Честолюбивый глупец строит город во влажной низине.
Мо Белый Феникс, патриарх заклинателей
РАЗ
В час ночной все замирает,
Только постук молотка -
Горные ведьмы
В шорохе и постуке бамбука чудилось что-то враждебное, чужое. Каждый раз, когда стволы гулко ударялись друг о друга, Нопэрабо вздрагивала и начинала путать нити. В последнее время она стала замечать, что стук раздается каждые два коку, четко и безжалостно отмеряя время. Сквозь оконную решетку видно было медленно темнеющее небо. Сумерки на Острове длились долго, все длились и длились, а потом вдруг разом накатывала ночь, словно кто-то набросил сверху плотное одеяло. Видны были в темноте только зажженные на прибрежных скалах костры. Нопэрабо не любила ночи, а порой на нее и вовсе накатывал жгучий страх, от которого некуда было деться. Бамбук возле хижины упрямо отбивал каждые два коку. Потом послышались осторожные шаги. Треск веток, шелест опавших листьев. Кто-то почти неслышно, аккуратно ступал по парчовому ковру, устилающему берег.
Нопэрабо прикрыла глаза, вспоминая. Ставни были захлопнуты еще до наступления первых отблесков заката. Потом она опустила засовы на дверях. И зажгла лампы во всех комнатах. Какие бы твари ни обретались во тьме, они не могли проникнуть в дом, защищенный светом.
Между частыми прутьями решетки протиснулось худое тело, пятнистое, будто какая-то рыбина, и блестящее.
- Кошка! - тихо позвала Нопэрабо.
Кошка вышла на середину комнаты, села и принялась старательно умываться, лукаво посматривая на Нопэрабо круглыми желтыми глазами. У нее тоже была масочка - очень изящная, черные линии и пятна на песочном кошачьем лице.
Поднявшись из-за станка, Нопэрабо налила Кошке молока. Половицы отдавались скрипом на каждый неловкий шаг их обеих.
И кто-то все еще ходил вокруг дома. Какие осторожные, едва различимые шаги! Зашуршала галька, осыпаясь под чьими-то ногами. Потом, подобно кото, вступили сосны, цепляющиеся кронами друг за друга.
Потом кто-то заскребся в дверь. Нопэрабо медленно опустилась на пол, на растрепанные циновки, и прижала к себе Кошку.
Поскребывание повторилось, превратилось в осторожное постукивание, потом в стук все громче и громче. Потом вполне человеческий голос произнес устало:
- Прошу, впустите!
Нопэрабо удивилась, ведь никто не приближался к хижине уже несколько лет. Ночью жизнь на острове замирала. Только призрачные шаги по опавшим листьям.
Поднявшись, она медленно подошла к двери.
- Кто здесь?
- Я... всего лишь... бедный... путешественник... - через силу ответил ей усталый голос. - Торговец.
И торговцы, и путешественники редко появлялись на Острове. Сама погода и недружелюбные скалы не позволяли им пересечь море и пристать к берегу. А еще больше - недружелюбные жители.
- Я не верю вам, - сказала Нопэрабо. - И не стану открывать дверь.
- Умоляю, - еле слышно прошелестел голос. - Клянусь, я не разбойник и не причиню вам вреда.
Нопэрабо обернулась и посмотрела на Кошку. Та невозмутимо вылизывала левую лапку, и происходящее ее словно бы не касалось.
- Хорошо, - решила Нопэрабо и, отодвинув засовы, осторожно открыла дверь.
Незнакомец, не удержавшись на пороге, упал ничком на пол. Длинные волосы, спутанные, совершенно седые, рассыпались по грязным циновкам. Звякнул бубенец, вплетенный в небрежную косу.
Тук-тук, отозвался бамбук в роще.
Старики не верят, молодежь не слушает,
так не уподобляйтесь же тигру в цепях!..
Мо Белый Феникс,
из малосодержательной «Первой речи перед учениками
в год пурпурной крысы»
Молодое весеннее солнце, пробиваясь через пену вишневых лепестков, само становилось нежно-розовым. Падая на щеку, оно оживляло посеревшую кожу и при том рождало странные тени. Лицо делалось причудливой театральной маской, старой, сплошь покрытой сеткой трещин. Человек был мертв. Из груди его торчал меч, и конец клинка на три пальца вошел в ствол вишни. Кора покрылась запекшейся коростой, смесью грязи и крови, и казалось теперь, что само дерево кровоточит.
Солнце поднялось еще выше, последний туман медленно истаял, оставив лишь воспоминание — росу на камнях и прошлогодней траве. Человек открыл глаза и с удивлением посмотрел на мир. Он помнил снег, он помнил холодный ветер и помнил небо, рассеченное голыми ветвями деревьев. А еще он помнил – такое не забудешь – крики, стоны умирающих, звук, с которым клинок входит в тело, и звук, с которым он, если повезет, ударяется о твой доспех; помнил запахи крови, пота и гари, которые приносил ветер от Красного замка. Теперь здесь было тихо, и остался только нежный, сладкий запах вишен. Так пах дом.
Мертвец уперся лопатками в дерево, рванул с усилием и смог вытащить кончик клинка. В сомнении взявшись за рукоять, он замер. Что-то рождало ощущение неправильности. Он не удивился мечу, вонзенному в грудь на палец ниже сердца (меч вошел под углом и сердце все же проткнул, но это мало занимало мысли мужчины). Нет, не в том дело. Не в том… Ощущение неправильности рождали пустота и холод на шее. Еще вчера – или казалось, что вчера, – там висел шелковый мешочек с амулетом, который Хана сделала собственными руками. Сейчас амулет исчез. Показалось даже, что он помнит, чья рука сорвала амулет с безжизненного тела.
Нелепо. Он не помнил даже собственного имени. Да и Хана-цветок была просто словом, навеянным сладким запахом вишен. Только они и были, безжалостные, кружащиеся бело-розовой метелью. Мертвец сумел вспомнить слово «весна» - это когда цветет вишня, дамы надевают легкие многослойные наряды, чтобы ехать на праздник любования цветами, а генерал… генерал… На этом воспоминания оборвались, повисли дымкой, туманом, пеленой; и только мысль о «генерале» всколыхнула в проткнутом мечом сердце ненависть. В глазах побелело от этой ненависти, мертвец пошатнулся и упал на спину. Поднялся с трудом.
Нужно было заново научиться ходить. Нужно было заново научиться мыслить. Нужно было собрать воспоминания, осколками рассыпанные в голове.
* * *
Утром Аджисай гадала: бросила дюжину палочек, горсть раковин, сверилась с древними свитками, которые передал ей Учитель. Выходило раз за разом что-то странное. Прославленный Патриарх Заклинателей Мо Белый Феникс в таких случаях советовал отрешиться от всего, земного и небесного, и удалиться на три дня в медитацию. После трехдневного поста и погружения в себя проблемы исчезали и смысл предсказанного становился ясен. Впрочем, однажды, столкнувшись с подобными трудностями, Аджисай услышала от деда просторечное словечко «Забей», и ее осенило: вот это-то Мо Белый Феникс на самом деле и имел в виду, пока рассказывал своим ученикам про медитацию, пост и погружение в себя. Следуя мудрому совету деда, Аджисай убрала гадательные принадлежности и оставшееся до полудня время занималась в саду. Упражнения с нагинатой укрепляли тело, делали его гибким, ловким и быстрым, но, к сожалению, совершенно не затрагивали голову. Все время беспокоило что-то.
Гадательные палочки и раковины обещали большой прилив.
Пять лет назад в провинции Кисо, когда Аджисай сладила с духом коварной реки Онбингава, гадательные принадлежности также пророчили нечто подобное. Схватка с духом запомнилась юной заклинательнице как череда ярких картинок, словно вспышки волшебного фонаря. Какие испытания на этот раз подготовила судьба?
Можно было бы сходить за советом к деду, но тот на прошлой неделе удалился в уединенную горную обитель, как делал каждую весну накануне ханами. Цветение вишен отчего-то тяготило его. Можно было поговорить с отцом, но тот смотрел на занятия дочери магией как на шалость, девичью забаву, и редко воспринимал всерьез.
Можно было…
- Аджисай-сама! Аджисай-сама!
Аджисай замерла, тяжело дыша, уткнув кончик нагинаты в соломенное чучело. Медленно распрямилась.
- Анзу?
- Господин просит вас прийти, Аджисай-сама, - служанка оглядела растрепанную хозяйку и мигом смекнула, что в таком виде идти в главный зал нельзя. Спустя мгновение принесены были кадушка теплой воды, полотенца, гребни и новое платье, нежно-голубое, затканное по подолу раскрытыми ирисами. - Он велел вам поторопиться.
Аджисай наскоро обтерлась влажной тканью, переменила одежду и позволила служанке уложить волосы в затейливую прическу, принятую в этом году при дворе. От тяжести гребней, от валика на затылке немедленно разболелась голова. Аджисай потерла досадливо шею. Еще год назад она могла бегать по поместью в простом косодэ, с волосами, заплетенными в косу, а то и вовсе — перехватив их парой лент. Даже в город ей было дозволено так выходить, отец только настаивал, чтобы Аджисай брала с собой шляпу с вуалью, да и то — не для того, чтобы закрываться от нескромных взглядов, а чтобы солнце не жгло кожу, и она оставалось белой, как рис. И вот теперь, к немалой своей досаде, Аджисай считалась девицей на выданье, а с них совсем иной спрос.
Зачем понадобилась она отцу?
Захваченная мыслью, по-своему ужасной, Аджисай замерла в дверях. Неужели замужество?! Отец уже заводил об этом речь, но пока лишь вскользь, издалека. Мать пошла дальше и перечислила всех неженатых молодых людей в городе, особенно упомянув представителей старинных семейств заклинателей. Аджисай обернулась и посмотрела на прислоненную к стене нагинату. Заманчиво… очень заманчиво…
- Поспешите, госпожа, - напомнила Анзу. - Господин ждет вас.
Отец отыскался не в главном зале, как полагала Аджисай, а в своем кабинете — просторной комнате, выходящей в западный сад. Тихо журчала вода, мерно била каждые пять минут бамбуковая трубочка в фонтанчике, шелестели на ветру колокольчики. Отец сидел возле стола, занеся над бумагой кисть и глядя прямо перед собой. Аджисай опустилась на приготовленную подушку и сложила руки на коленях.
- Выпрямись! - резко приказал отец и быстрым росчерком написал «ПОРЯДОК».
Аджисай расправила плечи, сожалея о том, что при отце, строгом и нетерпимом, нельзя размять затекшую шею. С каждой секундой злополучная прическа все больше и больше пригибала ее к земле, и все сложнее было «сохранять лицо», как это прилично дочери придворного заклинателя.
- Вы звали меня, отец?
- Сумизомэ Фукуро нужен заклинатель, а мы с Сузумэ заняты поручением Повелителя. Тебе придется выяснить, что беспокоит генерала.
Сердце подпрыгнуло в груди. Аджисай заставила себя дышать ровнее, сидеть прямо и ничем не выдать радость, даже восторг, которые вызвали у нее слова отца. Заклинатель! Нечасто ей удается помочь нуждающимся, нечасто отец признает ее способности. Увы, с тех пор, как дед решил, что Аджисай закончила обучение — а прошло уже два года — она всего единожды применяла свои навыки, сладив по просьбе кухарки с озорничающим каппой. Не бог весть какой подвиг.
- Сумизомэ Фукуро, батюшка?
- Отставной генерал, ты видела его на приеме у сёгуна, - кивнул отец. Новый росчерк кисти, новый иероглиф «ПОРЯДОК». - Сумизоме пять лет не брал в руки меч, но все еще пользуется уважением Повелителя. Дружба такого человека дорого стоит. Отправляйся немедленно, окажи генералу помощь и засвидетельствуй глубокое уважение семьи Асунаро. Едва ли там будет что-то серьезное, дом Сумизоме построен добротно и в хорошем месте. Ты должна справиться. И возьми с собой Анзу.
- Да, батюшка, - поклонилась Аджисай, пряча досаду. Отец раз за разом выказывал пренебрежение ее способностями, и всегда это больно ранило, хотя можно бы было уже привыкнуть.
- Не посрами семью Асунаро, - сказал отец напоследок.
- Да, батюшка.
----------
Ханами - праздник любования цветами, как правило цветущими вишнями
Нагината - древковое оружие с длинным изогнутым клинком, схожее с европейской алебардой или секирой
Косодэ - в данном случае кимоно с достаточно короткими и узкими рукавами, в противоположность фурисодэ - одеянию с очень широкими и длинными рукавами, который носили девушки на выданье
Каппа - водяной дух
* * *
Усадьба Сумизомэ Фукуро располагалась совсем рядом, требовалось сделать всего две дюжины шагов, но Анзу настояла, чтобы Аджисай взяла паланкин. Двое носильщиков, положенные ей по рангу, взвалили себе на плечи бамбуковые прутья, и вся конструкция затряслась. Аджисай, вынужденная отныне путешествовать в паланкине, неизменно завидовала служанкам, ступающим по твердой земле. Несли ее торжественно, медленно, вдвое больше времени, чем требовалось бы, чтобы дойти пешком. Наконец, прислужники остановились, опустили носилки на землю, и Анзу отбросила занавес.
- Прибыли, госпожа.
Аджисай выбралась из паланкина, борясь с подступающей к горлу тошнотой. Трое прислужников почтительно склонились перед ней, а четвертый взялся за колотушку, а когда ворота открылись, громко возвестил о появлении на пороге госпожи Асунаро, заклинательницы. Слуга отставного генерала смерил Аджисай мрачным, недоверчивым взглядом и велел следовать за ним. Анзу позволено было вступить в усадьбу, а вот носильщикам приказали ждать на улице. Холодок пробежал по коже. Умом Аджисай понимала, что Сумизомэ не причинит ей вреда. Не посмеет, да и резона нет. Умом понимала, а сердце заходилось от беспричинного страха.
Чтобы отвлечься, Аджисай оглядывалась по сторонам. Усадьба генерала была построена совсем недавно, не больше шести лет тому назад, и место выбрали с огромным тщанием. Аджисай помнила, какой случился переполох среди заклинателей: Сумизомэ платил полновесными золотыми слитками за работу. Семья Асунаро свои услуги предлагать не стала, отец, а следом за ним и брат считали подобное ниже своего достоинства. Услугами потомков прославленного Мо Белого Феникса пользовались сёгун и его двор, к их советам прислушивались в монастырях вокруг Щюфу, и даже в старой столице о них говорили с уважением. Асунаро не искали подходящее место для строительства дома и не изгоняли мелких духов. Лишь то, что генерал в последние годы был в большом фаворе у сёгуна, должно быть, заставило отца послать к нему Аджисай. И она намеревалась оправдать доверие. Или, вернее будет сказать, собиралась доказать свои умения и таланты?
В любом случае, она присматривалась и прислушивалась, и чем дальше вел ее слуга, чем глубже в недра усадьбы, тем мрачнее становилась молодая заклинательница. Семья Мацу и семья Янаги — обе известны и уважаемы в столице — рассчитали место для этого дома с большим тщанием. Он был построен на совесть из лучших материалов и окроплен водой из четырех священных источников. Все в нем было устроено правильно. И между тем… Между тем Аджисай не могла отделаться от ощущения, что дом этот гниет, медленно разрушается и вот-вот исчезнет. Выглядел он все еще неплохо, но чувство было такое, словно дом вот-вот обрушится на головы своих хозяев и погребет их под трухлявыми балками и расползающейся плесневелой бумагой. Запах благовоний, разложенных тут и там, не в состоянии был заглушить гнилостную вонь. Двери открывались и закрывались со скрипом, а пол едва ощутимо прогибался под ногами.
- Подождите минуту, госпожа, - неприветливо сказал слуга и скрылся за очередной дверью.
Аджисай, спрятав озябшие, мелко дрожащие руки в рукавах, огляделась. Пальцы нащупали рукоять мукей-то, и стало немного спокойнее. И все же тревога не оставляла ее, это место пугало, подавляло; горечь скапливалась во рту.
Мо Белый Феникс, патриарх заклинателей
РАЗ
В час ночной все замирает,
Только постук молотка -
Горные ведьмы
В шорохе и постуке бамбука чудилось что-то враждебное, чужое. Каждый раз, когда стволы гулко ударялись друг о друга, Нопэрабо вздрагивала и начинала путать нити. В последнее время она стала замечать, что стук раздается каждые два коку, четко и безжалостно отмеряя время. Сквозь оконную решетку видно было медленно темнеющее небо. Сумерки на Острове длились долго, все длились и длились, а потом вдруг разом накатывала ночь, словно кто-то набросил сверху плотное одеяло. Видны были в темноте только зажженные на прибрежных скалах костры. Нопэрабо не любила ночи, а порой на нее и вовсе накатывал жгучий страх, от которого некуда было деться. Бамбук возле хижины упрямо отбивал каждые два коку. Потом послышались осторожные шаги. Треск веток, шелест опавших листьев. Кто-то почти неслышно, аккуратно ступал по парчовому ковру, устилающему берег.
Нопэрабо прикрыла глаза, вспоминая. Ставни были захлопнуты еще до наступления первых отблесков заката. Потом она опустила засовы на дверях. И зажгла лампы во всех комнатах. Какие бы твари ни обретались во тьме, они не могли проникнуть в дом, защищенный светом.
Между частыми прутьями решетки протиснулось худое тело, пятнистое, будто какая-то рыбина, и блестящее.
- Кошка! - тихо позвала Нопэрабо.
Кошка вышла на середину комнаты, села и принялась старательно умываться, лукаво посматривая на Нопэрабо круглыми желтыми глазами. У нее тоже была масочка - очень изящная, черные линии и пятна на песочном кошачьем лице.
Поднявшись из-за станка, Нопэрабо налила Кошке молока. Половицы отдавались скрипом на каждый неловкий шаг их обеих.
И кто-то все еще ходил вокруг дома. Какие осторожные, едва различимые шаги! Зашуршала галька, осыпаясь под чьими-то ногами. Потом, подобно кото, вступили сосны, цепляющиеся кронами друг за друга.
Потом кто-то заскребся в дверь. Нопэрабо медленно опустилась на пол, на растрепанные циновки, и прижала к себе Кошку.
Поскребывание повторилось, превратилось в осторожное постукивание, потом в стук все громче и громче. Потом вполне человеческий голос произнес устало:
- Прошу, впустите!
Нопэрабо удивилась, ведь никто не приближался к хижине уже несколько лет. Ночью жизнь на острове замирала. Только призрачные шаги по опавшим листьям.
Поднявшись, она медленно подошла к двери.
- Кто здесь?
- Я... всего лишь... бедный... путешественник... - через силу ответил ей усталый голос. - Торговец.
И торговцы, и путешественники редко появлялись на Острове. Сама погода и недружелюбные скалы не позволяли им пересечь море и пристать к берегу. А еще больше - недружелюбные жители.
- Я не верю вам, - сказала Нопэрабо. - И не стану открывать дверь.
- Умоляю, - еле слышно прошелестел голос. - Клянусь, я не разбойник и не причиню вам вреда.
Нопэрабо обернулась и посмотрела на Кошку. Та невозмутимо вылизывала левую лапку, и происходящее ее словно бы не касалось.
- Хорошо, - решила Нопэрабо и, отодвинув засовы, осторожно открыла дверь.
Незнакомец, не удержавшись на пороге, упал ничком на пол. Длинные волосы, спутанные, совершенно седые, рассыпались по грязным циновкам. Звякнул бубенец, вплетенный в небрежную косу.
Тук-тук, отозвался бамбук в роще.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Ханами
Старики не верят, молодежь не слушает,
так не уподобляйтесь же тигру в цепях!..
Мо Белый Феникс,
из малосодержательной «Первой речи перед учениками
в год пурпурной крысы»
Молодое весеннее солнце, пробиваясь через пену вишневых лепестков, само становилось нежно-розовым. Падая на щеку, оно оживляло посеревшую кожу и при том рождало странные тени. Лицо делалось причудливой театральной маской, старой, сплошь покрытой сеткой трещин. Человек был мертв. Из груди его торчал меч, и конец клинка на три пальца вошел в ствол вишни. Кора покрылась запекшейся коростой, смесью грязи и крови, и казалось теперь, что само дерево кровоточит.
Солнце поднялось еще выше, последний туман медленно истаял, оставив лишь воспоминание — росу на камнях и прошлогодней траве. Человек открыл глаза и с удивлением посмотрел на мир. Он помнил снег, он помнил холодный ветер и помнил небо, рассеченное голыми ветвями деревьев. А еще он помнил – такое не забудешь – крики, стоны умирающих, звук, с которым клинок входит в тело, и звук, с которым он, если повезет, ударяется о твой доспех; помнил запахи крови, пота и гари, которые приносил ветер от Красного замка. Теперь здесь было тихо, и остался только нежный, сладкий запах вишен. Так пах дом.
Мертвец уперся лопатками в дерево, рванул с усилием и смог вытащить кончик клинка. В сомнении взявшись за рукоять, он замер. Что-то рождало ощущение неправильности. Он не удивился мечу, вонзенному в грудь на палец ниже сердца (меч вошел под углом и сердце все же проткнул, но это мало занимало мысли мужчины). Нет, не в том дело. Не в том… Ощущение неправильности рождали пустота и холод на шее. Еще вчера – или казалось, что вчера, – там висел шелковый мешочек с амулетом, который Хана сделала собственными руками. Сейчас амулет исчез. Показалось даже, что он помнит, чья рука сорвала амулет с безжизненного тела.
Нелепо. Он не помнил даже собственного имени. Да и Хана-цветок была просто словом, навеянным сладким запахом вишен. Только они и были, безжалостные, кружащиеся бело-розовой метелью. Мертвец сумел вспомнить слово «весна» - это когда цветет вишня, дамы надевают легкие многослойные наряды, чтобы ехать на праздник любования цветами, а генерал… генерал… На этом воспоминания оборвались, повисли дымкой, туманом, пеленой; и только мысль о «генерале» всколыхнула в проткнутом мечом сердце ненависть. В глазах побелело от этой ненависти, мертвец пошатнулся и упал на спину. Поднялся с трудом.
Нужно было заново научиться ходить. Нужно было заново научиться мыслить. Нужно было собрать воспоминания, осколками рассыпанные в голове.
* * *
Утром Аджисай гадала: бросила дюжину палочек, горсть раковин, сверилась с древними свитками, которые передал ей Учитель. Выходило раз за разом что-то странное. Прославленный Патриарх Заклинателей Мо Белый Феникс в таких случаях советовал отрешиться от всего, земного и небесного, и удалиться на три дня в медитацию. После трехдневного поста и погружения в себя проблемы исчезали и смысл предсказанного становился ясен. Впрочем, однажды, столкнувшись с подобными трудностями, Аджисай услышала от деда просторечное словечко «Забей», и ее осенило: вот это-то Мо Белый Феникс на самом деле и имел в виду, пока рассказывал своим ученикам про медитацию, пост и погружение в себя. Следуя мудрому совету деда, Аджисай убрала гадательные принадлежности и оставшееся до полудня время занималась в саду. Упражнения с нагинатой укрепляли тело, делали его гибким, ловким и быстрым, но, к сожалению, совершенно не затрагивали голову. Все время беспокоило что-то.
Гадательные палочки и раковины обещали большой прилив.
Пять лет назад в провинции Кисо, когда Аджисай сладила с духом коварной реки Онбингава, гадательные принадлежности также пророчили нечто подобное. Схватка с духом запомнилась юной заклинательнице как череда ярких картинок, словно вспышки волшебного фонаря. Какие испытания на этот раз подготовила судьба?
Можно было бы сходить за советом к деду, но тот на прошлой неделе удалился в уединенную горную обитель, как делал каждую весну накануне ханами. Цветение вишен отчего-то тяготило его. Можно было поговорить с отцом, но тот смотрел на занятия дочери магией как на шалость, девичью забаву, и редко воспринимал всерьез.
Можно было…
- Аджисай-сама! Аджисай-сама!
Аджисай замерла, тяжело дыша, уткнув кончик нагинаты в соломенное чучело. Медленно распрямилась.
- Анзу?
- Господин просит вас прийти, Аджисай-сама, - служанка оглядела растрепанную хозяйку и мигом смекнула, что в таком виде идти в главный зал нельзя. Спустя мгновение принесены были кадушка теплой воды, полотенца, гребни и новое платье, нежно-голубое, затканное по подолу раскрытыми ирисами. - Он велел вам поторопиться.
Аджисай наскоро обтерлась влажной тканью, переменила одежду и позволила служанке уложить волосы в затейливую прическу, принятую в этом году при дворе. От тяжести гребней, от валика на затылке немедленно разболелась голова. Аджисай потерла досадливо шею. Еще год назад она могла бегать по поместью в простом косодэ, с волосами, заплетенными в косу, а то и вовсе — перехватив их парой лент. Даже в город ей было дозволено так выходить, отец только настаивал, чтобы Аджисай брала с собой шляпу с вуалью, да и то — не для того, чтобы закрываться от нескромных взглядов, а чтобы солнце не жгло кожу, и она оставалось белой, как рис. И вот теперь, к немалой своей досаде, Аджисай считалась девицей на выданье, а с них совсем иной спрос.
Зачем понадобилась она отцу?
Захваченная мыслью, по-своему ужасной, Аджисай замерла в дверях. Неужели замужество?! Отец уже заводил об этом речь, но пока лишь вскользь, издалека. Мать пошла дальше и перечислила всех неженатых молодых людей в городе, особенно упомянув представителей старинных семейств заклинателей. Аджисай обернулась и посмотрела на прислоненную к стене нагинату. Заманчиво… очень заманчиво…
- Поспешите, госпожа, - напомнила Анзу. - Господин ждет вас.
Отец отыскался не в главном зале, как полагала Аджисай, а в своем кабинете — просторной комнате, выходящей в западный сад. Тихо журчала вода, мерно била каждые пять минут бамбуковая трубочка в фонтанчике, шелестели на ветру колокольчики. Отец сидел возле стола, занеся над бумагой кисть и глядя прямо перед собой. Аджисай опустилась на приготовленную подушку и сложила руки на коленях.
- Выпрямись! - резко приказал отец и быстрым росчерком написал «ПОРЯДОК».
Аджисай расправила плечи, сожалея о том, что при отце, строгом и нетерпимом, нельзя размять затекшую шею. С каждой секундой злополучная прическа все больше и больше пригибала ее к земле, и все сложнее было «сохранять лицо», как это прилично дочери придворного заклинателя.
- Вы звали меня, отец?
- Сумизомэ Фукуро нужен заклинатель, а мы с Сузумэ заняты поручением Повелителя. Тебе придется выяснить, что беспокоит генерала.
Сердце подпрыгнуло в груди. Аджисай заставила себя дышать ровнее, сидеть прямо и ничем не выдать радость, даже восторг, которые вызвали у нее слова отца. Заклинатель! Нечасто ей удается помочь нуждающимся, нечасто отец признает ее способности. Увы, с тех пор, как дед решил, что Аджисай закончила обучение — а прошло уже два года — она всего единожды применяла свои навыки, сладив по просьбе кухарки с озорничающим каппой. Не бог весть какой подвиг.
- Сумизомэ Фукуро, батюшка?
- Отставной генерал, ты видела его на приеме у сёгуна, - кивнул отец. Новый росчерк кисти, новый иероглиф «ПОРЯДОК». - Сумизоме пять лет не брал в руки меч, но все еще пользуется уважением Повелителя. Дружба такого человека дорого стоит. Отправляйся немедленно, окажи генералу помощь и засвидетельствуй глубокое уважение семьи Асунаро. Едва ли там будет что-то серьезное, дом Сумизоме построен добротно и в хорошем месте. Ты должна справиться. И возьми с собой Анзу.
- Да, батюшка, - поклонилась Аджисай, пряча досаду. Отец раз за разом выказывал пренебрежение ее способностями, и всегда это больно ранило, хотя можно бы было уже привыкнуть.
- Не посрами семью Асунаро, - сказал отец напоследок.
- Да, батюшка.
----------
Ханами - праздник любования цветами, как правило цветущими вишнями
Нагината - древковое оружие с длинным изогнутым клинком, схожее с европейской алебардой или секирой
Косодэ - в данном случае кимоно с достаточно короткими и узкими рукавами, в противоположность фурисодэ - одеянию с очень широкими и длинными рукавами, который носили девушки на выданье
Каппа - водяной дух
* * *
Усадьба Сумизомэ Фукуро располагалась совсем рядом, требовалось сделать всего две дюжины шагов, но Анзу настояла, чтобы Аджисай взяла паланкин. Двое носильщиков, положенные ей по рангу, взвалили себе на плечи бамбуковые прутья, и вся конструкция затряслась. Аджисай, вынужденная отныне путешествовать в паланкине, неизменно завидовала служанкам, ступающим по твердой земле. Несли ее торжественно, медленно, вдвое больше времени, чем требовалось бы, чтобы дойти пешком. Наконец, прислужники остановились, опустили носилки на землю, и Анзу отбросила занавес.
- Прибыли, госпожа.
Аджисай выбралась из паланкина, борясь с подступающей к горлу тошнотой. Трое прислужников почтительно склонились перед ней, а четвертый взялся за колотушку, а когда ворота открылись, громко возвестил о появлении на пороге госпожи Асунаро, заклинательницы. Слуга отставного генерала смерил Аджисай мрачным, недоверчивым взглядом и велел следовать за ним. Анзу позволено было вступить в усадьбу, а вот носильщикам приказали ждать на улице. Холодок пробежал по коже. Умом Аджисай понимала, что Сумизомэ не причинит ей вреда. Не посмеет, да и резона нет. Умом понимала, а сердце заходилось от беспричинного страха.
Чтобы отвлечься, Аджисай оглядывалась по сторонам. Усадьба генерала была построена совсем недавно, не больше шести лет тому назад, и место выбрали с огромным тщанием. Аджисай помнила, какой случился переполох среди заклинателей: Сумизомэ платил полновесными золотыми слитками за работу. Семья Асунаро свои услуги предлагать не стала, отец, а следом за ним и брат считали подобное ниже своего достоинства. Услугами потомков прославленного Мо Белого Феникса пользовались сёгун и его двор, к их советам прислушивались в монастырях вокруг Щюфу, и даже в старой столице о них говорили с уважением. Асунаро не искали подходящее место для строительства дома и не изгоняли мелких духов. Лишь то, что генерал в последние годы был в большом фаворе у сёгуна, должно быть, заставило отца послать к нему Аджисай. И она намеревалась оправдать доверие. Или, вернее будет сказать, собиралась доказать свои умения и таланты?
В любом случае, она присматривалась и прислушивалась, и чем дальше вел ее слуга, чем глубже в недра усадьбы, тем мрачнее становилась молодая заклинательница. Семья Мацу и семья Янаги — обе известны и уважаемы в столице — рассчитали место для этого дома с большим тщанием. Он был построен на совесть из лучших материалов и окроплен водой из четырех священных источников. Все в нем было устроено правильно. И между тем… Между тем Аджисай не могла отделаться от ощущения, что дом этот гниет, медленно разрушается и вот-вот исчезнет. Выглядел он все еще неплохо, но чувство было такое, словно дом вот-вот обрушится на головы своих хозяев и погребет их под трухлявыми балками и расползающейся плесневелой бумагой. Запах благовоний, разложенных тут и там, не в состоянии был заглушить гнилостную вонь. Двери открывались и закрывались со скрипом, а пол едва ощутимо прогибался под ногами.
- Подождите минуту, госпожа, - неприветливо сказал слуга и скрылся за очередной дверью.
Аджисай, спрятав озябшие, мелко дрожащие руки в рукавах, огляделась. Пальцы нащупали рукоять мукей-то, и стало немного спокойнее. И все же тревога не оставляла ее, это место пугало, подавляло; горечь скапливалась во рту.
