Deacon
ВРУЧИЛИ ЖИЗНЬ
Издательство: Этидус, 2018
Ничто действительно нас интересующее не тяжело для нас.
Г.Форд
В городе, имя чье даже не вспомнится,
В час, когда солнцем все окна распахнуты,
В парке, цветущем сиренью и свежестью,
Двое устроили партию в шахматы.
Старец, похожий насквозь на волшебника,
Белобородый, седой и пронзительный,
Должен был первым начать эту партию,
Но, улыбнувшись, шепнул снисходительно:
– В этот раз первой пусть двинется черная.
Ты ведь так любишь играть не по правилам.
Я уступаю!
Противник прищурился:
– Дань уважения бывшему ангелу?
«Ангел», мужчина, красивый до вымысла,
Острый, холодный и полный величия,
Глянув на доску, внезапно оскалился:
– Что ж... Если так, то начну с Безразличия.
* * * *
Черная пешка сама передвинулась,
Точно невидимой лентой ведомая.
И на шоссе, в километре от города,
Вдруг оказалась собака бездомная.
Скрипнули шины, и выбор водителя
Стал таковым: либо зверя бродячего,
Либо машину, совсем еще новую,
Только с салона, с печатью «оплачено».
Выбор был сделан. Машины по-прежнему
Мчались вперед, на подбор близорукие.
А на обочине зверь окровавленный
Тихо скулил, свою лапу баюкая.
* * * *
Старец молчал, сохраняя спокойствие,
Но и вокруг всё притихло задумчиво.
Пение птиц испарилось над городом,
Листья застыли в гнетущем беззвучии.
«Ангел» с насмешкой следил за противником:
– Знаешь, мне даже не нужно подначивать...
Ты ведь их слышишь до боли отчетливо.
Вот, например: «Ну, она же бродячая!»
Или вот это: «Возиться нет времени!»
«Я тут при чем? А потом мне оплачивать?»
«Жалко обивку, пусть кто-нибудь следующий!»
«День у собачки не слишком удачливый...»
Знаешь, отец, эти мысли правдивее,
Нежели в храме, пропитанном ладаном.
Люди во всем обвиняют Лукавого,
А на шоссе где искать виноватого?
* * * *
Белая пешка по-прежнему медлила,
Точно считала секунды молчания.
Старец вздохнул и с улыбкой усталою
Тихо ответил: «Мой ход – сострадание!»
А на шоссе, в километре от города,
Старенький «Опель» свернул на обочину,
И паренек, испещренный веснушками,
В страхе подумал: «Влетит же от отчима!
Вместо того, чтобы ехать по вызову,
Я тут с собакой нашел приключения.
Вот же бедняга!»
– Дотерпишь до клиники?
Там подлатают. Дождись уж лечения.
* * * *
Старец с улыбкой смотрел на противника,
Теплой, как солнце, и все еще любящей:
– Сын мой, пока на земле есть сочувствие,
Ты так и будешь проигрывать в будущем.
«Ангел» в ответ прикурил и, нахмурившись,
Вдруг произнес с нескрываемой горечью:
– Знаешь, твой ход все длиннее по времени,
Мне же не нужно с утра и до полночи.
Люди лишь в церкви до неба невинные,
Светлость их мыслей? Там даже не поровну.
Старец кивнул:
– Только люди меняются!
– Верно, отец. Но не в лучшую сторону.
Знаешь, осень... Она для сильных. Осень знает, куда ударить.
Осень видит сквозь плащ и свитер то, что скрыто в твоей груди.
То, что спрятано в клетке ребер, будто ноты меж струн гитары,
Осень ловко подцепит ногтем и с насмешкой шепнет: гляди.
Если лето хмельным напитком опьяняет до ветра в крыльях,
Осень молча швыряет в бездну, дождь вонзая в твою ладонь.
Можно слепо брести в потемках и пенять на свое бессилье
Или все же придумать способ хоть на время разжечь огонь.
Кто-то ищет осколки света в незнакомых домах и душах,
Кто-то купит себе светильник и немедля придет в восторг.
Кто-то чиркнет обычной спичкой... Впрочем, осенью свет не нужен,
Ведь теплее объятий близких не горит ни один костер.
Вручили жизнь и сразу сообщили:
Инструкций нет, учиться будешь сам.
Есть некий мир, и ты в нем – сумасшедший,
И вечно будешь слышать голоса.
Они кричат и криком душат мысли,
Пульсируют под кожей в струнах вен,
И где-то в них твой личный сиплый голос –
Не более чем жалкий муравей.
Вручили жизнь. Сказали: разберешься.
Пойдешь вслепую, в полной темноте.
Пойдешь один, в ладони стиснув время:
Оно – твой яд и твой иммунитет.
Решай, как пить: ты можешь сразу, залпом,
Или, как чай – боясь обжечь язык,
Но счастье в том, чтоб выпить все до капли,
При этом не таращась на часы.
Вручили жизнь. Велели не бояться.
Не трепетать, как будто взял взаймы.
Иди вперед не в страхе перед грязью,
Но в страхе эти пятна не отмыть.
Учись дышать без жалких оправданий,
Без привязи к машинам и домам.
Вручили жизнь,
А в спину прошептали:
Смотри, дурак,
Смотри, не поломай!
Та зима скупая,
Что явилась в Ригу
По покатым крышам
Да по острым башням,
Набивает небо беспросветной мглою,
Отчего в ней тонешь
Кораблем бумажным.
На столбах фонарных,
Что дешевым солнцем
Растолкали темень
На проезжей части,
Кто-то сделал надпись
Ярко-алой краской:
«Покупаю чудо.
Покупаю счастье».
На рассвете бледном
То ли черт лукавый,
То ли сам Всевышний
Подписал повсюду:
«Ты взрастить попробуй.
Не в земле, а в сердце –
Там прекрасный климат
Для любого чуда».
Из того, с чем никак не выходит ужиться,
Доминируют двое – соседи и память.
Если первый подпункт каждый вечер скандалит,
Что от криков трясутся оконные рамы,
То второй, как устройство со множеством сбоев –
Подгоняли под срок, не успев доработать.
Ну, а нам – развлекаться, барахтаясь в прошлом,
Что, как пьяный в метро, уцепилось за локоть.
До смешного обидно, что важные вещи,
Над которыми трясся, как чертов фанатик,
Что учил по ночам, заливаясь эспрессо,
Вылетают, как то, что не жалко утратить.
Исчезает испанский, размытый годами,
Рассыпаются даты, пароли и коды,
Только люди, которых сдираешь ногтями,
Все равно остаются безликим разводом.
А проклятое время насмешливо шепчет:
Мол, однажды мой черный окрасится серым,
И зеленый цвет глаз затуманится дымкой.
Я почти прекращу выбираться за двери.
Те, кто рядом сейчас, постепенно сотрутся,
Для других же я стану до ветхого старым,
И я буду молить, чтоб со мной оставался
Самый ценный и самый жестокий подарок.
Если в лес идешь, что, как камень, глух,
И где солнца луч – заплутавший гость,
Не сходи с тропы, что лежит во мху,
Береги ее, точно шаткий мост.
Не ведись на зов, что шумит в ветвях,
Что тягуч, как мед, и певуч, как сталь –
Неспроста твердит без конца молва:
Кто сошел с тропы, навсегда пропал.
Не пеняй на то, что вокруг – пустырь,
Что обобран куст или нет цветов.
Здесь проходит люд и в жару, и в сырь,
Изровняв тропу пеленой шагов.
Не гонись за тем, что скрывает лес,
Ибо сгинет тот, кто свернул с пути.
За десятки лет лишь один воскрес –
Воротился к нам, чтоб затем уйти.
Был безумен он. Как крапива, жгуч.
Все твердил, что лес окружен дверьми.
Но найдешь свою,
а за ней...
весь мир.
Но найдешь свою,
А за ней...
Весь мир.
Отец,
Я снова напишу,
Хотя уверен – не доставят.
Марать бумагу о слова,
Наверно, у меня нет права,
Но все же хочется мечтать,
Что будет время для ответа,
И ты найдешь мое письмо
В бескрайнем ворохе
Конвертов.
Отец,
У нас идет война.
Лицо ее мне не знакомо.
Едва не каждый здесь, в строю,
Уже заранее надломлен.
В них, точно в старом сундуке,
Так много прошлого и пыли,
Что удержаться наверху
Им не позволят
Даже крылья.
Казалось бы, один язык,
И понимать друг друга можем,
Но почему-то каждый раз
Все вылезают вон из кожи:
Едва я дам им, что хотят,
Немедля требуют другое
И в этой вечной беготне
Никак не обретут покоя.
Им кажется, что тот покой
Хранится лишь на Эвересте,
А в их убогом городке,
Где нет ни совести, ни чести,
Где даже солнце из-за туч
Выглядывает как-то хмуро,
За счастье нужно заплатить
Большой засаленной купюрой.
Отец,
Они еще добры –
Способны чувствовать и верить,
С надеждой смотрят в лучший мир,
Любви распахивают двери,
Но выступают против тьмы
Опять-таки довольно странно...
С таким успехом можно рис
Мешать в котле подъемным краном:
В борьбе с жестокостью и злом –
Пойти и осудить соседа,
С невежеством – кричать в статьях,
Что книжек не читают дети,
От голода – повесить в Сеть
Два фото тощего котенка,
А ведь, казалось бы, верней –
Купить хоть раз коробку с кормом.
Отец,
Не знаю, как тут быть...
Наверно, все идет, как надо?
А я что?
Верю в чудеса,
Таскаюсь с прозвищем «горбатый».
Упрятать крылья под ремни –
Согласен, было очень глупо...
Но людям ведь не объяснишь
Того,
Что не купить
За рубль.
Весь этот мир, такой безбрежный, внезапно втиснулся в окно,
В квадратной раме стынет снегом, чернильной ночью и луной.
Минуты ножницами стрелок срезают сумрак, точно ворс,
А я с бессонницей на кухне веду никчемный разговор.
У жизни нет ни карт, ни гидов, ни компасов, ни джи пи эс.
Понятно, что не все дороги – прямым маршрутом до небес.
Но как же больно оступиться, шагать не месяц и не год,
Чтобы понять – дурак, ошибся! Весь путь проделал, да не тот.
В теории, нельзя сдаваться, сжигать мосты, рубить сплеча.
Счастливый тот, кто безразличен и не играет в палача.
Господь рассудит? Да, вот только, пока ты в очереди ждешь,
Себя без кетчупа, да что там – без вилки попросту сожрешь.
Перебираешь все, как нищий, склонившись над своей судьбой:
Проклятье, где я оступился? В каком часу случился сбой?
И, как уволенный сотрудник, с утра узнавший, что по чем,
Несешь картонную коробку с давно ненужным барахлом.
Весь этот смог на крышах зданий, все эти люди без имен,
Все эти вещи без хозяев, весь хлам, что должен быть сожжен,
Все то, что нужно уничтожить, порвать и выбросить к чертям,
Сейчас не спит со мной на кухне и пьет остывший черный чай.
Когда до весны – еще месяцы снега,
Голодных, как звери, жестоких , как люди,
Когда за окном – бесконечная темень,
Что на ночь целует и к завтраку будит,
Мороз постепенно вонзается в кожу,
Проходит сквозь душу осколками стали.
Тепла, точно денег в кармане бродяги,
Становится мало.
Когда у тепла – только донышко кружки
И привкус горчинки зеленого чая,
Когда у тепла – лишь престижная бирка
И то, что вязали его не в Китае,
Мороз беспрестанно касается сердца,
Играет на нервах аккордами грусти,
И в мире, столь ярком, безумном и тесном,
Становится пусто.
Тепла не найти ни в горячей пустыне,
Ни выпить из рюмки в отеле Таиланда.
Тепло, если рядом находится близкий,
Тепло, если маме в больницу не надо.
Тепло не заложено в пластик кредитки –
Оно создается душой и руками.
Тепло – это то,
Что, погибнув в метели,
Становится нами.
Рассвет уже скребётся в двери,
Крошась сквозь марлю темноты.
В такое время здесь негусто,
Почти все столики пусты.
Из всех напитков в этом баре,
На вкус и на любой карман,
Остался лишь глоток иллюзий
Да лед, насыпанный в стакан.
Охранник пялится мне в спину,
Глазами стиснув воротник.
Уйти бы... Но в квартире стены
До безобразного тонки.
Соседи спят, и мне бы нужно,
Вот только мысль в ночи одна:
Перебинтовывая душу,
Пытаться вслух не застонать.
По сути, можно по-другому:
Все то, что скоплено за год,
Спустить на дюжину билетов,
Не важно – поезд, самолет.
Но вскоре смотришь на ладони
И понимаешь миг спустя,
Что уходил без чемодана,
А все равно унес себя.
В итоге думаешь, что лучше:
Священник, доктор или нож?
Сломавшись до последней кости,
Спасения уже не ждешь.
Ведь в мире столько неспасенных
С мечтами, тусклыми, как дым.
А те, кто мог спасти... Их мало.
И предназначены святым.
Во мне ж – ни святости, ни чёрта.
Посредственность, каких полно,
Что потрошат в ночи подушки,
Чтобы хватило на крыло.
Но, может, не всегда герои?
Необязательно с икон?
Спасают те,
кто сам однажды
был кем-то
вовремя
спасен.
Смотри:
Еще один вокзал,
Увязший в паутине рельсов
Началом,
Финишной чертой,
Развилкой ангелов и бесов.
Привычно хмурые часы
На спицах стрелок вяжут время,
Воспетое на все лады
И так же
Проклятое всеми.
Здесь, как всегда, полно людей,
Задумчивых и молчаливых,
В руках сжимающих
Билет
И нежность тех,
Кто проводил их.
Но есть и те,
Что ждут одни
В чужой толпящейся пустыне,
Ведь тот,
Кто должен был прийти,
Остался с собственной гордыней.
Быть может,
Стоило простить?
Не на вокзале на перроне,
Не в миг, когда ведет черту
Стена последнего вагона?
Без слов, что бросит проводник –
Одетый в сутану священник?
Простить, не глядя на часы,
Простить, пока еще есть время.
Незнакомый номер. Сто пудов – реклама.
Эти донимают даже по субботам.
То купи по скидке пылесос с вай-фаем,
То охапку яблок прямо с огорода.
Есть, конечно, мысли, что звонят с работы...
Незнакомый голос. Это я – твой папа.
Тот, что с фотоснимка, в клетчатой рубашке...
(Тишина такая – можно поцарапать.
Видно, ждут ответа. Напряженно. Тяжко.
Знал бы, что так будет, прочитал с бумажки.)
Незнакомый папа... Ну, допустим, здравствуй.
Как я поживаю, мол, давай подробно?
(Но с какого места?) Вроде без несчастий.
(Ты ушел, когда мне... стукнуло два года?
Я разбил коленку и боялся йода...)
Незнакомо трудно. Разговор без цели.
Так, стена, в которой не осталось двери.
Наконец ты все же переходишь к делу,
Мол, помочь бы надо, твой отец стареет...
Браво, незнакомец, я так не умею.
Говорят, не дети выбирают семьи,
Нужно и мириться, и молчать, и слушать.
Мол, иди к иконам, научись прощенью,
Лишь простив кого-то, станешь чуть получше.
Но Святым, наверно, проще быть Святыми –
Их Отец всегда был неразлучен с ними.
Простудившийся город, как склад для коробок, по которым разложены чьи-то там души. Осень бьется под кожей, крадется по венам, забивается в грудь до сырого удушья. Золотистые пятна на коже асфальта шелестят под ногами обрывками солнца, откупаясь от мысли, безжалостной мысли, что в ближайшее время тепло не вернется.
Остаешься один, неприкаянный некто, не умеющий жить по-осеннему мудро, ненавидящий дождь и разбитые лужи, уходящий на дно, как пробитое судно. Согреваешься парой глотков перед сном или, может, во сне – одеялом тяжелым, словом, чем-то неважным, ведь утром в постель все равно проберется насмешливый холод.
Календарь истощен, и по клеткам – кресты (бестолковая ложь, чтобы дни шли быстрее). С каждой ночью становится все холодней, только мысль о тебе меня все еще греет: как вернусь, обниму, и от этого вновь так и тянет сорваться и раньше все бросить. Ты согреешь меня в первый день декабря.
В первый день декабря я влюблюсь в эту осень.
Понедельник – мой первый демон.
Ветер выл, как сквозная рана.
С каждым вздохом сжимались стены,
Небо рушилось на асфальт.
Мне б забыться, но память – стерва,
Рыщет зверем в глубинах сердца
И вскрывает, как нож – консервы,
Все коробки с пометкой «жаль».
Вторник бродит в чужой квартире.
Полки нянчат пустые рамки.
В каждом хрупком осколке мира
Раньше было чуть-чуть от нас.
Мне б уйти и вернуться завтра,
Но откроет все тот же вторник,
ВРУЧИЛИ ЖИЗНЬ
Издательство: Этидус, 2018
Ничто действительно нас интересующее не тяжело для нас.
Г.Форд
Глава 1. Шахматы
В городе, имя чье даже не вспомнится,
В час, когда солнцем все окна распахнуты,
В парке, цветущем сиренью и свежестью,
Двое устроили партию в шахматы.
Старец, похожий насквозь на волшебника,
Белобородый, седой и пронзительный,
Должен был первым начать эту партию,
Но, улыбнувшись, шепнул снисходительно:
– В этот раз первой пусть двинется черная.
Ты ведь так любишь играть не по правилам.
Я уступаю!
Противник прищурился:
– Дань уважения бывшему ангелу?
«Ангел», мужчина, красивый до вымысла,
Острый, холодный и полный величия,
Глянув на доску, внезапно оскалился:
– Что ж... Если так, то начну с Безразличия.
* * * *
Черная пешка сама передвинулась,
Точно невидимой лентой ведомая.
И на шоссе, в километре от города,
Вдруг оказалась собака бездомная.
Скрипнули шины, и выбор водителя
Стал таковым: либо зверя бродячего,
Либо машину, совсем еще новую,
Только с салона, с печатью «оплачено».
Выбор был сделан. Машины по-прежнему
Мчались вперед, на подбор близорукие.
А на обочине зверь окровавленный
Тихо скулил, свою лапу баюкая.
* * * *
Старец молчал, сохраняя спокойствие,
Но и вокруг всё притихло задумчиво.
Пение птиц испарилось над городом,
Листья застыли в гнетущем беззвучии.
«Ангел» с насмешкой следил за противником:
– Знаешь, мне даже не нужно подначивать...
Ты ведь их слышишь до боли отчетливо.
Вот, например: «Ну, она же бродячая!»
Или вот это: «Возиться нет времени!»
«Я тут при чем? А потом мне оплачивать?»
«Жалко обивку, пусть кто-нибудь следующий!»
«День у собачки не слишком удачливый...»
Знаешь, отец, эти мысли правдивее,
Нежели в храме, пропитанном ладаном.
Люди во всем обвиняют Лукавого,
А на шоссе где искать виноватого?
* * * *
Белая пешка по-прежнему медлила,
Точно считала секунды молчания.
Старец вздохнул и с улыбкой усталою
Тихо ответил: «Мой ход – сострадание!»
А на шоссе, в километре от города,
Старенький «Опель» свернул на обочину,
И паренек, испещренный веснушками,
В страхе подумал: «Влетит же от отчима!
Вместо того, чтобы ехать по вызову,
Я тут с собакой нашел приключения.
Вот же бедняга!»
– Дотерпишь до клиники?
Там подлатают. Дождись уж лечения.
* * * *
Старец с улыбкой смотрел на противника,
Теплой, как солнце, и все еще любящей:
– Сын мой, пока на земле есть сочувствие,
Ты так и будешь проигрывать в будущем.
«Ангел» в ответ прикурил и, нахмурившись,
Вдруг произнес с нескрываемой горечью:
– Знаешь, твой ход все длиннее по времени,
Мне же не нужно с утра и до полночи.
Люди лишь в церкви до неба невинные,
Светлость их мыслей? Там даже не поровну.
Старец кивнул:
– Только люди меняются!
– Верно, отец. Но не в лучшую сторону.
Глава 2. Осень
Знаешь, осень... Она для сильных. Осень знает, куда ударить.
Осень видит сквозь плащ и свитер то, что скрыто в твоей груди.
То, что спрятано в клетке ребер, будто ноты меж струн гитары,
Осень ловко подцепит ногтем и с насмешкой шепнет: гляди.
Если лето хмельным напитком опьяняет до ветра в крыльях,
Осень молча швыряет в бездну, дождь вонзая в твою ладонь.
Можно слепо брести в потемках и пенять на свое бессилье
Или все же придумать способ хоть на время разжечь огонь.
Кто-то ищет осколки света в незнакомых домах и душах,
Кто-то купит себе светильник и немедля придет в восторг.
Кто-то чиркнет обычной спичкой... Впрочем, осенью свет не нужен,
Ведь теплее объятий близких не горит ни один костер.
Глава 3. Вручили жизнь...
Вручили жизнь и сразу сообщили:
Инструкций нет, учиться будешь сам.
Есть некий мир, и ты в нем – сумасшедший,
И вечно будешь слышать голоса.
Они кричат и криком душат мысли,
Пульсируют под кожей в струнах вен,
И где-то в них твой личный сиплый голос –
Не более чем жалкий муравей.
Вручили жизнь. Сказали: разберешься.
Пойдешь вслепую, в полной темноте.
Пойдешь один, в ладони стиснув время:
Оно – твой яд и твой иммунитет.
Решай, как пить: ты можешь сразу, залпом,
Или, как чай – боясь обжечь язык,
Но счастье в том, чтоб выпить все до капли,
При этом не таращась на часы.
Вручили жизнь. Велели не бояться.
Не трепетать, как будто взял взаймы.
Иди вперед не в страхе перед грязью,
Но в страхе эти пятна не отмыть.
Учись дышать без жалких оправданий,
Без привязи к машинам и домам.
Вручили жизнь,
А в спину прошептали:
Смотри, дурак,
Смотри, не поломай!
Глава 4. Надпись
Та зима скупая,
Что явилась в Ригу
По покатым крышам
Да по острым башням,
Набивает небо беспросветной мглою,
Отчего в ней тонешь
Кораблем бумажным.
На столбах фонарных,
Что дешевым солнцем
Растолкали темень
На проезжей части,
Кто-то сделал надпись
Ярко-алой краской:
«Покупаю чудо.
Покупаю счастье».
На рассвете бледном
То ли черт лукавый,
То ли сам Всевышний
Подписал повсюду:
«Ты взрастить попробуй.
Не в земле, а в сердце –
Там прекрасный климат
Для любого чуда».
Глава 5. Память
Из того, с чем никак не выходит ужиться,
Доминируют двое – соседи и память.
Если первый подпункт каждый вечер скандалит,
Что от криков трясутся оконные рамы,
То второй, как устройство со множеством сбоев –
Подгоняли под срок, не успев доработать.
Ну, а нам – развлекаться, барахтаясь в прошлом,
Что, как пьяный в метро, уцепилось за локоть.
До смешного обидно, что важные вещи,
Над которыми трясся, как чертов фанатик,
Что учил по ночам, заливаясь эспрессо,
Вылетают, как то, что не жалко утратить.
Исчезает испанский, размытый годами,
Рассыпаются даты, пароли и коды,
Только люди, которых сдираешь ногтями,
Все равно остаются безликим разводом.
А проклятое время насмешливо шепчет:
Мол, однажды мой черный окрасится серым,
И зеленый цвет глаз затуманится дымкой.
Я почти прекращу выбираться за двери.
Те, кто рядом сейчас, постепенно сотрутся,
Для других же я стану до ветхого старым,
И я буду молить, чтоб со мной оставался
Самый ценный и самый жестокий подарок.
Глава 6. Если в лес идешь...
Если в лес идешь, что, как камень, глух,
И где солнца луч – заплутавший гость,
Не сходи с тропы, что лежит во мху,
Береги ее, точно шаткий мост.
Не ведись на зов, что шумит в ветвях,
Что тягуч, как мед, и певуч, как сталь –
Неспроста твердит без конца молва:
Кто сошел с тропы, навсегда пропал.
Не пеняй на то, что вокруг – пустырь,
Что обобран куст или нет цветов.
Здесь проходит люд и в жару, и в сырь,
Изровняв тропу пеленой шагов.
Не гонись за тем, что скрывает лес,
Ибо сгинет тот, кто свернул с пути.
За десятки лет лишь один воскрес –
Воротился к нам, чтоб затем уйти.
Был безумен он. Как крапива, жгуч.
Все твердил, что лес окружен дверьми.
Часть из них, чужих, заперта на ключ,
Но найдешь свою,
а за ней...
весь мир.
Часть из них, чужих, заперта на ключ,
Но найдешь свою,
А за ней...
Весь мир.
Глава 7. Письмо
Отец,
Я снова напишу,
Хотя уверен – не доставят.
Марать бумагу о слова,
Наверно, у меня нет права,
Но все же хочется мечтать,
Что будет время для ответа,
И ты найдешь мое письмо
В бескрайнем ворохе
Конвертов.
Отец,
У нас идет война.
Лицо ее мне не знакомо.
Едва не каждый здесь, в строю,
Уже заранее надломлен.
В них, точно в старом сундуке,
Так много прошлого и пыли,
Что удержаться наверху
Им не позволят
Даже крылья.
Казалось бы, один язык,
И понимать друг друга можем,
Но почему-то каждый раз
Все вылезают вон из кожи:
Едва я дам им, что хотят,
Немедля требуют другое
И в этой вечной беготне
Никак не обретут покоя.
Им кажется, что тот покой
Хранится лишь на Эвересте,
А в их убогом городке,
Где нет ни совести, ни чести,
Где даже солнце из-за туч
Выглядывает как-то хмуро,
За счастье нужно заплатить
Большой засаленной купюрой.
Отец,
Они еще добры –
Способны чувствовать и верить,
С надеждой смотрят в лучший мир,
Любви распахивают двери,
Но выступают против тьмы
Опять-таки довольно странно...
С таким успехом можно рис
Мешать в котле подъемным краном:
В борьбе с жестокостью и злом –
Пойти и осудить соседа,
С невежеством – кричать в статьях,
Что книжек не читают дети,
От голода – повесить в Сеть
Два фото тощего котенка,
А ведь, казалось бы, верней –
Купить хоть раз коробку с кормом.
Отец,
Не знаю, как тут быть...
Наверно, все идет, как надо?
А я что?
Верю в чудеса,
Таскаюсь с прозвищем «горбатый».
Упрятать крылья под ремни –
Согласен, было очень глупо...
Но людям ведь не объяснишь
Того,
Что не купить
За рубль.
Глава 8. Коробка
Весь этот мир, такой безбрежный, внезапно втиснулся в окно,
В квадратной раме стынет снегом, чернильной ночью и луной.
Минуты ножницами стрелок срезают сумрак, точно ворс,
А я с бессонницей на кухне веду никчемный разговор.
У жизни нет ни карт, ни гидов, ни компасов, ни джи пи эс.
Понятно, что не все дороги – прямым маршрутом до небес.
Но как же больно оступиться, шагать не месяц и не год,
Чтобы понять – дурак, ошибся! Весь путь проделал, да не тот.
В теории, нельзя сдаваться, сжигать мосты, рубить сплеча.
Счастливый тот, кто безразличен и не играет в палача.
Господь рассудит? Да, вот только, пока ты в очереди ждешь,
Себя без кетчупа, да что там – без вилки попросту сожрешь.
Перебираешь все, как нищий, склонившись над своей судьбой:
Проклятье, где я оступился? В каком часу случился сбой?
И, как уволенный сотрудник, с утра узнавший, что по чем,
Несешь картонную коробку с давно ненужным барахлом.
Весь этот смог на крышах зданий, все эти люди без имен,
Все эти вещи без хозяев, весь хлам, что должен быть сожжен,
Все то, что нужно уничтожить, порвать и выбросить к чертям,
Сейчас не спит со мной на кухне и пьет остывший черный чай.
Глава 9. Тепло
Когда до весны – еще месяцы снега,
Голодных, как звери, жестоких , как люди,
Когда за окном – бесконечная темень,
Что на ночь целует и к завтраку будит,
Мороз постепенно вонзается в кожу,
Проходит сквозь душу осколками стали.
Тепла, точно денег в кармане бродяги,
Становится мало.
Когда у тепла – только донышко кружки
И привкус горчинки зеленого чая,
Когда у тепла – лишь престижная бирка
И то, что вязали его не в Китае,
Мороз беспрестанно касается сердца,
Играет на нервах аккордами грусти,
И в мире, столь ярком, безумном и тесном,
Становится пусто.
Тепла не найти ни в горячей пустыне,
Ни выпить из рюмки в отеле Таиланда.
Тепло, если рядом находится близкий,
Тепло, если маме в больницу не надо.
Тепло не заложено в пластик кредитки –
Оно создается душой и руками.
Тепло – это то,
Что, погибнув в метели,
Становится нами.
Глава 10. Неспасенные
Рассвет уже скребётся в двери,
Крошась сквозь марлю темноты.
В такое время здесь негусто,
Почти все столики пусты.
Из всех напитков в этом баре,
На вкус и на любой карман,
Остался лишь глоток иллюзий
Да лед, насыпанный в стакан.
Охранник пялится мне в спину,
Глазами стиснув воротник.
Уйти бы... Но в квартире стены
До безобразного тонки.
Соседи спят, и мне бы нужно,
Вот только мысль в ночи одна:
Перебинтовывая душу,
Пытаться вслух не застонать.
По сути, можно по-другому:
Все то, что скоплено за год,
Спустить на дюжину билетов,
Не важно – поезд, самолет.
Но вскоре смотришь на ладони
И понимаешь миг спустя,
Что уходил без чемодана,
А все равно унес себя.
В итоге думаешь, что лучше:
Священник, доктор или нож?
Сломавшись до последней кости,
Спасения уже не ждешь.
Ведь в мире столько неспасенных
С мечтами, тусклыми, как дым.
А те, кто мог спасти... Их мало.
И предназначены святым.
Во мне ж – ни святости, ни чёрта.
Посредственность, каких полно,
Что потрошат в ночи подушки,
Чтобы хватило на крыло.
Но, может, не всегда герои?
Необязательно с икон?
Спасают те,
кто сам однажды
был кем-то
вовремя
спасен.
Глава 11. Вокзал
Смотри:
Еще один вокзал,
Увязший в паутине рельсов
Началом,
Финишной чертой,
Развилкой ангелов и бесов.
Привычно хмурые часы
На спицах стрелок вяжут время,
Воспетое на все лады
И так же
Проклятое всеми.
Здесь, как всегда, полно людей,
Задумчивых и молчаливых,
В руках сжимающих
Билет
И нежность тех,
Кто проводил их.
Но есть и те,
Что ждут одни
В чужой толпящейся пустыне,
Ведь тот,
Кто должен был прийти,
Остался с собственной гордыней.
Быть может,
Стоило простить?
Не на вокзале на перроне,
Не в миг, когда ведет черту
Стена последнего вагона?
Без слов, что бросит проводник –
Одетый в сутану священник?
Простить, не глядя на часы,
Простить, пока еще есть время.
Глава 12. Незнакомец
Незнакомый номер. Сто пудов – реклама.
Эти донимают даже по субботам.
То купи по скидке пылесос с вай-фаем,
То охапку яблок прямо с огорода.
Есть, конечно, мысли, что звонят с работы...
Незнакомый голос. Это я – твой папа.
Тот, что с фотоснимка, в клетчатой рубашке...
(Тишина такая – можно поцарапать.
Видно, ждут ответа. Напряженно. Тяжко.
Знал бы, что так будет, прочитал с бумажки.)
Незнакомый папа... Ну, допустим, здравствуй.
Как я поживаю, мол, давай подробно?
(Но с какого места?) Вроде без несчастий.
(Ты ушел, когда мне... стукнуло два года?
Я разбил коленку и боялся йода...)
Незнакомо трудно. Разговор без цели.
Так, стена, в которой не осталось двери.
Наконец ты все же переходишь к делу,
Мол, помочь бы надо, твой отец стареет...
Браво, незнакомец, я так не умею.
Говорят, не дети выбирают семьи,
Нужно и мириться, и молчать, и слушать.
Мол, иди к иконам, научись прощенью,
Лишь простив кого-то, станешь чуть получше.
Но Святым, наверно, проще быть Святыми –
Их Отец всегда был неразлучен с ними.
Глава 13. Первый день декабря
Простудившийся город, как склад для коробок, по которым разложены чьи-то там души. Осень бьется под кожей, крадется по венам, забивается в грудь до сырого удушья. Золотистые пятна на коже асфальта шелестят под ногами обрывками солнца, откупаясь от мысли, безжалостной мысли, что в ближайшее время тепло не вернется.
Остаешься один, неприкаянный некто, не умеющий жить по-осеннему мудро, ненавидящий дождь и разбитые лужи, уходящий на дно, как пробитое судно. Согреваешься парой глотков перед сном или, может, во сне – одеялом тяжелым, словом, чем-то неважным, ведь утром в постель все равно проберется насмешливый холод.
Календарь истощен, и по клеткам – кресты (бестолковая ложь, чтобы дни шли быстрее). С каждой ночью становится все холодней, только мысль о тебе меня все еще греет: как вернусь, обниму, и от этого вновь так и тянет сорваться и раньше все бросить. Ты согреешь меня в первый день декабря.
В первый день декабря я влюблюсь в эту осень.
Глава 14. Демоны
Понедельник – мой первый демон.
Ветер выл, как сквозная рана.
С каждым вздохом сжимались стены,
Небо рушилось на асфальт.
Мне б забыться, но память – стерва,
Рыщет зверем в глубинах сердца
И вскрывает, как нож – консервы,
Все коробки с пометкой «жаль».
Вторник бродит в чужой квартире.
Полки нянчат пустые рамки.
В каждом хрупком осколке мира
Раньше было чуть-чуть от нас.
Мне б уйти и вернуться завтра,
Но откроет все тот же вторник,
