Она проходит в комнату, садится напротив, кинув на стол газетку. Ногу на ногу. Закуривает тоненькую сигарету. Губы в красном. Красная кофточка под черным пиджаком, черные свободные брюки, она прошла сюда, простучав каблуками. Выдыхает дым, выдувая его вверх, собрав губы трубочкой. Она смотрит на меня, будто восхищаясь: улыбается, прямо в глаза. Снова затягивается и выдыхает. Сигареты с ароматизатором.
— Не хочешь взглянуть, что о тебе пишут? — она сидит в пол-оборота: локоть одной руки на спинке стула, другая — на столе. Словно я — не опасный преступник, а ее давний знакомый.
Кто она?
— Нет, — коротко отвечаю я, отводя взгляд — она будто сожрать меня хочет.
— Ну, тогда я тебе прочитаю, — она сметает газету со стола; её резкие и уверенные движения — начинают пугать. Девушки не могут быть такими смелыми. — Банальный заголовок! — объявляет она и продолжает: — Зверское убийство! — она снова затягивается и откидывает газету на стол. — Представляешь: они считают тебя зверем, — выпускает дым в потолок, вдруг перестав смотреть на меня.
Они считают меня зверем! А она? Кто она?
— Кто ты? — слова вылетают сами, я пытаюсь ее рассмотреть: стройная брюнетка, а какие живые глаза!
Она вдруг пододвигается ближе, обе руки кладет на стол, пододвигает пепельницу и тушит в ней сигарету. Чуть наклоняет голову влево, разглядывая меня. Её глаза слишком живые, я не выдерживаю этого взгляда и опускаю голову.
— А ты как думаешь? — обнажив зубы широкой улыбкой, спрашивает она, кивая в мою сторону.
Она почти смеется. Над чем?
— Адвокат? — я не так их себе представлял, этих адвокатов, но сейчас, глядя на нее — ничего больше не приходит на ум.
Она внезапно отстраняется от стола и откидывается на спинку стула, скрестив руки. Снова наклоняет голову влево. Невозможно смотреть в ее блестящие чёрные глаза.
— Почти, — едва не захохотав, выдает она.
Снова кладет руки на стол, складывает домиком длинные пальцы. На обеих безымянных по кольцу: на левом — серебряное в виде бабочки, на правом — золотое с огромным красным камнем — рубин или гранат.
— Я никого не убивал, — повторяю это в тысячный раз, но заранее уверен — она как все, она не поверит этим словам.
Засмеялась, запрокинув голову, как ненормальная. И это меня-то считают зверем? Взгляните на нее: не было бы этого стола — разодрала бы меня одним взглядом.
— Мне можешь не врать, — вдруг заговорщицки почти шепотом сказала она, наклонившись на стол. — Я не адвокат, я намного лучше. Только расскажи мне, как всё было на самом деле? Как ты познакомился с этой шалавой, как заманил её в свой дом на окраине, что она сделала, чтобы спровоцировать тебя на такое убийство? Как долго ты планировал это? Не стесняйся. Смакуй каждый миг этого прошлого. Ничего не скрывай от меня. Расскажи всё. Обещаю, я…
— Заткнись, сука! — я бью по столу рукой насколько это возможно; в руку отдает такая боль, что хочется сложиться пополам, но не только из-за этого, а ещё и из-за… этой твари.
Она снова хохочет. Мразь. Уберите её.
— Ну что же ты так убиваешься? Ты так не убьёшься, — снова закуривает и дымит в потолок. — Хочешь сигаретку? Тебе сейчас всё равно какие: тонкие или толстые, лишь бы ощутить вкус никотина на губах, вдохнуть его всеми лёгкими и выпустить облако дыма, утонув в блаженстве.
— Эй! — я кричу туда, где дверь, где должен быть конвойный. — Эй! Уведите эту тварь! Я отказываюсь от защиты! Эй!
Она заглушает меня своим ржачем бешеной кобылы.
— Ничего не выйдет, я купила тебя на два часа, — остановив свой смех, как бы между делом говорит она, кроша пеплом на стол.
— Что?! Купила?! Я тебе шлюха, что ли?! — мне так хочется, чтобы этот стол исчез; я бы вцепился этой суке прямо в ее глаза и вырвал бы их нахрен, а потом бросил бы на пол и раздавил. Мне уже нечего терять.
Она почему-то опускает голову; одна рука под столешницей, второй держит сигарету.
— Кем ты себя возомнил? — снова взглянув на меня, начала она. — Доктором Лектером? Чарли Мэнсоном?
«Тупая сука. Тупая сука. Тупая сука», — стучит у меня в голове.
Я больше не опущу глаза. Я буду сверлить её взглядом. Исподлобья. Меня считают опасным преступником, зверем. С чего она взяла, что может так вести себя со мной?
— Молчишь, — кивает она и выпускает дым в сторону, поджав свои красные губы. Тушит сигарету, втаптывая ее своим длинным пальцем в дно пепельницы. Выдыхает. Снова откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди.— Расскажи всё с самого начала, — снова говорит она, но уже более протяжно. — Я верю, что ты никого не убивал, но одной веры — недостаточно.
«Врёт!» — мелькает молнией в голове, но молния гаснет. За столом только мы вдвоем.
— Не боитесь, что я нападу? — наклонившись на стол, копируя ее заговорщицкий шепот, спрашиваю я, стараясь не прикрыть глаза. — Меня считают зверем, — указываю ей на газету.
— А меня ебанутой, потому и пропустили сюда, — расцепив руки и приняв снова позу в пол-оборота, заявляет она, чем рушит всю атмосферу, которую я так хотел напустить.
Она реально меня не боится. Неужели верит? Никто ведь не верит. А она?.. Да кто она?!
— Кто вас прислал? — голова словно начала работать сама по себе и сама задает такие вопросы.
Да кому я нужен?
— В моей крови — рок-н-ролл, — говорит она, начиная раскачиваться на стуле. — Я терпеть не могу цветы — с ними много хлопот, как и с детьми. Потому в моей квартире нет ни тех, ни других. Как истинный панк, я должна ненавидеть хиппарей, но лозунг «Цветы — лучше пуль» до встречи с тобой мне нравился и пробуждал в моем сердце столько милосердия, что я готова была обнять весь мир. А теперь, когда я вижу тебя, то знаю истинное значение этого лозунга. Какая ирония, правда?
Мне хочется кричать. Хочется, чтобы она заткнулась. Мне так не хватает свободы. На долю секунды.
Какой рок-н-ролл? Что она несет?! Рок-н-ролл в ней мёртв. Она сама — мертвечина в чёрном деловом костюме. Только живые глаза — она их будто украла у какой-то настоящей, живой девушки и вставила в свои пустые глазницы. Панк?! Это она-то?!
— Да не смеши ты! — вырывается у меня.
— Она ведь попросила тебя, чтобы ты это сделал? Посмотри на себя: какой из тебя маньяк? — будто не слыша моих возмущений, обрывает она.
Я не выдерживаю. Опускаю голову. Отстраняюсь. Она бесила меня пару мгновений назад, а сейчас… Будто у нее в руках пистолет и она выпускает из него пулю за пулей в мою голову, а сейчас прогремел контрольный выстрел.
— Кто ты? — не поднимая глаз, спрашиваю я, боясь увидеть перед собой не эту ведьму, а…
Она снова закуривает.
— Суд тебя не оправдает, убийство — есть убийство. Если пустишь слезу, как сейчас, дадут меньше, будешь себя хорошо вести — выйдешь раньше. Я научу тебя говорить с этими мертвяками, а ты расскажешь мне всё, как у вас было. Мне это нужно. И тебе. Ты найдёшь понимание, но не здесь и, разумеется, не у всех.
Ее голос вдруг стал действовать успокаивающе. Если она действительно верит мне, то я начинаю верить ей. В конце концов, что я теряю? Она словно всё знает. Видит меня насквозь, но зачем-то ей нужны мои слова. К тому же, назвала всех вокруг мертвецами — думает о них как я.
Она протягивает пачку своих сигарет, кладет рядом с ними зажигалку.
Как она говорила: «…Ощутить вкус никотина на губах, вдохнуть его всеми лёгкими и выпустить облако дыма, утонув в блаженстве»? Блаженство не наступает, но становится легче. Голову обносит, кровь словно ожила и начала бурлить. А до этого я, выходит, был мёртвым?
— Я расскажу, — взглянув на нее, ответил я.
Снова отстраненная от стола, со скрещенными руками на груди, будто ей холодно. Только кивнула в ответ и ждет, когда я начну.
Выпускаю дым. Я начинаю.
* * *
Можно я буду звать вас доктором? Вы, конечно, не лечите. Вы патологоанатом, и белый халат вам совсем ни к чему, вы правы.
Так вот, доктор, всё было так, как я вам сейчас расскажу. Вы говорите, что мне это нужно, что я смогу найти понимание, но не это мне сейчас нужно, дорогой доктор. Я хочу, чтобы вы вскрыли меня на своем столе, достали из моего остывающего тела сердце и посмотрели: сколько на нём рубцов, незаживших ран и шрамов. Но вы не сделаете этого. Вовсе не потому, что вы явно не доктор и, скорее всего, никогда не вскрывали трупы, а потому что сердца у меня больше нет. Вместо него — зияющая бесконечная дыра, заполненная беспросветной тёмной пустотой.
Вы растягиваете губы в улыбке: оказывается, я тот ещё романтик и умею говорить.
Знаете, доктор, пока говорили вы, я ощущал себя прижатым к стене. Вы очень смелая. Потому вам не нужен белый халат, чтобы разделать труп и посмотреть все его внутренности. Сейчас, когда вы меня разделали, я представляю ещё хоть какой-то интерес и поэтому буду пытаться продемонстрировать вам весь свой внутренний мир. Я жив, пока интересен вам. Вы оживили меня в тот момент, когда разрезали. Никому из мертвяков это сделать не удалось — они хотели, чтобы я говорил то, что они хотят услышать.
Лирическое отступление закончилось. Разрешите еще сигаретку?
Спасибо.
Я выпускаю дым, вы смотрите на меня, не мигая.
Я боюсь вас, потому что вы похожи на неё. И вы правы, доктор, я бы никогда не смог её убить в точности так же, как не смог бы убить вас, даже будь сейчас свободны мои руки.
Мы знали друг друга всю жизнь, а началось всё с того, что она стала вдруг тосковать по фестивалю «Вудсток», который прошёл задолго до нашего рождения.
Если в ваших венах вместо крови рок-н-ролл, доктор, вы понимаете, о чём я говорю; вы даже понимаете, по чему именно она тосковала. Расцвет нашей любимой музыки, свобода, протест, молодость, «цветы — лучше пуль», Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Джон Леннон.
Она начала меняться: цветные футболки, расклешенные джинсы, повязка на голове, очки с круглыми стёклами, руки в браслетиках и цветных резинках для волос; но, как говорится: я знал, что она доберется и до этой дряни, без которой рок-н-ролл невозможен.
Незадолго до всего этого мои родственники по материнской линии решили переехать в другой город, а дом, в котором они жили, — отдали мне просто так, потому что в нашем захолустье недвижимость не ценится настолько, что заброшенных домов — завались, выбирай любой, приводи в порядок и живи себе на здоровье.
Вы не подумайте, доктор, я не собирался оставаться в этом городе надолго. Мне нужно было подзаработать немного денег, а потом бы я уехал, как и все, — удрал бы из этой дыры, но… Я не знаю, в какой именно момент всё пошло не так. Не так до такой степени, что мы оба стали ненормальными и случилось то, из-за чего мы с вами встретились сегодня.
Мы же, знаете, договорились с ней когда-то не ограничивать свободу друг друга. Ну, то есть.… Как бы объяснить, чтобы вы чего не подумали?.. В общем, она делала то, что считала нужным, но рамки у нас, конечно, были — не предавать друг друга. Понимаете, доктор? Она могла достать наркотики, обнести весь наш дом, унести все наши деньги, продать свои вещи, но не себя. Вот такая любовь. Это нас обоих и убило, вы же знаете. Я поздно вмешался, поздно решил нарушить наш договор — ограничить её свободу.
— Я ребенок цветов! — кричала она мне, а выглядела…
Да, у нее, знаете, было такое детское лицо, она не старела, и вела она себя как милый ребенок. А пушистые волосы! В вечном беспорядке. Они были просто повсюду.
И эти её приколы: вытащить меня куда-нибудь на поле, а то и в лес, а потом она придумывала что-то сумасшедшее, чего совсем не ждешь.
— Разденься! В лесу одежда не нужна! — она смеялась при всём этом, сама раздевалась и бежала сквозь высокую траву, сухие ветки, словно их не существовало.
Или она могла вывести меня из дома под дождь — специально, чтобы потанцевать, покричать и порадоваться. Она радовалась, смеялась всякий раз, когда шёл дождь! Вы можете представить себе это, доктор?!
А вечерами мы вместе были в доме. У нас там, конечно, не было никакого камина, а была обыкновенная печка, но она уверяла меня, что это — камин, наш очаг. Мы сидели вечерами на кухне, подбрасывали дрова в этот камин, слушали нашу любимую музыку, курили, пили кофе и чай, вино или коньяк — как настроение укажет, на что денег хватит.
Она делала меня живым. Очагом была не печь, и тепло было не от дров, вы же знаете, да?
Наш дом при этом напоминал трейлер парочки, которые отправились на тот самый «Вудсток». Она была не приспособлена к обычной бытовой жизни, а я всё думал, что ей самой однажды надоест этот бардак, но он разрастался, и я просто привык к хаосу в нашем доме. Нам ведь было хорошо вместе, а это главнее, чем мытые полы и чистые окна.
Можно ещё сигарету? Вы закуриваете вместе со мной, но лицо ваше так ничего и не выражает, вы будто смотрите скучное кино, и вас совсем не интересует предыстория самой истории, вам нужна развязка.… А я никак не могу добраться до нее. Я не верю, что это случилось. До сих пор не верю.
Мы молчим. Выпускаем дым почти синхронно. Почему она не могла быть вами? Вот такой же сумасшедшей и нормальной одновременно?
Знаете, может быть, это случилось как раз тогда, когда у меня наконец-то появилась работа. Правда, не такая как у вас. Просто заработок: почини, убери, вынеси. Ничего особенного и прибыльного, но нам хватало, пока в доме не стали появляться растения.
Доктор, вы сказали, что не любите цветы? Представьте, как теперь ненавижу их я. Мне не было до них никакого дела. Если она считает себя ребенком цветов — пусть разводит их сколько хочет. Ругаться мы стали из-за другого, как вы сами понимаете. Из дома стали пропадать вещи. Я и это поздно понял, лишь тогда, когда не нашёл на привычном месте свой кошелек.
Сначала она утверждала, что не видела его, потом перешла к нападению — я обвиняю её в воровстве. Мы первый раз за всю жизнь поругались, можете себе представить, до чего у нас всё было хорошо, пока это не произошло?
А потом понеслось просто… Наш дом превратился в ад. Приходя домой с работы, я мог обнаружить её в компании каких-то внезапно появившихся друзей. Понимая, что это никакие не друзья, а наркоманы, — выгонял их, а она уходила вместе с ними, обижалась, кричала, что я ее больше не люблю. Потом внезапно появлялась, плакала, просила ей помочь.
— Останови меня, останови, пожалуйста, я так больше не могу! — ночью она просила об одном, а утром — пропадала.
Доктор, её детское лицо в те дни стало старым. Она будто прожила всю свою жизнь за несколько месяцев. Я чувствовал, что умирал вместе с ней. Мы договаривались об одном, она клялась, что бросит, завяжет, что ничего из дома больше не исчезнет, а потом всё заново. Мы прожили в таком аду целый год, и я не собирался сдаваться. Я верил, что смогу ей помочь.
Только цветов в доме становилось всё больше и больше.
Не было никакого убийства. Меня просто не поняли.
Доктор, разве можно назвать убийством то, что произошло несколько недель назад между нами? Мои слова «я никого не убивал», вызывают бурную реакцию у всех этих… идиотов.
Около пятнадцати раз я рассказал эту историю всем, кто ей интересовался, но ни одному из них я не рассказывал всё так, как сейчас рассказываю вам.
— Не хочешь взглянуть, что о тебе пишут? — она сидит в пол-оборота: локоть одной руки на спинке стула, другая — на столе. Словно я — не опасный преступник, а ее давний знакомый.
Кто она?
— Нет, — коротко отвечаю я, отводя взгляд — она будто сожрать меня хочет.
— Ну, тогда я тебе прочитаю, — она сметает газету со стола; её резкие и уверенные движения — начинают пугать. Девушки не могут быть такими смелыми. — Банальный заголовок! — объявляет она и продолжает: — Зверское убийство! — она снова затягивается и откидывает газету на стол. — Представляешь: они считают тебя зверем, — выпускает дым в потолок, вдруг перестав смотреть на меня.
Они считают меня зверем! А она? Кто она?
— Кто ты? — слова вылетают сами, я пытаюсь ее рассмотреть: стройная брюнетка, а какие живые глаза!
Она вдруг пододвигается ближе, обе руки кладет на стол, пододвигает пепельницу и тушит в ней сигарету. Чуть наклоняет голову влево, разглядывая меня. Её глаза слишком живые, я не выдерживаю этого взгляда и опускаю голову.
— А ты как думаешь? — обнажив зубы широкой улыбкой, спрашивает она, кивая в мою сторону.
Она почти смеется. Над чем?
— Адвокат? — я не так их себе представлял, этих адвокатов, но сейчас, глядя на нее — ничего больше не приходит на ум.
Она внезапно отстраняется от стола и откидывается на спинку стула, скрестив руки. Снова наклоняет голову влево. Невозможно смотреть в ее блестящие чёрные глаза.
— Почти, — едва не захохотав, выдает она.
Снова кладет руки на стол, складывает домиком длинные пальцы. На обеих безымянных по кольцу: на левом — серебряное в виде бабочки, на правом — золотое с огромным красным камнем — рубин или гранат.
— Я никого не убивал, — повторяю это в тысячный раз, но заранее уверен — она как все, она не поверит этим словам.
Засмеялась, запрокинув голову, как ненормальная. И это меня-то считают зверем? Взгляните на нее: не было бы этого стола — разодрала бы меня одним взглядом.
— Мне можешь не врать, — вдруг заговорщицки почти шепотом сказала она, наклонившись на стол. — Я не адвокат, я намного лучше. Только расскажи мне, как всё было на самом деле? Как ты познакомился с этой шалавой, как заманил её в свой дом на окраине, что она сделала, чтобы спровоцировать тебя на такое убийство? Как долго ты планировал это? Не стесняйся. Смакуй каждый миг этого прошлого. Ничего не скрывай от меня. Расскажи всё. Обещаю, я…
— Заткнись, сука! — я бью по столу рукой насколько это возможно; в руку отдает такая боль, что хочется сложиться пополам, но не только из-за этого, а ещё и из-за… этой твари.
Она снова хохочет. Мразь. Уберите её.
— Ну что же ты так убиваешься? Ты так не убьёшься, — снова закуривает и дымит в потолок. — Хочешь сигаретку? Тебе сейчас всё равно какие: тонкие или толстые, лишь бы ощутить вкус никотина на губах, вдохнуть его всеми лёгкими и выпустить облако дыма, утонув в блаженстве.
— Эй! — я кричу туда, где дверь, где должен быть конвойный. — Эй! Уведите эту тварь! Я отказываюсь от защиты! Эй!
Она заглушает меня своим ржачем бешеной кобылы.
— Ничего не выйдет, я купила тебя на два часа, — остановив свой смех, как бы между делом говорит она, кроша пеплом на стол.
— Что?! Купила?! Я тебе шлюха, что ли?! — мне так хочется, чтобы этот стол исчез; я бы вцепился этой суке прямо в ее глаза и вырвал бы их нахрен, а потом бросил бы на пол и раздавил. Мне уже нечего терять.
Она почему-то опускает голову; одна рука под столешницей, второй держит сигарету.
— Кем ты себя возомнил? — снова взглянув на меня, начала она. — Доктором Лектером? Чарли Мэнсоном?
«Тупая сука. Тупая сука. Тупая сука», — стучит у меня в голове.
Я больше не опущу глаза. Я буду сверлить её взглядом. Исподлобья. Меня считают опасным преступником, зверем. С чего она взяла, что может так вести себя со мной?
— Молчишь, — кивает она и выпускает дым в сторону, поджав свои красные губы. Тушит сигарету, втаптывая ее своим длинным пальцем в дно пепельницы. Выдыхает. Снова откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди.— Расскажи всё с самого начала, — снова говорит она, но уже более протяжно. — Я верю, что ты никого не убивал, но одной веры — недостаточно.
«Врёт!» — мелькает молнией в голове, но молния гаснет. За столом только мы вдвоем.
— Не боитесь, что я нападу? — наклонившись на стол, копируя ее заговорщицкий шепот, спрашиваю я, стараясь не прикрыть глаза. — Меня считают зверем, — указываю ей на газету.
— А меня ебанутой, потому и пропустили сюда, — расцепив руки и приняв снова позу в пол-оборота, заявляет она, чем рушит всю атмосферу, которую я так хотел напустить.
Она реально меня не боится. Неужели верит? Никто ведь не верит. А она?.. Да кто она?!
— Кто вас прислал? — голова словно начала работать сама по себе и сама задает такие вопросы.
Да кому я нужен?
— В моей крови — рок-н-ролл, — говорит она, начиная раскачиваться на стуле. — Я терпеть не могу цветы — с ними много хлопот, как и с детьми. Потому в моей квартире нет ни тех, ни других. Как истинный панк, я должна ненавидеть хиппарей, но лозунг «Цветы — лучше пуль» до встречи с тобой мне нравился и пробуждал в моем сердце столько милосердия, что я готова была обнять весь мир. А теперь, когда я вижу тебя, то знаю истинное значение этого лозунга. Какая ирония, правда?
Мне хочется кричать. Хочется, чтобы она заткнулась. Мне так не хватает свободы. На долю секунды.
Какой рок-н-ролл? Что она несет?! Рок-н-ролл в ней мёртв. Она сама — мертвечина в чёрном деловом костюме. Только живые глаза — она их будто украла у какой-то настоящей, живой девушки и вставила в свои пустые глазницы. Панк?! Это она-то?!
— Да не смеши ты! — вырывается у меня.
— Она ведь попросила тебя, чтобы ты это сделал? Посмотри на себя: какой из тебя маньяк? — будто не слыша моих возмущений, обрывает она.
Я не выдерживаю. Опускаю голову. Отстраняюсь. Она бесила меня пару мгновений назад, а сейчас… Будто у нее в руках пистолет и она выпускает из него пулю за пулей в мою голову, а сейчас прогремел контрольный выстрел.
— Кто ты? — не поднимая глаз, спрашиваю я, боясь увидеть перед собой не эту ведьму, а…
Она снова закуривает.
— Суд тебя не оправдает, убийство — есть убийство. Если пустишь слезу, как сейчас, дадут меньше, будешь себя хорошо вести — выйдешь раньше. Я научу тебя говорить с этими мертвяками, а ты расскажешь мне всё, как у вас было. Мне это нужно. И тебе. Ты найдёшь понимание, но не здесь и, разумеется, не у всех.
Ее голос вдруг стал действовать успокаивающе. Если она действительно верит мне, то я начинаю верить ей. В конце концов, что я теряю? Она словно всё знает. Видит меня насквозь, но зачем-то ей нужны мои слова. К тому же, назвала всех вокруг мертвецами — думает о них как я.
Она протягивает пачку своих сигарет, кладет рядом с ними зажигалку.
Как она говорила: «…Ощутить вкус никотина на губах, вдохнуть его всеми лёгкими и выпустить облако дыма, утонув в блаженстве»? Блаженство не наступает, но становится легче. Голову обносит, кровь словно ожила и начала бурлить. А до этого я, выходит, был мёртвым?
— Я расскажу, — взглянув на нее, ответил я.
Снова отстраненная от стола, со скрещенными руками на груди, будто ей холодно. Только кивнула в ответ и ждет, когда я начну.
Выпускаю дым. Я начинаю.
* * *
Можно я буду звать вас доктором? Вы, конечно, не лечите. Вы патологоанатом, и белый халат вам совсем ни к чему, вы правы.
Так вот, доктор, всё было так, как я вам сейчас расскажу. Вы говорите, что мне это нужно, что я смогу найти понимание, но не это мне сейчас нужно, дорогой доктор. Я хочу, чтобы вы вскрыли меня на своем столе, достали из моего остывающего тела сердце и посмотрели: сколько на нём рубцов, незаживших ран и шрамов. Но вы не сделаете этого. Вовсе не потому, что вы явно не доктор и, скорее всего, никогда не вскрывали трупы, а потому что сердца у меня больше нет. Вместо него — зияющая бесконечная дыра, заполненная беспросветной тёмной пустотой.
Вы растягиваете губы в улыбке: оказывается, я тот ещё романтик и умею говорить.
Знаете, доктор, пока говорили вы, я ощущал себя прижатым к стене. Вы очень смелая. Потому вам не нужен белый халат, чтобы разделать труп и посмотреть все его внутренности. Сейчас, когда вы меня разделали, я представляю ещё хоть какой-то интерес и поэтому буду пытаться продемонстрировать вам весь свой внутренний мир. Я жив, пока интересен вам. Вы оживили меня в тот момент, когда разрезали. Никому из мертвяков это сделать не удалось — они хотели, чтобы я говорил то, что они хотят услышать.
Лирическое отступление закончилось. Разрешите еще сигаретку?
Спасибо.
Я выпускаю дым, вы смотрите на меня, не мигая.
Я боюсь вас, потому что вы похожи на неё. И вы правы, доктор, я бы никогда не смог её убить в точности так же, как не смог бы убить вас, даже будь сейчас свободны мои руки.
Мы знали друг друга всю жизнь, а началось всё с того, что она стала вдруг тосковать по фестивалю «Вудсток», который прошёл задолго до нашего рождения.
Если в ваших венах вместо крови рок-н-ролл, доктор, вы понимаете, о чём я говорю; вы даже понимаете, по чему именно она тосковала. Расцвет нашей любимой музыки, свобода, протест, молодость, «цветы — лучше пуль», Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Джон Леннон.
Она начала меняться: цветные футболки, расклешенные джинсы, повязка на голове, очки с круглыми стёклами, руки в браслетиках и цветных резинках для волос; но, как говорится: я знал, что она доберется и до этой дряни, без которой рок-н-ролл невозможен.
Незадолго до всего этого мои родственники по материнской линии решили переехать в другой город, а дом, в котором они жили, — отдали мне просто так, потому что в нашем захолустье недвижимость не ценится настолько, что заброшенных домов — завались, выбирай любой, приводи в порядок и живи себе на здоровье.
Вы не подумайте, доктор, я не собирался оставаться в этом городе надолго. Мне нужно было подзаработать немного денег, а потом бы я уехал, как и все, — удрал бы из этой дыры, но… Я не знаю, в какой именно момент всё пошло не так. Не так до такой степени, что мы оба стали ненормальными и случилось то, из-за чего мы с вами встретились сегодня.
Мы же, знаете, договорились с ней когда-то не ограничивать свободу друг друга. Ну, то есть.… Как бы объяснить, чтобы вы чего не подумали?.. В общем, она делала то, что считала нужным, но рамки у нас, конечно, были — не предавать друг друга. Понимаете, доктор? Она могла достать наркотики, обнести весь наш дом, унести все наши деньги, продать свои вещи, но не себя. Вот такая любовь. Это нас обоих и убило, вы же знаете. Я поздно вмешался, поздно решил нарушить наш договор — ограничить её свободу.
— Я ребенок цветов! — кричала она мне, а выглядела…
Да, у нее, знаете, было такое детское лицо, она не старела, и вела она себя как милый ребенок. А пушистые волосы! В вечном беспорядке. Они были просто повсюду.
И эти её приколы: вытащить меня куда-нибудь на поле, а то и в лес, а потом она придумывала что-то сумасшедшее, чего совсем не ждешь.
— Разденься! В лесу одежда не нужна! — она смеялась при всём этом, сама раздевалась и бежала сквозь высокую траву, сухие ветки, словно их не существовало.
Или она могла вывести меня из дома под дождь — специально, чтобы потанцевать, покричать и порадоваться. Она радовалась, смеялась всякий раз, когда шёл дождь! Вы можете представить себе это, доктор?!
А вечерами мы вместе были в доме. У нас там, конечно, не было никакого камина, а была обыкновенная печка, но она уверяла меня, что это — камин, наш очаг. Мы сидели вечерами на кухне, подбрасывали дрова в этот камин, слушали нашу любимую музыку, курили, пили кофе и чай, вино или коньяк — как настроение укажет, на что денег хватит.
Она делала меня живым. Очагом была не печь, и тепло было не от дров, вы же знаете, да?
Наш дом при этом напоминал трейлер парочки, которые отправились на тот самый «Вудсток». Она была не приспособлена к обычной бытовой жизни, а я всё думал, что ей самой однажды надоест этот бардак, но он разрастался, и я просто привык к хаосу в нашем доме. Нам ведь было хорошо вместе, а это главнее, чем мытые полы и чистые окна.
Можно ещё сигарету? Вы закуриваете вместе со мной, но лицо ваше так ничего и не выражает, вы будто смотрите скучное кино, и вас совсем не интересует предыстория самой истории, вам нужна развязка.… А я никак не могу добраться до нее. Я не верю, что это случилось. До сих пор не верю.
Мы молчим. Выпускаем дым почти синхронно. Почему она не могла быть вами? Вот такой же сумасшедшей и нормальной одновременно?
Знаете, может быть, это случилось как раз тогда, когда у меня наконец-то появилась работа. Правда, не такая как у вас. Просто заработок: почини, убери, вынеси. Ничего особенного и прибыльного, но нам хватало, пока в доме не стали появляться растения.
Доктор, вы сказали, что не любите цветы? Представьте, как теперь ненавижу их я. Мне не было до них никакого дела. Если она считает себя ребенком цветов — пусть разводит их сколько хочет. Ругаться мы стали из-за другого, как вы сами понимаете. Из дома стали пропадать вещи. Я и это поздно понял, лишь тогда, когда не нашёл на привычном месте свой кошелек.
Сначала она утверждала, что не видела его, потом перешла к нападению — я обвиняю её в воровстве. Мы первый раз за всю жизнь поругались, можете себе представить, до чего у нас всё было хорошо, пока это не произошло?
А потом понеслось просто… Наш дом превратился в ад. Приходя домой с работы, я мог обнаружить её в компании каких-то внезапно появившихся друзей. Понимая, что это никакие не друзья, а наркоманы, — выгонял их, а она уходила вместе с ними, обижалась, кричала, что я ее больше не люблю. Потом внезапно появлялась, плакала, просила ей помочь.
— Останови меня, останови, пожалуйста, я так больше не могу! — ночью она просила об одном, а утром — пропадала.
Доктор, её детское лицо в те дни стало старым. Она будто прожила всю свою жизнь за несколько месяцев. Я чувствовал, что умирал вместе с ней. Мы договаривались об одном, она клялась, что бросит, завяжет, что ничего из дома больше не исчезнет, а потом всё заново. Мы прожили в таком аду целый год, и я не собирался сдаваться. Я верил, что смогу ей помочь.
Только цветов в доме становилось всё больше и больше.
Не было никакого убийства. Меня просто не поняли.
Доктор, разве можно назвать убийством то, что произошло несколько недель назад между нами? Мои слова «я никого не убивал», вызывают бурную реакцию у всех этих… идиотов.
Около пятнадцати раз я рассказал эту историю всем, кто ей интересовался, но ни одному из них я не рассказывал всё так, как сейчас рассказываю вам.
