Приближение безвременья ознаменовалось великим туманом, который поглотил всё.
Куда идти? Зачем? Что ждёт её впереди? Она не знала, но понимала, что вот сейчас проснулась из невероятного забытья. Обрела своё тело, каждая клеточка которого изнывала от боли. Но это пройдёт, если найти то, что нужно больше всего на свете. Ещё бы понять, что это и как оно выглядит. Странная сила толкала её вперёд. Но не понятно — к чему, если нет у неё ни прошлого, ни настоящего. Даже имени нет. Было когда-то, но кто его знает — когда. И сколько раз она шла искать саму себя, как только наступало безвременье и прошлое соединялось с настоящим, живое с мёртвым, а самые дерзкие мечты становились явью.
Где-то вдалеке ухал филин, а под ногами пружинил разросшийся мох. Мягкий и влажный, он немного успокаивал боль в обожжённых стопах. Путь был долгим, мох сменился опавшей хвоей, а туман утратил свою густоту. Теперь она могла видеть.
«Лорилэй», — прошептали верхушки сосен. «Лори», — подхватил имя ветер. «Лори», — зашелестели падающие листья.
«Лорилэй называла меня мать», — вспомнила она, продолжая свой путь, а в груди, в том месте, где когда-то было сердце, колыхнулось что-то тёплое. Боль в теле чуть стихла. Видимо, это был действительно её день.
Самайн — время подумать о вечном: о смене времен года, о таинстве рождения и смерти, о перерождении и бессмертной душе.
«Ты отыщешь искомое, обретёшь потерянное, ты вернёшься, Лорилэй. Твоё время пришло. В эту таинственную ночь ты вспомнишь прошлое и войдёшь в будущее. Надо только открыть дверь…»
Бьют барабаны. Звук их ритмичных ударов разносится далеко за пределы площади. Толпа ликует в ожидании зрелища. А что может быть прекраснее смерти? Смерти медленной и мучительной, наполненной невероятной болью и страданием.
Особенно волнует смерть красивого человека, это тешит собственное «Я», потому как своё уродливое остаётся жить.
И все ждут, мечтая запечатлеть в памяти, лицезреть тот самый момент, когда душа покинет то, что осталось от тела. Тут и знать, и беднота, и дряхлые старики, и малые дети — никому не жаль ведьму.
На площади уже всё готово. Поставлен столб и сложена поленница, чередующая сухие поленья с сырыми. Всё для продления удовольствия толпы.
Столб высокий. Чтобы подольше мучилась ведьма.
Почётные горожане занимают свои законные места. Нет ни у кого и тени сомнения в виновности.
И вот на площади появляется процессия. В окружении стражи на верёвке ведут грешницу, сопровождаемую духовником.
Толпа ликует. Отовсюду разносятся крики: «Смерть ведьме, пусть пройдёт очищение огнём!»
Она смотрит на них уже без страха, а лишь с какой-то обречённостью. Нет греха. Не успела согрешить. Даже полюбить-то не успела.
Вот один из толпы бросает в неё камень — это тот самый мельник, который в прошлом году обварил кипятком руку, и пришлось лечить его травами и снадобьями. Действует рука, вон как ловко камень кинул.
Или служанка Герцога, мальчонку которой она отваром отпаивала, жар снимала. Он тоже стоит рядом с матерью и братьями своими. Все желают смерти ведьме.
Её привязывают к столбу. Начинается допрос.
— Сколько лет тебе? — спрашивает богато одетый мужчина, по всей видимости, он тут главный.
— Семнадцать — отвечает она.
— Кто твои родители?
— Не помню, не знаю. Всегда жила у Эгле. Она учила собирать травы и лечить, с самого детства.
— Ты признаёшь свою вину? Ты колдовала и наводила порчу. Достопочтенная Имре видела, как ты продавала душу, говорила слова у реки:
«Возьми меня сейчас, используй меня всю,
Возьми и лёгкие, и печень, и сердце забери,
Возьми всё, что есть снаружи и внутри меня,
Бери и волосы, и кожу — всё тебе.
Служить готова я любой частичкой тела и души,
Одной Великой Тёмной Ведьме!»
— Это оговор, ваша светлость. Не было такого. Другие слова я говорила:
«Кем суждено мне быть? Росой зари на лепестках прекрасной розы?
Иль каплею дождя, низвергнутой с небес, когда грохочут грозы?
А может, я слезой, напомню о себе, что ты сотрёшь с щеки своей перчаткой?
Иль стану кровью родственной твоей и в сердце самое я загляну украдкой…»
— К кому обращалась, несчастная?
— К Всевышнему, чтоб указал мне путь к земному отцу моему.
Герцог подаёт знак рукой, и слуги подносят горящие факелы к поленьям. Огонь противится, не хочет разгораться, но постепенно пламя берёт своё.
Слёзы текут по щекам девушки, крик разрывает горло.
— Как имя грешницы? — вдруг спрашивает Герцог. Улавливая знакомые черты у той, чьё платье уже объято пламенем.
— Лорилэй, — отвечает священник.
Дорога приводит её в город. Тот город, где сожгли её много-много лет назад, только узнать его трудно: в домах погашен свет, у каждого крыльца фонари из тыквы, внутри которых горят свечи. А народ ходит по улице в каких-то странных одеждах. То ли мёртвые тут люди, то ли живые — непонятно.
Она бредёт, не замечаемая окружающими, наблюдает, как дети бегают от одного крыльца к другому, собирая сладости. Всем, на удивление, весело.
Не было такого в её бытность. Да и фонари из тыкв не делали, только из картофеля, свёклы, репы. А тут такие большие, праздничные, яркие тыковки со страшным оскалом, который совсем не пугает.
— Мама, — слышит она голос девочки в костюме ведьмы, — мама, смотри, я тоже так хочу выглядеть, вон как та девушка в почти сожжённом платье.
Лорилэй улыбается ей, а про себя думает, что никогда не пожелала бы этой малютке своей судьбы. Девочка же протягивает ей леденец. В груди появляется ещё больше тепла. На улице творится что-то невообразимое. Это вселенский бал-маскарад, где люди веселятся и радуются, а взрослые ведут себя словно дети. Мир здесь переворачивается с ног на голову: мертвые становятся живыми, печальное — радостным, а волшебное и внеземное — земным.
Лори чувствует, что ей очень нравится этот мир. Она осознаёт, что в другие дни он, скорее всего, иной, упорядоченный, со своими законами и правилами, но люди всё равно в нём свободны, а отношения много добрее, чем в том, в котором она жила.
Вот бы остаться…
Впереди старый город и площадь.
Скорее всего, заветная дверь, которую она ищет, — там. Но не всё ещё сделано. В ту дверь нужно войти чистой, без страхов и обид.
Времени остаётся мало, скоро наступит рассвет, а так много ещё надо успеть.
Нельзя войти в будущее, не отпустив прошлого. Она вспоминает всё, чему учила её Эгле.
Чтобы избавиться от ненужного, его необходимо сбросить. Прийти на берег речки или озера, набрать мелких камешков, сесть на берегу возле воды, взять в руку один камешек, подумать о чем-то одном, от чего хотела бы избавиться, бросить камень в воду и сказать при этом «Отпускаю».
Взять второй и повторить то же самое. Так и только так можно найти дорогу к новой, счастливой жизни…
К жизни! Слово-то какое! Как ей хотелось бы жить…
Но нет времени возвращаться в лес и искать озеро. Если бы Лори умела плакать, она бы заплакала. Но мёртвые не плачут.
«Только поглядеть бы на ту заветную дверь», — подумала она с сожалением и продолжила свой путь к центральной площади.
Как изменилась эта площадь! Тут, видимо, больше никого не казнили. Там, где когда-то пылал костёр, унесший её жизнь, теперь располагался большой фонтан. Сейчас, ночью, его струи не били вверх, создавая причудливые узоры, вода же в его чаше была неподвижна и походила на большое чёрное зеркало.
Как ни странно, камешки нашлись у клумбы с розами. Они ещё цвели, светлые и тёмные, точёные в своей красоте цветы были обращены к ней. Жаль нельзя ночью увидеть их цвет. А утром… Будет ли ещё хоть одно утро у неё…
Лори села на край фонтана. Посмотрела в воду и не увидела своего отражения. Её душа плакала, когда она бросила в глубь фонтана первый камень.
— Я прощаю тебя, Мельник. Знаю, что ты давно в другом мире, но пусть тебе станет легче от моего прощения. Отпускаю обиду за камень, брошенный в меня.
— Я прощаю и тебя, служанка Герцога, и всех детей твоих. Отпускаю.
— И тебя я прощу, глупая Имре, не знаю, за что ты так поступила со мной, но твоя жизнь давно закончилась, как и моя. Отпускаю.
Ещё один камень упал на дно фонтана, и в тёмной воде стал появляться девичий силуэт.
Она простила и священника, сопровождавшего её на казнь, и факельщиков, что поджигали поленья. В её ладонях оставался только один камень. Но и его бросила Лорилэй в воду.
— Я прощаю вас, ваша светлость, отец мой. Видимо, Господь всё же услышал мою молитву и дал мне встречу с вами. Пусть не успели мы узнать друг друга, но я знаю, что вы всегда любили меня, вашу дочь, украденную из колыбели. А я всегда любила вас. Отпускаю.
И вдруг случилось чудо. Настоящие человеческие слёзы потекли из глаз по её щекам.
Лорилэй встала и огляделась.
На востоке занимался рассвет.
Вот она, заветная дверь! Старая, местами с облезшей краской и буквой «А» — такая же была на гербе Герцога.
Лори со всех ног побежала к ней.
Рванула на себя ручку и вошла до того, как первый луч солнца коснулся её.
Она даже не успела оглядеться, как какая-то воронка затянула её, и наступил покой. Она сохранила способность мыслить и даже немного двигаться.
Сколько времени она провела в таком состоянии — сама не знала. Не один месяц прошёл.
Но настал день, когда кокон вокруг стал сжиматься, выталкивая её наружу. Боль вернулась. Голову сжали тиски, казалось, что вот–вот, и она не выдержит и лопнет. Смерть казалась такой близкой и страшной. Она знала, что значит небытие, и не хотела туда снова. Горло разрывалось от крика…
И вдруг свет — невозможный, белый, яркий, слепящий.
Боль отступила, но она продолжала кричать от страха и холода. А потом почувствовала руки, такие тёплые, а ещё биение сердца, что сопровождало её все месяцы заключения в коконе. Как же хотелось увидеть того, кто держал её на руках.
— Посмотри, какая она у нас с тобой красивая. Георг, видишь, она удивительно похожа на тебя. Я так боюсь за неё. Ведь ни одна девочка в вашем роду не рождалась живой, — услышала она такой родной и красивый женский голос.
— Наша родилась живой, вон крикунья какая. Она будет жить, проклятье снято, и эта девочка тому доказательство. Не зря она была зачата в Ночь Всех Святых. Я клянусь любить и дорожить ею. И никогда не причиню ей зла.
— Дай ей имя, Георг.
— Лорилэй.
Куда идти? Зачем? Что ждёт её впереди? Она не знала, но понимала, что вот сейчас проснулась из невероятного забытья. Обрела своё тело, каждая клеточка которого изнывала от боли. Но это пройдёт, если найти то, что нужно больше всего на свете. Ещё бы понять, что это и как оно выглядит. Странная сила толкала её вперёд. Но не понятно — к чему, если нет у неё ни прошлого, ни настоящего. Даже имени нет. Было когда-то, но кто его знает — когда. И сколько раз она шла искать саму себя, как только наступало безвременье и прошлое соединялось с настоящим, живое с мёртвым, а самые дерзкие мечты становились явью.
Где-то вдалеке ухал филин, а под ногами пружинил разросшийся мох. Мягкий и влажный, он немного успокаивал боль в обожжённых стопах. Путь был долгим, мох сменился опавшей хвоей, а туман утратил свою густоту. Теперь она могла видеть.
«Лорилэй», — прошептали верхушки сосен. «Лори», — подхватил имя ветер. «Лори», — зашелестели падающие листья.
«Лорилэй называла меня мать», — вспомнила она, продолжая свой путь, а в груди, в том месте, где когда-то было сердце, колыхнулось что-то тёплое. Боль в теле чуть стихла. Видимо, это был действительно её день.
Самайн — время подумать о вечном: о смене времен года, о таинстве рождения и смерти, о перерождении и бессмертной душе.
«Ты отыщешь искомое, обретёшь потерянное, ты вернёшься, Лорилэй. Твоё время пришло. В эту таинственную ночь ты вспомнишь прошлое и войдёшь в будущее. Надо только открыть дверь…»
***
Бьют барабаны. Звук их ритмичных ударов разносится далеко за пределы площади. Толпа ликует в ожидании зрелища. А что может быть прекраснее смерти? Смерти медленной и мучительной, наполненной невероятной болью и страданием.
Особенно волнует смерть красивого человека, это тешит собственное «Я», потому как своё уродливое остаётся жить.
И все ждут, мечтая запечатлеть в памяти, лицезреть тот самый момент, когда душа покинет то, что осталось от тела. Тут и знать, и беднота, и дряхлые старики, и малые дети — никому не жаль ведьму.
На площади уже всё готово. Поставлен столб и сложена поленница, чередующая сухие поленья с сырыми. Всё для продления удовольствия толпы.
Столб высокий. Чтобы подольше мучилась ведьма.
Почётные горожане занимают свои законные места. Нет ни у кого и тени сомнения в виновности.
И вот на площади появляется процессия. В окружении стражи на верёвке ведут грешницу, сопровождаемую духовником.
Толпа ликует. Отовсюду разносятся крики: «Смерть ведьме, пусть пройдёт очищение огнём!»
Она смотрит на них уже без страха, а лишь с какой-то обречённостью. Нет греха. Не успела согрешить. Даже полюбить-то не успела.
Вот один из толпы бросает в неё камень — это тот самый мельник, который в прошлом году обварил кипятком руку, и пришлось лечить его травами и снадобьями. Действует рука, вон как ловко камень кинул.
Или служанка Герцога, мальчонку которой она отваром отпаивала, жар снимала. Он тоже стоит рядом с матерью и братьями своими. Все желают смерти ведьме.
Её привязывают к столбу. Начинается допрос.
— Сколько лет тебе? — спрашивает богато одетый мужчина, по всей видимости, он тут главный.
— Семнадцать — отвечает она.
— Кто твои родители?
— Не помню, не знаю. Всегда жила у Эгле. Она учила собирать травы и лечить, с самого детства.
— Ты признаёшь свою вину? Ты колдовала и наводила порчу. Достопочтенная Имре видела, как ты продавала душу, говорила слова у реки:
«Возьми меня сейчас, используй меня всю,
Возьми и лёгкие, и печень, и сердце забери,
Возьми всё, что есть снаружи и внутри меня,
Бери и волосы, и кожу — всё тебе.
Служить готова я любой частичкой тела и души,
Одной Великой Тёмной Ведьме!»
— Это оговор, ваша светлость. Не было такого. Другие слова я говорила:
«Кем суждено мне быть? Росой зари на лепестках прекрасной розы?
Иль каплею дождя, низвергнутой с небес, когда грохочут грозы?
А может, я слезой, напомню о себе, что ты сотрёшь с щеки своей перчаткой?
Иль стану кровью родственной твоей и в сердце самое я загляну украдкой…»
— К кому обращалась, несчастная?
— К Всевышнему, чтоб указал мне путь к земному отцу моему.
Герцог подаёт знак рукой, и слуги подносят горящие факелы к поленьям. Огонь противится, не хочет разгораться, но постепенно пламя берёт своё.
Слёзы текут по щекам девушки, крик разрывает горло.
— Как имя грешницы? — вдруг спрашивает Герцог. Улавливая знакомые черты у той, чьё платье уже объято пламенем.
— Лорилэй, — отвечает священник.
***
Дорога приводит её в город. Тот город, где сожгли её много-много лет назад, только узнать его трудно: в домах погашен свет, у каждого крыльца фонари из тыквы, внутри которых горят свечи. А народ ходит по улице в каких-то странных одеждах. То ли мёртвые тут люди, то ли живые — непонятно.
Она бредёт, не замечаемая окружающими, наблюдает, как дети бегают от одного крыльца к другому, собирая сладости. Всем, на удивление, весело.
Не было такого в её бытность. Да и фонари из тыкв не делали, только из картофеля, свёклы, репы. А тут такие большие, праздничные, яркие тыковки со страшным оскалом, который совсем не пугает.
— Мама, — слышит она голос девочки в костюме ведьмы, — мама, смотри, я тоже так хочу выглядеть, вон как та девушка в почти сожжённом платье.
Лорилэй улыбается ей, а про себя думает, что никогда не пожелала бы этой малютке своей судьбы. Девочка же протягивает ей леденец. В груди появляется ещё больше тепла. На улице творится что-то невообразимое. Это вселенский бал-маскарад, где люди веселятся и радуются, а взрослые ведут себя словно дети. Мир здесь переворачивается с ног на голову: мертвые становятся живыми, печальное — радостным, а волшебное и внеземное — земным.
Лори чувствует, что ей очень нравится этот мир. Она осознаёт, что в другие дни он, скорее всего, иной, упорядоченный, со своими законами и правилами, но люди всё равно в нём свободны, а отношения много добрее, чем в том, в котором она жила.
Вот бы остаться…
Впереди старый город и площадь.
Скорее всего, заветная дверь, которую она ищет, — там. Но не всё ещё сделано. В ту дверь нужно войти чистой, без страхов и обид.
Времени остаётся мало, скоро наступит рассвет, а так много ещё надо успеть.
Нельзя войти в будущее, не отпустив прошлого. Она вспоминает всё, чему учила её Эгле.
Чтобы избавиться от ненужного, его необходимо сбросить. Прийти на берег речки или озера, набрать мелких камешков, сесть на берегу возле воды, взять в руку один камешек, подумать о чем-то одном, от чего хотела бы избавиться, бросить камень в воду и сказать при этом «Отпускаю».
Взять второй и повторить то же самое. Так и только так можно найти дорогу к новой, счастливой жизни…
К жизни! Слово-то какое! Как ей хотелось бы жить…
Но нет времени возвращаться в лес и искать озеро. Если бы Лори умела плакать, она бы заплакала. Но мёртвые не плачут.
«Только поглядеть бы на ту заветную дверь», — подумала она с сожалением и продолжила свой путь к центральной площади.
Как изменилась эта площадь! Тут, видимо, больше никого не казнили. Там, где когда-то пылал костёр, унесший её жизнь, теперь располагался большой фонтан. Сейчас, ночью, его струи не били вверх, создавая причудливые узоры, вода же в его чаше была неподвижна и походила на большое чёрное зеркало.
Как ни странно, камешки нашлись у клумбы с розами. Они ещё цвели, светлые и тёмные, точёные в своей красоте цветы были обращены к ней. Жаль нельзя ночью увидеть их цвет. А утром… Будет ли ещё хоть одно утро у неё…
Лори села на край фонтана. Посмотрела в воду и не увидела своего отражения. Её душа плакала, когда она бросила в глубь фонтана первый камень.
— Я прощаю тебя, Мельник. Знаю, что ты давно в другом мире, но пусть тебе станет легче от моего прощения. Отпускаю обиду за камень, брошенный в меня.
— Я прощаю и тебя, служанка Герцога, и всех детей твоих. Отпускаю.
— И тебя я прощу, глупая Имре, не знаю, за что ты так поступила со мной, но твоя жизнь давно закончилась, как и моя. Отпускаю.
Ещё один камень упал на дно фонтана, и в тёмной воде стал появляться девичий силуэт.
Она простила и священника, сопровождавшего её на казнь, и факельщиков, что поджигали поленья. В её ладонях оставался только один камень. Но и его бросила Лорилэй в воду.
— Я прощаю вас, ваша светлость, отец мой. Видимо, Господь всё же услышал мою молитву и дал мне встречу с вами. Пусть не успели мы узнать друг друга, но я знаю, что вы всегда любили меня, вашу дочь, украденную из колыбели. А я всегда любила вас. Отпускаю.
И вдруг случилось чудо. Настоящие человеческие слёзы потекли из глаз по её щекам.
Лорилэй встала и огляделась.
На востоке занимался рассвет.
Вот она, заветная дверь! Старая, местами с облезшей краской и буквой «А» — такая же была на гербе Герцога.
Лори со всех ног побежала к ней.
Рванула на себя ручку и вошла до того, как первый луч солнца коснулся её.
Она даже не успела оглядеться, как какая-то воронка затянула её, и наступил покой. Она сохранила способность мыслить и даже немного двигаться.
***
Сколько времени она провела в таком состоянии — сама не знала. Не один месяц прошёл.
Но настал день, когда кокон вокруг стал сжиматься, выталкивая её наружу. Боль вернулась. Голову сжали тиски, казалось, что вот–вот, и она не выдержит и лопнет. Смерть казалась такой близкой и страшной. Она знала, что значит небытие, и не хотела туда снова. Горло разрывалось от крика…
И вдруг свет — невозможный, белый, яркий, слепящий.
Боль отступила, но она продолжала кричать от страха и холода. А потом почувствовала руки, такие тёплые, а ещё биение сердца, что сопровождало её все месяцы заключения в коконе. Как же хотелось увидеть того, кто держал её на руках.
— Посмотри, какая она у нас с тобой красивая. Георг, видишь, она удивительно похожа на тебя. Я так боюсь за неё. Ведь ни одна девочка в вашем роду не рождалась живой, — услышала она такой родной и красивый женский голос.
— Наша родилась живой, вон крикунья какая. Она будет жить, проклятье снято, и эта девочка тому доказательство. Не зря она была зачата в Ночь Всех Святых. Я клянусь любить и дорожить ею. И никогда не причиню ей зла.
— Дай ей имя, Георг.
— Лорилэй.
