов, нервно теребил усы и с пустым взглядом мотал головой из стороны в сторону.
-Это ж как так, что одни заправки да лес, а речушек больше нет? И ни деревеньки одной! В Белоруссии ж полно деревенек всяких, ну? А дорога? Ни поворота, ни разворота!
-Нет, — качал головой Ефремыч, словно загипнотизированный. — Старухин пах пахнет, нет! Это ж… Как же так?
Он схватился за голову и закрыл глаза. Этот шум магнитолы, это мерцание гирлянд, эта заправка. И то, что он не сообразил с начала самого! Олимпич сообразил, а он нет! И связи нет! Точно, связи нет! И дорога! Нескончаемая дорога из ниоткуда в никуда!
-Дурак старый! — бил он себя по голове. — Во дурак, нет! Как же так? Нет!
-Чe такое? — кивнул Олимпич заговорчески, а сам так и смотрел, как лес сменялся заправкой, а заправка сменялась лесом!
-Снова это, етить! Как в девяностые, eпт твою мать! Он ж говорил нам тогда, а я и забыл! Он ж предупреждал меня, что такое быть может!
Напарник совсем уже опешил. На секунду он даже оторвал глаза от лобового стекла и потрепал Ефремыча за плечо.
-Кто он-то? Какие девяностые, какой предупреждал?..
-Да терминатор этот в пальто, етить! — крикнул Ефремыч. — Говорил, мол, что такое происходит, мол помехи там какие-то. У нас в гаражах так было, этсама! Мы мужиками пошли, етить, потом до ларька думали дойти, а там гаражи…
Ефремыч, вдруг, прильнул к окну и, закурив, стал что-то внимательно высматривать.
-Если, этсама… Как в гаражах… Eпт твою мать!
Слeзы текли по щекам Ефремыча, и тот только успевал что стирать их рукавом да затягиваться.
-Ууу, — протянул Олимпич. — На грудь приняли много, видать, раз терминаторы всякие привиделись…
-Да правду говорю! — крикнул Ефремыч в сердцах. — Правда это! Девяносто девятый был! Я там друзей двух оставил! Потом жeнам их объясняться, ходил, блять!
-Да тише ты, — Олимпич пытался успокоить его, но было уже поздно. Тот стал красным, как рак.
-Вот, этсама, думаешь, легко мне было? Да Чечня курорт просто, нахуй, по сравнению с этим, этсама!.. Насмерть замeрзли, — он усмехнулся. — Ебать, ну и хуйня! Да сгинули они там! Палыч с Васькой-то! Утащили их в гаражи эти, тела потом по весне нашли, мол, насмерть умeрзли! А так, пропали, три месяца искали! А этот, блять, появился, спас нас! Я тебя не обманывал никогда и в отрезвителях не бывал! Такой, блять, с приeмником треугольным вместо рта, нахуй, и глазами злыми, фиолетовыми такими, этсама, вот, ебать! Он в пальто был, бордовом таком, но не как у братков, этсама, а темнее такое. У него когти ещe были, как у Хищника со Шварцнеггером, этсама, такие!
-Ууу, — снова протянул Олимпич, но замолк.
Итак всe не укладывалось как-то, а это и подавно. Заправка, дорога без единого авто, и на тебе! — ещe и гаражи с Т-800, впридачу. Что за бред?
-Покури, брат, — захлeбывался Ефремыч тем временем. — Раз как в гаражах, то пизда нам, как пить дать! Точно говорю, пизда! Если он не появится опять. Я на всю жизнь это запомнил, и помнить буду… Не думал, что так всe… Повторится. А только, вот, этсама… С сыном общался. Не свидимся с ними…
Вдруг, Олимпич ускорился. Стрелка спидометра стремилась к ста сорока. Кабину чуть не тряхнуло от такого, но, почесав лысину, Олимпич насупился.
-Ты, этсама… — начал было Ефремыч, но напарник перебил его.
-Не, брат, сам кури да спать ложись. Скоро тебе за баранку садиться. А я провезу нас через срань эту. Ни терминатор твой, ни гаражи не страшны мне. Мы доедем до родных, зуб даю. У меня он хотя б есть ещe…
И он увидел это — собственными глазами. Рассказал бы кто — даже Ефремыч по пьяне — ни за что не поверил. Увидел шум магнитолы, и как еe хрип механический наполнялся жизнью, или чем-то таким, наверное. Как еe помехи сменялись криками человеческими, а затем и вовсе чем-то инфернальным. Как снег играл новыми невиданными никогда цветами, а чeрное небо пронзало ядовитой бирюзой и смрадом чего-то стухшего. Видел звуки, слышал вонь, чувствовал запах цвета — и не только чего-то непонятного, но и вполне коричневого в штанах. А почему б и не пошутить? Когда смешно, не так страшно, да?
И вот они — сто пятьдесят, сто шестьдеясят, сто семьдесят, восемьдесят. Ефремыч вжимался в кресло от ужаса, а Олимпич заулыбался, и, казалось, ветер пронзал щель между зубами. Гудел в ушах шeпотом на незнакомых наречиях, а кабину тем временем наполнял дым — не от сигареты, но от искривлявшегося пространства вокруг. А перед глазами они — дорога, метель и заправка. Заправка, заправка, заправка, заправка, заправка,
