Отпусти мне грехи. Я не помню молитв,
Но если хочешь, стихами грехи замолю…
Ал. Башлачев
ГЛАВА ПЕРВАЯ
День совершенно не располагал к путешествиям, а с сумерками поднялся ветер такой силы, что все, задержавшиеся в дороге, поспешили под гостеприимный кров ближайшего трактира. В зал за какие-то полчаса набилось столько народу, что нищего музыканта зажали в самый угол между очагом и старым сервантом, где на почетном месте стояли четыре оловянных кружки «перепей-неперепью». Бродяга особенно и не возражал: от очага шло приятное тепло, прогревающее кости, едва прикрытые заплатанными одеждами. К тому же, на вертеле неспешно крутился, подставляя бока огню, жирный поросенок, источая пленительные ароматы. Денег на жаркое у музыканта не было, у него не было денег даже на хрюканье жареного поросенка, а так хоть понюхать можно. Кружку дешевого пива хозяин поднес бесплатно в честь дня Всех Святых, и теперь обносил в точности такими же кружками всех прочих гостей. Дородный трактирщик свято соблюдал традиции, тем более, что они не запрещали наливать в дареную кружку самое дешевое пойло и нещадно разбавлять его. Впрочем, музыканту приходилось в своих странствиях пить и худшие помои. Тут хоть посуда была вымыта и столы выскоблены.
В прежние времена, вспоминал бродяга-музыкант, дорога на Шеллоу-тон не была и в половину такой оживленной. Виной тому были лес, заселенный всевозможной нечистью, начиная от разбойников и заканчивая смутными слухами об упырях. Немалую роль в заброшенности тракта играла лесная ведьмина обитель. Доподлинно неизвестно, чем занимались почтенные Сестры в своем уединенном доме, но от этой дороги проезжих много лет отпугивали слухи о ревнивых бесовках, насылающих на неудачливых путников рога, копыта и мужское бессилие.
Музыкант прислушался, надеясь по обрывкам разговоров понять, чем же так привлекателен стал вдруг Шеллоу-тон, прежде бывший не более чем приграничным городком.
— ...он как прыгнет на Михася! С клыков слюна ядовитая каплет, а смраааад!...
Музыкант насмешливо скривился. Ясно, слева здоровенный детина рассказывал двум своим здоровякам-собутыльникам старую как мир историю о своем брате-куме-свате, схватившемся с чудовищным оборотнем. Свата этого никто, кроме его самого, не знал, поэтому история выходила вполне правдоподобная. Музыкант и сам бы мог сходу сочинить такую же, правда, добавил бы побольше кровавых подробностей. Кровавые подробности были его коньком. Он вновь прислушался.
Говорили о празднике, который затеяли в Шеллоу-тоне, о ценах на зерно и лес, о поганом местном пиве, о том, как странно притихли ведьмы. О чем угодно, и обо всем, что музыкант знал и так. Он начал скучать, к тому же — страшно хотелось есть. Свинина поджарилась, и теперь нетерпеливо роняла на угли ароматные капли сока, отчего очаг исторгал шипение и целые клубы восхитительного запаха. Музыкант сглотнул и попытался сообразить, чем бы смог заплатить за обед. Разве что памятной серьгой из белого золота. А потом можно было бы смело платить головой: уж больно приметной была серьга, к тому же вынута из дрянного уха. Кольцо на пальце музыканта было выточено из дуба, пряжка на поясе едва ли стоила дороже куска хлеба. На что-то еще могла сгодиться фибула, скрепляющая его залатанный ветхий плащ, весьма скромная на вид, зато серебряная. Но фибула была дорога музыканту как память о прошлом, о важном уроке, и пока он не готов был расплачиваться своей памятью за хлеб и вино, а пусть даже и за кусок свинины.
Музыкант так погрузился в свои невеселые мысли, что едва не подскочил, когда его хлопнули по плечу. Вскинув недоуменно голову, музыкант уставился на того самого детину, чей родич победил оборотня. То есть, скорее всего, победил, а иначе какой был смысл рассказывать? На груди у детины поверх давно нестиранной сорочки — дублет был сброшен на лавку — висел медальон с гравированным мечом, щитом и ветвями дуба. Ишь ты, наемник, да еще и сэр, а если по физиономии судить — крестьянин из ближайшего села, на базар репу повез. Выговор у него был соответственный: раскатистое «р» выходца из западных земель, где репы сажают видимо-невидимо, интонации разбойника с большой (ладно, не очень большой) дороги, а вдобавок еще и глупая пьяная ухмылка. За прошедшие годы измельчали как наемники, так и рыцари.
— Бренчишь? — спросил «сэр», мотнув косматой головой в сторону заботливо укутанной запасным, куда более целым, плащом гитары.
— Играю, — согласился музыкант. — Пою. Пляшу на столе.
— Не-е-э! — поспешно отмахнулся детина-наемник, начисто лишенный чувства юмора, даже такого примитивного. — Этого не надобно.
— Когда напьюсь, — невозмутимо закончил музыкант и в один глоток прикончил кружку пива, которое по совести стоило бы вылить за порог. Такая жуткая гадость!
Наемник покосился на свой стол, где нетронутыми стояли дареные кружки. Он, очевидно, был такого же мнения об этом пиве. Каким бы пентюхом детина не выглядел, денежки у него водились. Хозяин как раз выставлял на стол две бутылки вина, жбанчик пива, а его помощница художественно дополняла натюрморт тарелками со всевозможными закусками. От подобного зрелища у музыканта просто слюнки потекли.
— Балладу хочу! — сообщил детина доверительным тоном.
— На голодный желудок не пою, — отрезал музыкант. — Горло к пузу прилипает, звук не тот.
Детина кивнул своим спутникам, и к столу был придвинут еще один табурет. Музыкант пересел к новым своим знакомым, положил гитару на колени и бесцеремонно потянулся за ломтем хлеба. Наемники — у двух других тоже были медальоны, но уже без дубовых ветвей — окинули сочувственными взглядами худую фигуру бродяги и подложили ему на тарелку мяса и тушеного картофеля. Все трое терпеливо ждали, пока музыкант насытится, и тот не торопился. Отдал должное мясу и картофелю (от обилия перца чуть не подавился едой), сделал пару глотков пива. За это было уплачено, так что трактирщик нацедил, что получше. Но разбавить не позабыл. Наконец, насытившись, музыкант отодвинулся от стола и начал осторожно распутывать узлы и разворачивать слой за слоем гитару. Наемники с удивлением следили за появлением незнакомого им инструмента. Гитар здесь, конечно, не видели; все местные менестрели отдавали предпочтение лютням. Они и зваться предпочитали менестрелями и бардами, а музыкант этого отчего-то не любил. И лютню он не любил: слишком большая, слишком тяжелая, слишком манерная и слишком капризная подруга. Зато гитару с ее умением говорить разными голосами, подражать и шепоту ветра, и переливам клавира, и тяжелым шагам, музыкант почти боготворил. Провел рукой по струнам, подтянул ослабленный колок, проверил строй. Гитара радостно отозвалась тихим низким гудением.
— О чем мне спеть? — спросил музыкант.
Наемники нахмурились, соображая. К столу стали подтягиваться и другие посетители трактира. Кто-то в толпе крикнул: «Про Адмара-Палача давай!»
Губы музыканта тронула усмешка, длинные пальцы легли на гриф.
Шел палач домой под вечер
И свистел
Не тревожил его груз
Холодных тел
И легка его походка
И душа
А когда кошель наполнен
Жизнь легка
И хороша
Шел палач домой под вечер
Прямо-прямо
Шел палач домой под вечер
Мимо храма
И увидев пару нищих
У ворот
Снес им головы сабелькой
Кровью выпачкал шубейку
И вперед
Шел палач домой под вечер
Вдруг навстречу
Ему в рожу вдарил ветер
Ночь на плечи
Вой раздался из канавы
Слева, справа
«Ирод! Суд вершишь неправый!
Ждет расправа!»
И бежал палач со всех ног
Буераком
По дорогам, по лесочку
По оврагам
Заплутал совсем, болезный,
Потерял сабельку
Изодрал свою богатую шубейку
Говорят, его в лесу
Сожрали волки
Ищет, ищет королева
Да без толку
Ай, дорога палачу
На тот свет
Там на адской сковородке
Пусть и держит он ответ!
Песню, особенно ее жизнеутверждающий финал, зал встретил свистом и хлопаньем. Еще лет пять назад обязательно нашелся бы один особенно осторожный слушатель, и за свои крамольные песни музыкант неоднократно бывал бит. Сейчас, видно, настали иные времена. Привстав, музыкант шутливо раскланялся и осушил поднесенный слушателями кубок вина, дешевого и кислого.
— А героические баллады знаешь? — спросил детина-лорд.
— А слышали ли вы историю о том, как король Альдасер Добрый пошел войной на непокорных жителей юга?
Посетители трактира загудели, что — нет, не слышали, но могут и послушать, коли история хороша. Альдасер Добрый был у музыканта любимейшим из персонажей всей многовековой истории этой несчастной страны. Неудачных военных походов у него было больше, чем у Хендриха Кровавого, налоги он взвинтил совершенно непомерно и, тем не менее, вошел в историю под прозванием "Добрый", что противоречило какой-либо логике. С особенным удовольствием музыкант исполнил бы поучительную историю о встрече призрака короля с защитниками форта у Алых скал, но героического в ней было мало. Поэтому, ударив по струнам, он заиграл марш и начал почти бесконечную балладу о походе Альдасера Доброго на юг. Закончилась песня победоносным возвращением короля в белокаменную столицу с трофеями и молодой женой. Слушатели хлопали так громко, что музыкант против обыкновения не стал заканчивать последний куплет, в котором Альдасер оказывался в дураках из-за коварства красавицы-жены, трех полководцев и собственный глупости.
Восхищенный детина-лорд от души хлопнул музыканта по плечу — тот едва не слетел с табурета — и протянул руку.
— Бенжамин из Тура. Это мой молочный брат Альбер и мой секретарь Филипп.
Альбер вызвал у музыканта невольное уважение: высокий, широкоплечий, с все тем же крестьянским лицом, словно вырезанным, а скорее вырубленным из дерева. Еще большее уважение вызывала их общая кормилица, вырастившая таких богатырей. Филипп был послабее, или по крайней мере казался таковым. На медальоне его был выгравирован лук; музыканту секретарь показался для лучника слишком грузным.
— Меня зовут Фламэ, — представился музыкант, привстав и слегка поклонившись. — Не подскажете, почему это люди такой толпой рванули в Шеллоу-тон.
Собеседники уставились на музыканта круглыми от изумления глазами. Тот развел руками.
— Я путешествовал долгое время по северу.
Глаза сэра Бенжамина сверкнули, губы скривились в усмешке, и лицо странным образом переменилось. А он был непрост, этот деревенский лорд.
— Королева объявила перепись, полную, с занесением всех примет в различные рере... рестре... рее..
— Реестры, — подсказал Фламэ.
— Ага. Все и бросились в родные города, собирать документы. Вроде как, дома и стены помогают, да? — Бенжамин подался вперед и доверительно сообщил. — Сестрица у меня в Шеллоу-тоне. Не могу позволить, чтобы переписчики эти ее обидели или оскорбили.
Фламэ представил себе "сестрицу" лорда Бенжамина. Потом представил себе переписчиков — те и вовсе вышли сторукими чудовищами-великанами. Но все же, музыкант согласился. Нельзя допустить оскорбления девы.
* * *
Тех шести-семи медяков, которые бросили музыканту слушатели, на комнату конечно не хватило. Однако трактирщик совершенно бесплатно позволил ему и еще нескольким бедолагам переночевать на лавках в общем зале. Фламэ занял местечко у очага, положил под голову свой дорожный мешок, укрылся плащом — тем, совсем старым, с прорехами и заплатами — и стал смотреть на огонь. Спал он плохо. Всегда. В юности мешало вечное нетерпение, мальчишеское желание поскорее отправиться на новые подвиги, чтобы прямо с рассветом и прочь от дома. Потом мешали мысли, потом — нечистая совесть. Теперь вот опять размышления. А еще накатил страх, гадкий и липкий. Перепись устроили, приметы записывают. Его, значит, ищут... Фламэ едва не расхохотался в голос. Ну конечно! И весь мир тоже вокруг него вращается, сначала в одну сторону, потом в другую. Фыркнув, музыкант повернулся к огню спиной.
До этого момента он планировал дойти по тракту до Шеллоу-тона, поучаствовать в празднествах, а там по обыкновению свернуть на нехоженые дороги и обойти столицу стороной. Музыкант коснулся пальцами уха, где бугрился шрам. Чего бы ни добивалась королева, ему — Фламэ — грозят одни неприятности. Поворачивать назад смысла нет. Пока доберется до границ с Изумрудной долиной, встретит не один отряд таких "переписчиков". Чудо, что до сих пор не встретил.
Фламэ вновь повернулся, стал рассматривать потолок.
Остается одно: навязать свое общество лорду Бенжамину, большому ценителю героических песен.
Музыкант повернулся к огню и протянул руку, грея озябшие пальцы.
— Эй, горлодер, кончай скрипеть! — крикнул кто-то.
* * *
Утром погода не улучшилась, что было, в общем-то, неудивительно. В здешних местах осень всегда была долгой и пакостной. За прошедшую ночь земля смерзлась, лужи покрылись корочкой льда, а снег запорошил седую от инея траву. Постояв на пороге, Фламэ мрачно изучил дорогу. Небо было ясное, и на горизонте уже можно было разглядеть шпиль ратуши Шеллоу-тона и колокольню. Тюрьма там тоже была неплохая, крепкая, но уж больно холодная.
— О чем задумался, певец? — Бенжамин от души, или скорее, со всей дури хлопнул музыканта по спине.
— День больно погожий, — выдавил Фламэ и украдкой подул на озябшие пальцы.
Лорд-наемник оглядел его с ног до головы. На ногах рвань, выдаваемая за сапоги, на плечах — плащ из тонкой шерсти. Только гитара была укутана в кусок хорошей плотной ткани. Бенжамин с какой-то жалостью посмотрел на худые покрасневшие от холода руки музыканта. Фламэ испытал странную смесь удовлетворения и брезгливости. Он ненавидел, когда его жалели, и обожал — когда ценили по заслугам.
— Куда направляешься, певец? — спросил Бенжамин.
Фламэ самым неопределенным образом повел рукой.
— Ты бы мог и к нам присоединиться, певец. Моим ребятам понравились твои песни.
Фламэ подавил смешок. Сказано это было таким тоном, словно ребят, по меньшей мере, два десятка. Музыкант смолчал, потому что не в его правилах было отказываться, коли дура-судьба предлагает подарки. Он просто изящно поклонился.
У лорда-наемника отыскалось запасное платье. Оно было широковато музыканту, так что пришлось изрядное количество ремешков затянуть, перешнуровать бока и рукава. Кроме того, молочный брат Бенжамина, расщедрившись, отдал музыканту свой дорожный плащ, подбитый волчьим мехом, а сам облачился в парадный — из бархата, шитого шелковыми нитями. Наемники, судя по всему, не бедствовали, да и лошади у них были отменные. Поскольку четвертой не имелось, Фламэ как пришел в трактир пешим, так и ушел, что его не особенно тревожило. На правом его плече висела заботливо укутанная гитара, на левом — тощий дорожный мешок, и, спрятав руки под плащом, музыкант шел себе вперед и насвистывал какой-то немудреный мотив. Лорд с «ребятами» ехали шагом, позвякивая в такт сбруей. Она была далеко не такой богатой, и Фламэ предположил, что все средства, весьма небольшие, молодые люди пустили на праздничные одежды, должным образом подготовившись к встрече с людьми королевы. Бенжамин накануне сказал, что едет к сестре, в родной дом…
Музыкант еле слышно ругнулся, после чего спросил:
— Вы из этих мест, Бенжамин? Что за дела здесь сейчас творятся? Я столько времени провел в чужих землях, что боюсь наломать дров.
