Вереск, серебро и мед… и серебра стало больше, а меда — капля. Но запах все равно дурманит.
— Но это не значит, что ты должна и дальше мучиться.
Обняла, прижалась и затихла.
— Если есть возможность устроиться с комфортом, то почему бы не использовать ее? Давай хотя бы попробуем?
— И что я буду делать в этом… Эртейне? — Название городка Эйо выговорила так, что стало понятно: он ей заочно не нравится.
— То, что хочешь. Там, полагаю, уже подобралось неплохое общество. Те же офицерские жены…
Фыркнула.
— Найдешь себе подруг. Вступишь в клуб. Или свой организуешь. Будете устраивать благотворительные вечера. Или там выставки. Сплетничать…
— Оден, они меня не примут.
— Не узнаешь, если не попробуешь.
В ее волосах шпильки не удерживались, выскальзывали стальными щепочками.
— Эйо, ты неверно оцениваешь ситуацию. Это ты можешь не принять кого-то.
Молчание. Вот же упрямое существо.
— Если не хочешь в Эртейн, то твой брат не откажется принять тебя в Долине.
Вот только Одену туда хода нет. Не хватало еще раз нарушить приказ короля.
— Я справлюсь. — Эйо нежно касается подбородка. — Просто дорога и все опять поменялось. Но я справлюсь.
— Знаю, радость моя.
— Ты… пойдешь в крепость?
— Завтра.
— Один?
Хотелось бы солгать, что да. В конечном счете Гримхольд — это всего лишь место, ничем не отличающееся от мест иных. Сколько таких крепостей?
Сотни.
Вот только умирал Оден в этой.
— Я с тобой.
Эйо всегда умела слышать его. И отказываться он не стал.
С утра зарядил дождь. Мелкий и мутный, он смешал потускневшую небесную лазурь с грязью, и дорога, подсохшая было, вновь размокла. Зато скалы отливали прозеленью. И подъемник медленно полз по осклизлому боку горы.
Эйо стояла, обняв Одена, спрятавшись под его тяжелым плащом. Близость ее, теплое дыхание, которое ощущалось сквозь ткань, придавали сил.
Скрипел ворот. Стальная клетка то и дело вздрагивала.
И Эйо вздрагивала вместе с ней.
— Гримхольд стар, как эти горы. Я не сразу это понял. — Надо говорить, поскольку в тишине оживают страхи, и ее, и его собственные. — Наверняка он не единожды переходил из рук в руки, порой разрушался, потом восстанавливался.
— Как сейчас?
— Да. Он вырастает из горы. И подвалы переходят в пещеры. Или пещеры в подвалы? Главное, что когда-то была удобная дорога. И мост, который спускался к самому дну Перевала. Внизу стояли пропускные пункты.
— Я помню. Нас тоже задерживали. Досматривали.
— А стену тоже помнишь?
— И ворота. В них как в тоннеле. Едешь-едешь и темно.
— Это потому что стена толстая. Была.
Подъемник, в последний раз дернувшись, замер.
— Идем? — Эйо взяла за руку.
И первой ступила на мокрый гранитный язык. Ступила осторожно, должно быть, помнила, что за спиной ее — пропасть.
От Гримхольда остались камни. Груды щебня. Кирпичи. Глина, словно потеки ржавчины. Странно видеть все таким.
— Не было предупреждения. — Оден знал, куда должен пойти. — Ультиматума. Условий. Просто туман. Смотри.
Склон сползал к реке, разноцветный, как то одеяло из гостиницы. И по нему, неумелые, зыбкие, карабкались туманы. Соскальзывали и вытягивались над водой белыми саванами. Сквозь прорехи проглядывало серое полотно воды.
— Мы успели закрыть ворота, но и только.
Гудели барабаны. И сама земля отзывалась на зов королевы. Она выпускала змеи лоз, и колючие тернии впивались в скалу, вырастая штурмовыми лестницами. Хрустела кладка. И громко хлопали разрыв-цветы.
Закрыв глаза, Оден слушал камни.
Все как тогда… разве что дождя не было. А сейчас омывает лицо, стирает горечь.
— Оказывается, я должен был отступить.
А не играть в героя.
— Я думал. Я спас бы многих, но…
…был Перевал. И город за ним. Молодая жила, которая могла погибнуть. Король… и клятва.
— Ты остался. — Его радость тоже слышит жалобы гор. И хорошо, что только их. Голоса, которые стояли у Одена в ушах, сводили с ума.
Обвиняли.
Желали мести.
Ведь получается, что все зря… и мальчишки, легшие на стене. И отчаянный зов, на который откликнулась жила. Усилие на грани возможного и за гранью его. Прорыв. Огонь.
Боль.
И четыре с половиной года темноты.
Подвиг? Или глупость?
— Ты сделал то, что должен был. — Голос Эйо заставляет очнуться. — Тебе нечего стыдиться.
С нее слетел капюшон, и на светлых волосах блестели капли дождя.
— Вот здесь… — Он узнал это место, крохотный пятачок на гранитной ладони. Камень здесь ничем не отличается от иных камней. — Здесь я умер. Почти.
Эйо вздохнула и прижалась щекой к его раскрытой ладони. Пальцы она разгибала силой.
— Ты жив. И я. И остальные тоже… и жить будем. Я уеду в Эртейн, а ты останешься здесь. Будешь возвращаться, хорошо бы каждый день, но как получится. Хотя скоро зима и ночи будут долгими. Я буду ждать тебя каждый вечер. И буду злиться, когда ты не приходишь. Скучать. Письма писать… и ты тоже однажды напишешь брату.
С ним получилось попрощаться, но как-то так, что осталась заноза под сердцем.
— Сначала просто письмо. Ничего важного, расскажешь, как тут обустроился… или спросишь про то, как он справляется. А он ответит. И когда-нибудь вы снова научитесь доверять друг другу.
Возможно.
— Ты же все равно любишь его. А он — тебя. Можешь ворчать сколько хочешь, но это правда. И не вздыхай, я точно знаю.
Знает, радость зеленоглазая.
— А по весне тебе надоест мотаться, и ты построишь дом. Небольшой, для двоих… и вереск зацветет. Ты говорил, что здесь много вереска…
Он и вправду расцвел в начале лета, упав на склоны гор бело-лиловым покрывалом. Солнце раскалило камень и землю, и медвяный аромат вскружил голову.
Мне хотелось петь и кричать.
И еще сделать какую-нибудь глупость.
Например, упасть навзничь и лежать, глядя в небо. О да, я знаю, что леди не бегают по вересковым пустошам, не визжат как оглашенные и от мужей законных не отбиваются.
Правда, от него не отобьешься.
Падает рядом, отфыркивается, и взгляд такой укоризненный, что того и гляди совесть проснется.
Только Оден на мою совесть рассчитывать не привык. Перехватив меня лапой, подкатывает ближе к себе, сует нос в ухо и шумно дышит. А вроде бы взрослый, солидный… щекотно, между прочим.
И будут ведь говорить, что это я на него дурно влияю.
Заваливаясь на бок, я пытаюсь оттолкнуть его лапой, но попадаю в пасть. Оден нежно прикусывает подушечки. Полнейшее безумие, но мне хорошо…
Осень осталась позади.
Эртейн — небольшой некогда городок, стремительно разраставшийся. Здесь дощатые хибары липли к старым домам, что кирпичным, что деревянным, но одинаково солидным, при неизменных колоннах, лестницах и мраморных вазах, в которых скапливалась вода. Мощеные камнем улицы зарастали грязью, а дождь лишь размывал зыбкие грани условностей.
Я не хотела оставаться.
А Оден не хотел оставлять меня, но водил по дому, прислушиваясь к старческому его кряхтению. Прежние хозяева не слишком-то хорошо о нем заботились. Паркет из бука потемнел, зарос грязью, а кое-где вздулся горбами. Двери скрипели. Стекла были мутны. На древней ванне шрамом выделялась кое-как заделанная трещина. Бронза кранов позеленела.
— Вряд ли так просто найти подходящий дом. — Я обняла помрачневшего мужа. — И этот неплох. Надо просто им заняться.
Эту ночь мы провели вдвоем.
И следующую тоже…
Но ему все равно пришлось уйти.
Гримхольд. Перевал. Мосты и опоры. Дорога, которой пока не было. Мертвая крепость. Город. Контрабандисты. Отступники. Дезертиры.
Воры.
Убийцы.
Золотоискатели. Кто-то пустил слух, что с Оденом в горы пришли золотые жилы, и по первым морозам к Перевалу потянулись безумцы, одержимые желанием разбогатеть.
Оден говорил о них с раздражением. Он возвращался, когда мог, почти всегда уставшим, часто — злым, иногда — задумчивым и способным лишь на то, чтобы добраться до кровати. Он просил посидеть рядом, и я садилась, рассказывая о мелких сплетнях мелкого же городка…
Да, меня приняли.
С недоверием. С опаской. С настороженной завистью, сквозь которую сквозило ожидание: когда же мой бедный супруг поймет, какую совершил ошибку.
А он не понимал.
Упрямый.
Зима пришла с первым снегопадом, который длился трое суток.
Дорогу завалило.
И Эртейн замер, полусонный, ленивый, согретый каминами да очагами.
Зима — время долгих вечеров и сплетен, уже утративших прежнюю остроту.
Посиделок за чаем и рукоделием.
Лавин.
И взрыва, эхо которого долетело до нас.
Ожидания, затянувшегося на полторы недели. Я порывалась сбежать. И останавливала себя, уговаривая, что там, на Перевале, стану лишь помехой. Что Оден занят.
Он вернется.
Или отправит записку. Даст знать, что с ним все в порядке… и не только с ним. Горе и страх объединяют. И дни сменялись днями. Моей выдержки хватило на семьдесят два часа, а потом я приказала седлать лошадей. Вот только дорога оказалась перекрыта. Нас не пустили дальше блок-поста.
Приказ.
Когда Оден все-таки появился, я запустила в него фарфоровой супницей. И разревелась.
Всхлипывала долго. Со слезами уходила боль.
А немота оставалась.
Оден пытался успокоить, говорил что-то, целовал, гладил, а я только головой мотала и цеплялась за него, но тут же отталкивала.
— Ты… — От него пахло застарелым едким потом, пылью, кровью и металлом. — Еще раз… так… сбегу.
— Не позволю.
— Я… с тобой отправлюсь. В гостиницу…
— Гостиницы больше нет, Эйо.
Взрыв. Рухнувшая опора. И оползень, который накрыл половину небольшого городка. Жертвы и похороны. Чернота траурных нарядов и белые саваны у разверстых могил.
Руки Одена, что сжимают мои плечи так, словно он опасается, что я уйду следом.
И я наклоняю голову, прижимаюсь к ладони щекой.
Завалы расчищали долго. И городок сам собой отступил от коварного склона. Я знаю, что его перестраивали, теперь уже по плану. Крепили скалы, выводили по граниту сеть живого железа. Трое суток без сна, почти на пределе. И Оден, добравшись домой, свалился на диван в гостиной и заявил, что будет спать.
Слово сдержал.
Я только утром смогла уговорить его перебраться в спальню, и то пообещав, что буду рядом.
Была.
Дни к дням, разноцветные бусины на нити времени. И каждая что-то да несет…
И время зимы иссякло.
Весна пришла с солнцем и ветром, с подводами, потянувшимися к Перевалу, и с приемом в городской ратуше. Кто знал, что Оден умеет ревновать.
Люто.
До вздыбленной гривы, продравшей мундир, до оскала, до потемневших глаз и потери речи.
Был ли повод?
Был танец с незнакомым, но чрезмерно любезным офицером, вероятно, из новых, ищущих приключений.
И его настойчивое желание продолжить знакомство.
Чужой запах на моих перчатках.
Двусмысленная шутка майора, что за красивой женой особый присмотр нужен.
Про шутку и запах я выяснила позже, а в тот миг поняла, что Оден готов убить. И, взяв за руку, увела. Уже в карете, позволив содрать эти треклятые перчатки, сказала:
— Собака ты глупая…
Оден же выдохнул и сдавил меня до боли.
— Убью, — прошептал он, целуя за ухом. — Если бы ты знала, что они говорят…
— Знаю. Чушь. — Ту же, что в дамских салонах. — Не верь.
— Не буду. — Он успокаивался медленно, и я перебирала золотые иглы в волосах. — Дом почти достроили. Он меньше этого… и не такой удобный, но… ты же переедешь?
— Конечно.
Мой новый дом был полон света и весеннего робкого тепла. В нем пахло свежим деревом, лаком, камнем, шерстью, Оденом и мной.
А чуть позже — южным теплым ветром.
И этот запах остался даже в поместье, куда нам разрешили вернуться на три дня: у дома Красного Золота появился наследник, медноволосый мальчишка с бледно-голубыми глазами.
Виттар был горд и смущен.
И еще растерян.
Он впервые был живым и больше чем когда-либо прежде похожим на Одена.
И хорошо, что эти двое смогли наконец поговорить друг с другом, пусть для этого им понадобилось подраться и напиться, а весь следующий день Оден провел, лежа в постели и прижимая ко лбу бронзовую лошадь.
— Сложно, — сказал Оден позже, когда все-таки нашел в себе силы расстаться с лошадью. — Я все еще не могу привыкнуть к тому, что он взрослый.
Мой брат сказал мне то же самое.
Но с Брокком мы виделись часто, все же воздушный мост — его детище.
И драконы.
И неторопливые, похожие на стальных китов цепеллины, что медленно плыли по небу, открывая новые пути.
— Мне всегда больше нравилось строить корабли, — признался братец, — а пришлось делать оружие.
О своей жене он не заговаривал, когда же я спросила, ответил:
— Мы оба привыкаем друг к другу. Думаю, со временем все наладится… я хотел бы показать ей море.
А потом началось вдруг лето.
С дурмана и южного ветра, который пришел и остался, чтобы расчесывать вересковые гривы склонов, звать меня голосом далекой грозы… и день ото дня зов становился все более сильным. Однажды я очнулась во дворе.
Не человеком.
Желая одного: бежать… куда? За ветром.
В тот раз я вернулась… и в следующий тоже… но чем дальше, тем тяжелее было держаться. А еще Оден…
— От тебя пахнет иначе. — Он ходил по пятам, позабыв обо всем, кроме меня. День. Второй. И третий. — Извини, но… если бы ты знала, как от тебя пахнет…
— Как?
— Серебром. И вереском. И медом.
Ветром. Землей. Родниками.
Чем-то давным-давно утерянным, позабытым.
И однажды я не выдержала…
Мы бежали по лунному следу. По воде. По бело-лиловому, расшитому медвяными нитями ковру. По миру, который существовал лишь для двоих.
В этом мире не было ни правил, ни запретов.
Утомленная игрой, я возвращала человеческий облик, ложилась, прижимаясь к золотому боку, засыпала совершенно счастливой. Сквозь сон слышала, как поют родники, и водяные, и огненные. Просыпалась и вновь бежала.
Это длилось вечность, а выяснилось: всего-то три дня. И однажды зов исчез, а сны стали просто снами. Но сохранились горы, солнце и вересковые пустоши. И безоглядное, какое-то невообразимое счастье, от которого мне хотелось петь и кричать.
И еще сделать какую-нибудь глупость.
Например, упасть на землю и лежать, глядя в небо. Лучше, если вдвоем. Для одной меня небо слишком большое.
Я устраиваюсь на животе Одена.
— Эйо… — Он перебирает отросшие волосы. — От тебя опять иначе пахнет.
— Плохо?
— Нет… хорошо. Очень хорошо. Теперь и золотом тоже.
А потом задумчиво так добавляет:
— А у волков гон зимой…
— Но это не значит, что ты должна и дальше мучиться.
Обняла, прижалась и затихла.
— Если есть возможность устроиться с комфортом, то почему бы не использовать ее? Давай хотя бы попробуем?
— И что я буду делать в этом… Эртейне? — Название городка Эйо выговорила так, что стало понятно: он ей заочно не нравится.
— То, что хочешь. Там, полагаю, уже подобралось неплохое общество. Те же офицерские жены…
Фыркнула.
— Найдешь себе подруг. Вступишь в клуб. Или свой организуешь. Будете устраивать благотворительные вечера. Или там выставки. Сплетничать…
— Оден, они меня не примут.
— Не узнаешь, если не попробуешь.
В ее волосах шпильки не удерживались, выскальзывали стальными щепочками.
— Эйо, ты неверно оцениваешь ситуацию. Это ты можешь не принять кого-то.
Молчание. Вот же упрямое существо.
— Если не хочешь в Эртейн, то твой брат не откажется принять тебя в Долине.
Вот только Одену туда хода нет. Не хватало еще раз нарушить приказ короля.
— Я справлюсь. — Эйо нежно касается подбородка. — Просто дорога и все опять поменялось. Но я справлюсь.
— Знаю, радость моя.
— Ты… пойдешь в крепость?
— Завтра.
— Один?
Хотелось бы солгать, что да. В конечном счете Гримхольд — это всего лишь место, ничем не отличающееся от мест иных. Сколько таких крепостей?
Сотни.
Вот только умирал Оден в этой.
— Я с тобой.
Эйо всегда умела слышать его. И отказываться он не стал.
С утра зарядил дождь. Мелкий и мутный, он смешал потускневшую небесную лазурь с грязью, и дорога, подсохшая было, вновь размокла. Зато скалы отливали прозеленью. И подъемник медленно полз по осклизлому боку горы.
Эйо стояла, обняв Одена, спрятавшись под его тяжелым плащом. Близость ее, теплое дыхание, которое ощущалось сквозь ткань, придавали сил.
Скрипел ворот. Стальная клетка то и дело вздрагивала.
И Эйо вздрагивала вместе с ней.
— Гримхольд стар, как эти горы. Я не сразу это понял. — Надо говорить, поскольку в тишине оживают страхи, и ее, и его собственные. — Наверняка он не единожды переходил из рук в руки, порой разрушался, потом восстанавливался.
— Как сейчас?
— Да. Он вырастает из горы. И подвалы переходят в пещеры. Или пещеры в подвалы? Главное, что когда-то была удобная дорога. И мост, который спускался к самому дну Перевала. Внизу стояли пропускные пункты.
— Я помню. Нас тоже задерживали. Досматривали.
— А стену тоже помнишь?
— И ворота. В них как в тоннеле. Едешь-едешь и темно.
— Это потому что стена толстая. Была.
Подъемник, в последний раз дернувшись, замер.
— Идем? — Эйо взяла за руку.
И первой ступила на мокрый гранитный язык. Ступила осторожно, должно быть, помнила, что за спиной ее — пропасть.
От Гримхольда остались камни. Груды щебня. Кирпичи. Глина, словно потеки ржавчины. Странно видеть все таким.
— Не было предупреждения. — Оден знал, куда должен пойти. — Ультиматума. Условий. Просто туман. Смотри.
Склон сползал к реке, разноцветный, как то одеяло из гостиницы. И по нему, неумелые, зыбкие, карабкались туманы. Соскальзывали и вытягивались над водой белыми саванами. Сквозь прорехи проглядывало серое полотно воды.
— Мы успели закрыть ворота, но и только.
Гудели барабаны. И сама земля отзывалась на зов королевы. Она выпускала змеи лоз, и колючие тернии впивались в скалу, вырастая штурмовыми лестницами. Хрустела кладка. И громко хлопали разрыв-цветы.
Закрыв глаза, Оден слушал камни.
Все как тогда… разве что дождя не было. А сейчас омывает лицо, стирает горечь.
— Оказывается, я должен был отступить.
А не играть в героя.
— Я думал. Я спас бы многих, но…
…был Перевал. И город за ним. Молодая жила, которая могла погибнуть. Король… и клятва.
— Ты остался. — Его радость тоже слышит жалобы гор. И хорошо, что только их. Голоса, которые стояли у Одена в ушах, сводили с ума.
Обвиняли.
Желали мести.
Ведь получается, что все зря… и мальчишки, легшие на стене. И отчаянный зов, на который откликнулась жила. Усилие на грани возможного и за гранью его. Прорыв. Огонь.
Боль.
И четыре с половиной года темноты.
Подвиг? Или глупость?
— Ты сделал то, что должен был. — Голос Эйо заставляет очнуться. — Тебе нечего стыдиться.
С нее слетел капюшон, и на светлых волосах блестели капли дождя.
— Вот здесь… — Он узнал это место, крохотный пятачок на гранитной ладони. Камень здесь ничем не отличается от иных камней. — Здесь я умер. Почти.
Эйо вздохнула и прижалась щекой к его раскрытой ладони. Пальцы она разгибала силой.
— Ты жив. И я. И остальные тоже… и жить будем. Я уеду в Эртейн, а ты останешься здесь. Будешь возвращаться, хорошо бы каждый день, но как получится. Хотя скоро зима и ночи будут долгими. Я буду ждать тебя каждый вечер. И буду злиться, когда ты не приходишь. Скучать. Письма писать… и ты тоже однажды напишешь брату.
С ним получилось попрощаться, но как-то так, что осталась заноза под сердцем.
— Сначала просто письмо. Ничего важного, расскажешь, как тут обустроился… или спросишь про то, как он справляется. А он ответит. И когда-нибудь вы снова научитесь доверять друг другу.
Возможно.
— Ты же все равно любишь его. А он — тебя. Можешь ворчать сколько хочешь, но это правда. И не вздыхай, я точно знаю.
Знает, радость зеленоглазая.
— А по весне тебе надоест мотаться, и ты построишь дом. Небольшой, для двоих… и вереск зацветет. Ты говорил, что здесь много вереска…
Он и вправду расцвел в начале лета, упав на склоны гор бело-лиловым покрывалом. Солнце раскалило камень и землю, и медвяный аромат вскружил голову.
Мне хотелось петь и кричать.
И еще сделать какую-нибудь глупость.
Например, упасть навзничь и лежать, глядя в небо. О да, я знаю, что леди не бегают по вересковым пустошам, не визжат как оглашенные и от мужей законных не отбиваются.
Правда, от него не отобьешься.
Падает рядом, отфыркивается, и взгляд такой укоризненный, что того и гляди совесть проснется.
Только Оден на мою совесть рассчитывать не привык. Перехватив меня лапой, подкатывает ближе к себе, сует нос в ухо и шумно дышит. А вроде бы взрослый, солидный… щекотно, между прочим.
И будут ведь говорить, что это я на него дурно влияю.
Заваливаясь на бок, я пытаюсь оттолкнуть его лапой, но попадаю в пасть. Оден нежно прикусывает подушечки. Полнейшее безумие, но мне хорошо…
Осень осталась позади.
Эртейн — небольшой некогда городок, стремительно разраставшийся. Здесь дощатые хибары липли к старым домам, что кирпичным, что деревянным, но одинаково солидным, при неизменных колоннах, лестницах и мраморных вазах, в которых скапливалась вода. Мощеные камнем улицы зарастали грязью, а дождь лишь размывал зыбкие грани условностей.
Я не хотела оставаться.
А Оден не хотел оставлять меня, но водил по дому, прислушиваясь к старческому его кряхтению. Прежние хозяева не слишком-то хорошо о нем заботились. Паркет из бука потемнел, зарос грязью, а кое-где вздулся горбами. Двери скрипели. Стекла были мутны. На древней ванне шрамом выделялась кое-как заделанная трещина. Бронза кранов позеленела.
— Вряд ли так просто найти подходящий дом. — Я обняла помрачневшего мужа. — И этот неплох. Надо просто им заняться.
Эту ночь мы провели вдвоем.
И следующую тоже…
Но ему все равно пришлось уйти.
Гримхольд. Перевал. Мосты и опоры. Дорога, которой пока не было. Мертвая крепость. Город. Контрабандисты. Отступники. Дезертиры.
Воры.
Убийцы.
Золотоискатели. Кто-то пустил слух, что с Оденом в горы пришли золотые жилы, и по первым морозам к Перевалу потянулись безумцы, одержимые желанием разбогатеть.
Оден говорил о них с раздражением. Он возвращался, когда мог, почти всегда уставшим, часто — злым, иногда — задумчивым и способным лишь на то, чтобы добраться до кровати. Он просил посидеть рядом, и я садилась, рассказывая о мелких сплетнях мелкого же городка…
Да, меня приняли.
С недоверием. С опаской. С настороженной завистью, сквозь которую сквозило ожидание: когда же мой бедный супруг поймет, какую совершил ошибку.
А он не понимал.
Упрямый.
Зима пришла с первым снегопадом, который длился трое суток.
Дорогу завалило.
И Эртейн замер, полусонный, ленивый, согретый каминами да очагами.
Зима — время долгих вечеров и сплетен, уже утративших прежнюю остроту.
Посиделок за чаем и рукоделием.
Лавин.
И взрыва, эхо которого долетело до нас.
Ожидания, затянувшегося на полторы недели. Я порывалась сбежать. И останавливала себя, уговаривая, что там, на Перевале, стану лишь помехой. Что Оден занят.
Он вернется.
Или отправит записку. Даст знать, что с ним все в порядке… и не только с ним. Горе и страх объединяют. И дни сменялись днями. Моей выдержки хватило на семьдесят два часа, а потом я приказала седлать лошадей. Вот только дорога оказалась перекрыта. Нас не пустили дальше блок-поста.
Приказ.
Когда Оден все-таки появился, я запустила в него фарфоровой супницей. И разревелась.
Всхлипывала долго. Со слезами уходила боль.
А немота оставалась.
Оден пытался успокоить, говорил что-то, целовал, гладил, а я только головой мотала и цеплялась за него, но тут же отталкивала.
— Ты… — От него пахло застарелым едким потом, пылью, кровью и металлом. — Еще раз… так… сбегу.
— Не позволю.
— Я… с тобой отправлюсь. В гостиницу…
— Гостиницы больше нет, Эйо.
Взрыв. Рухнувшая опора. И оползень, который накрыл половину небольшого городка. Жертвы и похороны. Чернота траурных нарядов и белые саваны у разверстых могил.
Руки Одена, что сжимают мои плечи так, словно он опасается, что я уйду следом.
И я наклоняю голову, прижимаюсь к ладони щекой.
Завалы расчищали долго. И городок сам собой отступил от коварного склона. Я знаю, что его перестраивали, теперь уже по плану. Крепили скалы, выводили по граниту сеть живого железа. Трое суток без сна, почти на пределе. И Оден, добравшись домой, свалился на диван в гостиной и заявил, что будет спать.
Слово сдержал.
Я только утром смогла уговорить его перебраться в спальню, и то пообещав, что буду рядом.
Была.
Дни к дням, разноцветные бусины на нити времени. И каждая что-то да несет…
И время зимы иссякло.
Весна пришла с солнцем и ветром, с подводами, потянувшимися к Перевалу, и с приемом в городской ратуше. Кто знал, что Оден умеет ревновать.
Люто.
До вздыбленной гривы, продравшей мундир, до оскала, до потемневших глаз и потери речи.
Был ли повод?
Был танец с незнакомым, но чрезмерно любезным офицером, вероятно, из новых, ищущих приключений.
И его настойчивое желание продолжить знакомство.
Чужой запах на моих перчатках.
Двусмысленная шутка майора, что за красивой женой особый присмотр нужен.
Про шутку и запах я выяснила позже, а в тот миг поняла, что Оден готов убить. И, взяв за руку, увела. Уже в карете, позволив содрать эти треклятые перчатки, сказала:
— Собака ты глупая…
Оден же выдохнул и сдавил меня до боли.
— Убью, — прошептал он, целуя за ухом. — Если бы ты знала, что они говорят…
— Знаю. Чушь. — Ту же, что в дамских салонах. — Не верь.
— Не буду. — Он успокаивался медленно, и я перебирала золотые иглы в волосах. — Дом почти достроили. Он меньше этого… и не такой удобный, но… ты же переедешь?
— Конечно.
Мой новый дом был полон света и весеннего робкого тепла. В нем пахло свежим деревом, лаком, камнем, шерстью, Оденом и мной.
А чуть позже — южным теплым ветром.
И этот запах остался даже в поместье, куда нам разрешили вернуться на три дня: у дома Красного Золота появился наследник, медноволосый мальчишка с бледно-голубыми глазами.
Виттар был горд и смущен.
И еще растерян.
Он впервые был живым и больше чем когда-либо прежде похожим на Одена.
И хорошо, что эти двое смогли наконец поговорить друг с другом, пусть для этого им понадобилось подраться и напиться, а весь следующий день Оден провел, лежа в постели и прижимая ко лбу бронзовую лошадь.
— Сложно, — сказал Оден позже, когда все-таки нашел в себе силы расстаться с лошадью. — Я все еще не могу привыкнуть к тому, что он взрослый.
Мой брат сказал мне то же самое.
Но с Брокком мы виделись часто, все же воздушный мост — его детище.
И драконы.
И неторопливые, похожие на стальных китов цепеллины, что медленно плыли по небу, открывая новые пути.
— Мне всегда больше нравилось строить корабли, — признался братец, — а пришлось делать оружие.
О своей жене он не заговаривал, когда же я спросила, ответил:
— Мы оба привыкаем друг к другу. Думаю, со временем все наладится… я хотел бы показать ей море.
А потом началось вдруг лето.
С дурмана и южного ветра, который пришел и остался, чтобы расчесывать вересковые гривы склонов, звать меня голосом далекой грозы… и день ото дня зов становился все более сильным. Однажды я очнулась во дворе.
Не человеком.
Желая одного: бежать… куда? За ветром.
В тот раз я вернулась… и в следующий тоже… но чем дальше, тем тяжелее было держаться. А еще Оден…
— От тебя пахнет иначе. — Он ходил по пятам, позабыв обо всем, кроме меня. День. Второй. И третий. — Извини, но… если бы ты знала, как от тебя пахнет…
— Как?
— Серебром. И вереском. И медом.
Ветром. Землей. Родниками.
Чем-то давным-давно утерянным, позабытым.
И однажды я не выдержала…
Мы бежали по лунному следу. По воде. По бело-лиловому, расшитому медвяными нитями ковру. По миру, который существовал лишь для двоих.
В этом мире не было ни правил, ни запретов.
Утомленная игрой, я возвращала человеческий облик, ложилась, прижимаясь к золотому боку, засыпала совершенно счастливой. Сквозь сон слышала, как поют родники, и водяные, и огненные. Просыпалась и вновь бежала.
Это длилось вечность, а выяснилось: всего-то три дня. И однажды зов исчез, а сны стали просто снами. Но сохранились горы, солнце и вересковые пустоши. И безоглядное, какое-то невообразимое счастье, от которого мне хотелось петь и кричать.
И еще сделать какую-нибудь глупость.
Например, упасть на землю и лежать, глядя в небо. Лучше, если вдвоем. Для одной меня небо слишком большое.
Я устраиваюсь на животе Одена.
— Эйо… — Он перебирает отросшие волосы. — От тебя опять иначе пахнет.
— Плохо?
— Нет… хорошо. Очень хорошо. Теперь и золотом тоже.
А потом задумчиво так добавляет:
— А у волков гон зимой…
