- А как увидеть пустоту?
- Увидьте самого себя, – сказал барон. – Извините за невольный каламбур.
В.О. Пелевин, «Чапаев и Пустота».
х
Желание записывать сны созрело у Вити Илотова тогда, когда он понемногу стал рассматривать свою жизнь. Вите не то чтобы не нравился её образ, а так, нечто вроде. В это мгновенье на Витю нападала сонливость. Просыпаясь каждым утром, он не хотел открывать глаза. Он не хотел просыпаться. Он хотел спать. Проведённые понапрасну дни показывали это с полной убедительностью, отчего, в конце концов, забывались. Вернее, нельзя сказать, что дни прямо-таки забывались – настолько мало в них имелось того, что нужно помнить.
Однако суть Витиных снов напоминала ему о таинственном и важном.
Тем не менее, эти переживания были слишком мимолетными для записей. К слову, каждый раз записывать сны (особенно в подробностях) было непросто. Потребовалось несколько месяцев, чтобы Витя смог ясно осознавать приснившееся, но, как оказалось, ничего таинственного и важного, сколько бы Витя не вглядывался, во всём этом не было.
Как-то раз, бродя по парку, Витя размышлял об этом, пока не понял, в чём дело. Он остановился – под ногой что-то хрустнуло. Это был чёрный карандаш для рисования. Витя поднял его обломки и огляделся.
Сзади себя он заметил разрисованные тетрадные листы и подобрал их. Это были рисунки ребёнка пяти-шести лет. Некоторое время Витя их пристально изучал. Один из них показался ему очень красивым, и дело было даже не в тщательности и аккуратности рисунка, а в удивительной и неопределимой свободе – он располагался в самом центре листа, вокруг которого оставалось много пустого пространства. Второй рисунок отличался подчеркнутой небрежностью: схематично нарисованный человек располагался в нижней части листа, угловато, без кистей рук и очертаний лица, вместо ступней что-то вроде копыт. Третий рисунок, вероятно, не получился или попросту не был законченным; он был начисто стёрт, но разборчив по той причине, что нарисован с сильным нажимом, карикатурно – говоря точнее, был изображён человек в нелепой позе, у которого огромный живот, а на лице много точек. Замечая всё это, Витя понимал, что скорее домысливал рисунок, чем видел его. На обратной стороне бумаги он разглядел отпечаток подошвы грязного ботинка.
Уже дома Витя, недолго думая, на этом самом листе написал следующее:
«На многих землях того времени стояла бедность. Люди голодали, пили грязную воду, ходили в ужасных лохмотьях, часто и тяжело болели – до того были позабытые, что невообразимо. Жили в домах, ветхих и покинутых, построенных из потрескавшегося дерева, мягкого от гнили и зелёного от плесени и мха. Дома не валялись от старости, поскольку вместо них можно было бы построить нормальные жилища. Вместо этого они нарастали один на одном, словно мусорные кучи, достигая высот в три, а то и четыре этажа. Спали люди, где и на чём приходилось. Помои выливали у самого крыльца, да и ещё прохаживались босыми ногами по помойной луже.
Один жил как другой. Большого отличия не было. И – все свыклись.
Книги не читали, хотя в каждом доме они находились. Книги использовались вместо дверных упоров, складывались в стопки, когда не на что было встать, чтобы до чего-нибудь дотянуться, подсовывались под ножки шатких столов, применялись вместо подносов и мухобоек.
Небо над многими землями того времени было не то ясным, не то мрачным, а какого-то бледного цвета. Вместо солнца – жёлтое пятно, часто скрытое за серыми облаками. Горизонт же с западной стороны клубился чёрным – нередкое зрелище, словно там, в лесу, полыхали многочисленные пожары, но обо всём том, что относилось к тёмному лесу, люди старались не думать.
Вдоль широкой наезженной дороге уныло шагало небольшое стадо овец. С того места, где оно шло, виднелись дома, а в глубине домов – позабытые люди. Овца говорила:
- Посмотри! Это поблекшие люди!
Она говорила:
- Эх, как поблекли они.
Она говорила:
- Ну и пусть.
Говорила:
- Ну и пусть. Мы же тут не причём.
И действительно, что некоторые люди, что всё человечество – овцам на это безразлично. О них заботился пастух, и они за это щедро одаривали его своей шерстью и – время от времени – своим мясом. Они продолжали идти вдоль широкой наезженной дороге, изредка поглядывая на поблекшую округу.
Печально наблюдать, как бесследно пропадал человек. Куда печальнее, чем крах всего человечества».
х
Снившееся было настолько неправдоподобным, что эта неправдоподобность не ощущалась. Это то, что сходило за реальность. Витя ещё не понимал всех последствий происходящего, хотя предполагал – реальность совершенно другая, – но от этого не делалось яснее в том, что сон – это часть реальности или, иначе, вся реальность – сон. Этот вопрос на долгие дни увяз в голове Вити, ожидая своего часа.
Однажды этот час наступил.
- Молодой человек, – раздался женский голос за Витиной спиной. – Вам что-нибудь подсказать?
Нерешительно застыв у полки с книгами, Витя спросил:
- Что посоветуете?
Устало вздохнув, продавщица книжного магазина чуть скривила губы, пожала плечами и сказала:
- Не люблю читать.
Вдруг среди книжного развала внимание Вити привлекла брошюрка толщиной в миллиметр – прежде она была скрыта книгой, которую Витя держал в руках. На мягкой и скучно-серой обложке брошюры располагался спящий человек, на лбу которого был изображён глаз, а над ним вместо ресниц – радуга (единственная цветная деталь картинки). Сначала казалось, что спящий человек улыбался, но на самом деле это было не так.
- Скажите, пожалуйста, - заговорил Витя, - а что это за книжонка?
- Осознание снов.
- Читать и я умею. Про что она?
Девушка, молча, вздохнула. Видимо она находила в лице Вити идиота, безотчётно связывая названия книг с их сутью. Взяв эту брошюру, Витя, ничего не говоря, подошёл на кассу. Кассир несколько секунд вертел брошюру в руках, пытаясь что-то найти, перелистывая страницы.
- Штрих-кода нет, - обратился он к продавщице. Затем, постучав по клавишам ноутбука, через пять-десять секунд сказал: - Такой книги нет в базе. Её либо нарочно оставили, либо забыли.
- Тогда я её забираю? – сказал Витя.
Уже дома он вновь рассматривал брошюру, довольно-таки пристально изучая обложку. На ней в нижней части листа были выведены крупные печатные буквы чёрного цвета:
ОСОЗНАНИЕ СНОВ
ПУТЬ К ПОСТИЖЕНИЮ ТАЙН
Автор брошюры указан не был. Раскрыв её, Витя прочёл:
Стр. 3. Где, как не во сне – о чём думается, то и случается?
Перевернул страницу.
Стр. 5. «Мир есть иллюзия»: вот понятие, которое верно характеризует существование всего окружающего; и нет понятия более несомненного, чем этого, ибо оно – выражение закономерно взаимосвязанных форм опытного знания (ощущение, восприятие, представление), которое наиболее полно обличено в процессе обобщённого и опосредованного проявления пустоты в продукт умственной организации (понятие, суждение, умозаключение). То есть весь мир проявляется единственно лишь как объект по отношению к субъекту, как наблюдение для наблюдающего, чем и обусловливается её иллюзорность. Она заложена исключительно в интеллектуальной системе человека, что создаёт особого рода схему, по которой человек думает и действует.
Перелистав наугад несколько страниц, Витя прочитал следующее:
Стр. 10. Выраженное восприятие на ощущение пустоты становится началом представления окружающих иллюзий, то есть реальности. Со временем восприятие, полученное от ощущений (мыслей, переживаний, аффектов и т.д.), затрудняет представление. Реальность становится некой ассоциацией срав-нительно иллюзий, а восприятие – воспоминанием в кругу формально усвоенных понятий.
Мир представляется безмерным хранилищем или свалкой форм опытного знания, которые наиболее тонко и ярко распознаются в состоянии с пониженной реакцией на окружающие предметы, то есть в состоянии сна.
Стало быть, осознание снов – это путь к постижению тайн.
Погружаясь в состояние сна, и осознавая его, человек как бы оказывается в неких условиях между собой нынешним и собой прошлым, и, находясь подвешенным в этой пугающей невесомости, может заметить (а может, и нет), как в экзистенциальном вакууме души зарождаются вопросы, над которыми он никогда ранее не задумывался. Это информация о том, что прямо здесь и сейчас может запросто открыться дверь в далёкое завтра – одна из тех дверей, через которые человек способен найти ответы.
Чем дольше Витя читал, тем нелепее казался текст. «Чушь какая-то», - подумал Витя, швырнув брошюру в мусорное ведро. Но во что именно как не в чуши нуждается истина?
Единственное, что Витя помнил из прочитанного, было выражение «мир есть иллюзия». Он, пытаясь понять, что это значит и как это может быть, посмотрел в окно. Пейзаж за окном выглядел унылым, неважным и скучным с многочисленными следами разрухи и беспросветностью холодного неба, отчего Витя не заметил, как мысли приобретали волю и смелость: «Вот так срань! Куда ни посмотри – сплошная жопа... И неужели вот это вот всё создал мой ум? Или кто-то помог?» В этих мыслях копилось столько вопросов, что становилось тошно на весь оставшийся день.
И Витя предпочитал не философствовать.
Было много путаницы, и чтобы не сводить мысли к банальной суете и надуманности, Витя без затей ежедневно записывал сны. А чем больше записей было, тем отчетливее происходило нечто основное и интересное – сны объединялись в единую картину. Это были уже неразрозненные сны. Но из-за чего именно возникал интерес, Витя понимал не сразу.
В видениях, из которых состояли сны, вроде бы не было ничего особенного и вместе с тем было ясное обещание важной, прежде неизвестной для Вити, тайны. Что это за важная тайна и долго ли её ждать, он не знал – может, день, может, год, – и чтобы её скорее познать Витя спал везде, где только подворачивался случай.
В конце концов, Вите надоело наблюдать за этими снившимся спектаклем, ибо он более не мог скрывать от себя, что всё наблюдаемое – есть его собственное отражение ума, доведённое до странных (и более того анекдотичных) крайностей, что в первую секунду он испытывал головокружительный смех. А затем на Витю наплывала тоска – единственное, чего оставалось в мире, и единственным, чего можно было от неё ожидать, была беспросветная маета, – и Витя вдруг ужаснулся, поскольку понял, что до сих пор не знал про себя ничего.
Был ли он когда-нибудь собой?
Ответ на этот вопрос доставался ему просто и абсолютно непринуждённо, что Витя даже и не знал, - как с ним жить? А ответ был таким, что глаза хотелось закрыть – так, что Витя переставал понимать, где он на самом деле, и уже ничего не могло разубедить его в том, что происходящее во снах – это реальность, неизбежность которой с каждой секундой ощущалась всё сильней и сильней. Сначала Вите послышался шум похожий на звук течения воды, и он решил, значит где-то рядом река, и, оглянувшись, понял, что не ошибся, хотя это было уже не важно – недалеко от себя он заметил женщину, больше похожую на старуху. Она казалось совершенно реальной, со многими отталкивающими деталями, которые могло создать только пустое существование. Витя не знал её имени, но знал, что она вышла сюда не для прогулки, а чтобы собрать оставшуюся после отлива рыбу...
х
Женщина не нашла там ни единой рыбёшки – таково было её несчастье. Однако из воды она вытащила кожаный бурдюк, в каком обычно хранили разные жидкости, взяла нож, разрезала мех и ахнула от удивления – там была корзина, а в ней – младенец (мальчик).
Вместо колыбельных песен и сказок на ночь мальчишка обходился книгами. Благо в доме их было немало. Выигрывали оба – женщина оттого, что сын не слонялся по улицам, а он узнавал окружающий мир хотя бы посредством печатного слова. Но малыш не был обычным мальчиком. Точнее, он был необычным настолько, насколько это только возможно. Он слышал голоса и разговаривал с ними. Время от времени у него появлялись и видения, которые ему никак не удавалось понять. Мама его очень серьёзно относилась к этому, и со словами: «А ты нарисуй. Ты лучше поймёшь, что ты там видишь», – вовремя подсовывала угольные карандаши.
Тем временем ничего особенного в рисунках не замечалось, и вся необычность сводилась к своеобразной детской фантазии – к эмоциональной незрелости мыслей.
Мама называла его – ангел. Люди же смотрели на мальчика и называли дураком.
Но что можно сказать о себе, не посмотрев на себя со стороны в отличие от других людей? Многие называли его дураком, и это слово, – не дольше и не быстрее прочих слов, – просто возникало и исчезало в умах людей ради развлечения, наслаждения, гнева или скуки. Во дворах, когда он проходил мимо, его обливали водой, помоями и не раз в него кидали камнем.
От ударов больно. Он плакал.
Каждый раз мальчишка старался избегать людей, всегда был в тени, прячась на чердаке, невидный и опасливо съёжившийся. В один из таких дней, когда было ветрено, он спросил: «Возможно ли такое – везде ходить и всё видеть, только бы тебя никто не видел?..» – и круглыми глазами, не мигая, наблюдал за ветром. Когда глаза уставали, он закрывал их, и в таком полусонном состоянии находил умиротворение.
Тем временем ветер ещё не сильно шумел – лишь листва слегка колыхалась, но потом ветер завопил так сильно, что закачались и сами деревья. Разразилась сильная гроза, и погода становилась непривычной. Из-за горизонта тянулись чёрные облака; молнии им были вместо ног – перебирая ими, как пауки, тучи разрывались холодным нескончаемым дождём.
Дождь лил сильнее.
Дождь лил сильнее, отчего было грязно и неуютно. В такую погоду все сидели дома поближе к огоньку, оставляя улицы тихими и пустынными.
Слезши с чердака, мальчишка забежал в дом, а как подошёл к матери, сразу же заметил, что её лоб горячий, а дыхание – прерывистое. Она говорила о резкой боли там, где билось навсегда замкнутое в груди сердце. Заботливые руки сына тут же принялись вытирать липкую испарину на лице матери, отогревать замерзшие ладони. Он подносил к её губам то ложку с водой, то с бульоном. Женщина делала несколько болезненных глотков.
Он выдернул ослабленную половицу, под которой хранились небольшие сбережения. Там без малого хватало монет, чтобы расплатиться за лечение. Ему пришлось бы отдать всё, но и – остаться в долгу.
Дождь лил сильнее и сильнее.
Мокрота, нечистоты, неудобство во всём теле. Ноги отяжелели от грязи и ботинки совсем промокли. Мальчик бежал к святым постройкам, но все они были закрыты и никто не открывал – все двери заперты задвижками изнутри. Тогда он осмотрел окна – они были без решёток. Он пролез через окно, и ему удалось наткнуться на старичка, - ростом чуть выше его самого, - с бледным лицом, выдававшим, скорее всего долгое сидение взаперти над книгами.
Мальчик ему говорил:
- Помогите. Моя мама больна. – Он говорил, что она умирает.
Он слышал:
- А золото есть у тебя? – Слова эти были настолько тихие, что мальчику пришлось подойти поближе, чтобы расслышать. Уж очень поближе. Слова были настолько неожиданные и нелепые, что на мгновенье показалось – не ослышался ли он?
Он говорил, что есть, но чуть-чуть. Совсем немного.
Говорил:
- Увидьте самого себя, – сказал барон. – Извините за невольный каламбур.
В.О. Пелевин, «Чапаев и Пустота».
х
Желание записывать сны созрело у Вити Илотова тогда, когда он понемногу стал рассматривать свою жизнь. Вите не то чтобы не нравился её образ, а так, нечто вроде. В это мгновенье на Витю нападала сонливость. Просыпаясь каждым утром, он не хотел открывать глаза. Он не хотел просыпаться. Он хотел спать. Проведённые понапрасну дни показывали это с полной убедительностью, отчего, в конце концов, забывались. Вернее, нельзя сказать, что дни прямо-таки забывались – настолько мало в них имелось того, что нужно помнить.
Однако суть Витиных снов напоминала ему о таинственном и важном.
Тем не менее, эти переживания были слишком мимолетными для записей. К слову, каждый раз записывать сны (особенно в подробностях) было непросто. Потребовалось несколько месяцев, чтобы Витя смог ясно осознавать приснившееся, но, как оказалось, ничего таинственного и важного, сколько бы Витя не вглядывался, во всём этом не было.
Как-то раз, бродя по парку, Витя размышлял об этом, пока не понял, в чём дело. Он остановился – под ногой что-то хрустнуло. Это был чёрный карандаш для рисования. Витя поднял его обломки и огляделся.
Сзади себя он заметил разрисованные тетрадные листы и подобрал их. Это были рисунки ребёнка пяти-шести лет. Некоторое время Витя их пристально изучал. Один из них показался ему очень красивым, и дело было даже не в тщательности и аккуратности рисунка, а в удивительной и неопределимой свободе – он располагался в самом центре листа, вокруг которого оставалось много пустого пространства. Второй рисунок отличался подчеркнутой небрежностью: схематично нарисованный человек располагался в нижней части листа, угловато, без кистей рук и очертаний лица, вместо ступней что-то вроде копыт. Третий рисунок, вероятно, не получился или попросту не был законченным; он был начисто стёрт, но разборчив по той причине, что нарисован с сильным нажимом, карикатурно – говоря точнее, был изображён человек в нелепой позе, у которого огромный живот, а на лице много точек. Замечая всё это, Витя понимал, что скорее домысливал рисунок, чем видел его. На обратной стороне бумаги он разглядел отпечаток подошвы грязного ботинка.
Уже дома Витя, недолго думая, на этом самом листе написал следующее:
«На многих землях того времени стояла бедность. Люди голодали, пили грязную воду, ходили в ужасных лохмотьях, часто и тяжело болели – до того были позабытые, что невообразимо. Жили в домах, ветхих и покинутых, построенных из потрескавшегося дерева, мягкого от гнили и зелёного от плесени и мха. Дома не валялись от старости, поскольку вместо них можно было бы построить нормальные жилища. Вместо этого они нарастали один на одном, словно мусорные кучи, достигая высот в три, а то и четыре этажа. Спали люди, где и на чём приходилось. Помои выливали у самого крыльца, да и ещё прохаживались босыми ногами по помойной луже.
Один жил как другой. Большого отличия не было. И – все свыклись.
Книги не читали, хотя в каждом доме они находились. Книги использовались вместо дверных упоров, складывались в стопки, когда не на что было встать, чтобы до чего-нибудь дотянуться, подсовывались под ножки шатких столов, применялись вместо подносов и мухобоек.
Небо над многими землями того времени было не то ясным, не то мрачным, а какого-то бледного цвета. Вместо солнца – жёлтое пятно, часто скрытое за серыми облаками. Горизонт же с западной стороны клубился чёрным – нередкое зрелище, словно там, в лесу, полыхали многочисленные пожары, но обо всём том, что относилось к тёмному лесу, люди старались не думать.
Вдоль широкой наезженной дороге уныло шагало небольшое стадо овец. С того места, где оно шло, виднелись дома, а в глубине домов – позабытые люди. Овца говорила:
- Посмотри! Это поблекшие люди!
Она говорила:
- Эх, как поблекли они.
Она говорила:
- Ну и пусть.
Говорила:
- Ну и пусть. Мы же тут не причём.
И действительно, что некоторые люди, что всё человечество – овцам на это безразлично. О них заботился пастух, и они за это щедро одаривали его своей шерстью и – время от времени – своим мясом. Они продолжали идти вдоль широкой наезженной дороге, изредка поглядывая на поблекшую округу.
Печально наблюдать, как бесследно пропадал человек. Куда печальнее, чем крах всего человечества».
х
Снившееся было настолько неправдоподобным, что эта неправдоподобность не ощущалась. Это то, что сходило за реальность. Витя ещё не понимал всех последствий происходящего, хотя предполагал – реальность совершенно другая, – но от этого не делалось яснее в том, что сон – это часть реальности или, иначе, вся реальность – сон. Этот вопрос на долгие дни увяз в голове Вити, ожидая своего часа.
Однажды этот час наступил.
- Молодой человек, – раздался женский голос за Витиной спиной. – Вам что-нибудь подсказать?
Нерешительно застыв у полки с книгами, Витя спросил:
- Что посоветуете?
Устало вздохнув, продавщица книжного магазина чуть скривила губы, пожала плечами и сказала:
- Не люблю читать.
Вдруг среди книжного развала внимание Вити привлекла брошюрка толщиной в миллиметр – прежде она была скрыта книгой, которую Витя держал в руках. На мягкой и скучно-серой обложке брошюры располагался спящий человек, на лбу которого был изображён глаз, а над ним вместо ресниц – радуга (единственная цветная деталь картинки). Сначала казалось, что спящий человек улыбался, но на самом деле это было не так.
- Скажите, пожалуйста, - заговорил Витя, - а что это за книжонка?
Продавщица, косо посмотрев на брошюру, неуверенно прочитала её название:
- Осознание снов.
- Читать и я умею. Про что она?
Девушка, молча, вздохнула. Видимо она находила в лице Вити идиота, безотчётно связывая названия книг с их сутью. Взяв эту брошюру, Витя, ничего не говоря, подошёл на кассу. Кассир несколько секунд вертел брошюру в руках, пытаясь что-то найти, перелистывая страницы.
- Штрих-кода нет, - обратился он к продавщице. Затем, постучав по клавишам ноутбука, через пять-десять секунд сказал: - Такой книги нет в базе. Её либо нарочно оставили, либо забыли.
- Тогда я её забираю? – сказал Витя.
Уже дома он вновь рассматривал брошюру, довольно-таки пристально изучая обложку. На ней в нижней части листа были выведены крупные печатные буквы чёрного цвета:
ОСОЗНАНИЕ СНОВ
ПУТЬ К ПОСТИЖЕНИЮ ТАЙН
Автор брошюры указан не был. Раскрыв её, Витя прочёл:
Стр. 3. Где, как не во сне – о чём думается, то и случается?
Перевернул страницу.
Стр. 5. «Мир есть иллюзия»: вот понятие, которое верно характеризует существование всего окружающего; и нет понятия более несомненного, чем этого, ибо оно – выражение закономерно взаимосвязанных форм опытного знания (ощущение, восприятие, представление), которое наиболее полно обличено в процессе обобщённого и опосредованного проявления пустоты в продукт умственной организации (понятие, суждение, умозаключение). То есть весь мир проявляется единственно лишь как объект по отношению к субъекту, как наблюдение для наблюдающего, чем и обусловливается её иллюзорность. Она заложена исключительно в интеллектуальной системе человека, что создаёт особого рода схему, по которой человек думает и действует.
Перелистав наугад несколько страниц, Витя прочитал следующее:
Стр. 10. Выраженное восприятие на ощущение пустоты становится началом представления окружающих иллюзий, то есть реальности. Со временем восприятие, полученное от ощущений (мыслей, переживаний, аффектов и т.д.), затрудняет представление. Реальность становится некой ассоциацией срав-нительно иллюзий, а восприятие – воспоминанием в кругу формально усвоенных понятий.
Мир представляется безмерным хранилищем или свалкой форм опытного знания, которые наиболее тонко и ярко распознаются в состоянии с пониженной реакцией на окружающие предметы, то есть в состоянии сна.
Стало быть, осознание снов – это путь к постижению тайн.
Погружаясь в состояние сна, и осознавая его, человек как бы оказывается в неких условиях между собой нынешним и собой прошлым, и, находясь подвешенным в этой пугающей невесомости, может заметить (а может, и нет), как в экзистенциальном вакууме души зарождаются вопросы, над которыми он никогда ранее не задумывался. Это информация о том, что прямо здесь и сейчас может запросто открыться дверь в далёкое завтра – одна из тех дверей, через которые человек способен найти ответы.
Чем дольше Витя читал, тем нелепее казался текст. «Чушь какая-то», - подумал Витя, швырнув брошюру в мусорное ведро. Но во что именно как не в чуши нуждается истина?
Единственное, что Витя помнил из прочитанного, было выражение «мир есть иллюзия». Он, пытаясь понять, что это значит и как это может быть, посмотрел в окно. Пейзаж за окном выглядел унылым, неважным и скучным с многочисленными следами разрухи и беспросветностью холодного неба, отчего Витя не заметил, как мысли приобретали волю и смелость: «Вот так срань! Куда ни посмотри – сплошная жопа... И неужели вот это вот всё создал мой ум? Или кто-то помог?» В этих мыслях копилось столько вопросов, что становилось тошно на весь оставшийся день.
И Витя предпочитал не философствовать.
Было много путаницы, и чтобы не сводить мысли к банальной суете и надуманности, Витя без затей ежедневно записывал сны. А чем больше записей было, тем отчетливее происходило нечто основное и интересное – сны объединялись в единую картину. Это были уже неразрозненные сны. Но из-за чего именно возникал интерес, Витя понимал не сразу.
В видениях, из которых состояли сны, вроде бы не было ничего особенного и вместе с тем было ясное обещание важной, прежде неизвестной для Вити, тайны. Что это за важная тайна и долго ли её ждать, он не знал – может, день, может, год, – и чтобы её скорее познать Витя спал везде, где только подворачивался случай.
В конце концов, Вите надоело наблюдать за этими снившимся спектаклем, ибо он более не мог скрывать от себя, что всё наблюдаемое – есть его собственное отражение ума, доведённое до странных (и более того анекдотичных) крайностей, что в первую секунду он испытывал головокружительный смех. А затем на Витю наплывала тоска – единственное, чего оставалось в мире, и единственным, чего можно было от неё ожидать, была беспросветная маета, – и Витя вдруг ужаснулся, поскольку понял, что до сих пор не знал про себя ничего.
Был ли он когда-нибудь собой?
Ответ на этот вопрос доставался ему просто и абсолютно непринуждённо, что Витя даже и не знал, - как с ним жить? А ответ был таким, что глаза хотелось закрыть – так, что Витя переставал понимать, где он на самом деле, и уже ничего не могло разубедить его в том, что происходящее во снах – это реальность, неизбежность которой с каждой секундой ощущалась всё сильней и сильней. Сначала Вите послышался шум похожий на звук течения воды, и он решил, значит где-то рядом река, и, оглянувшись, понял, что не ошибся, хотя это было уже не важно – недалеко от себя он заметил женщину, больше похожую на старуху. Она казалось совершенно реальной, со многими отталкивающими деталями, которые могло создать только пустое существование. Витя не знал её имени, но знал, что она вышла сюда не для прогулки, а чтобы собрать оставшуюся после отлива рыбу...
х
Женщина не нашла там ни единой рыбёшки – таково было её несчастье. Однако из воды она вытащила кожаный бурдюк, в каком обычно хранили разные жидкости, взяла нож, разрезала мех и ахнула от удивления – там была корзина, а в ней – младенец (мальчик).
Вместо колыбельных песен и сказок на ночь мальчишка обходился книгами. Благо в доме их было немало. Выигрывали оба – женщина оттого, что сын не слонялся по улицам, а он узнавал окружающий мир хотя бы посредством печатного слова. Но малыш не был обычным мальчиком. Точнее, он был необычным настолько, насколько это только возможно. Он слышал голоса и разговаривал с ними. Время от времени у него появлялись и видения, которые ему никак не удавалось понять. Мама его очень серьёзно относилась к этому, и со словами: «А ты нарисуй. Ты лучше поймёшь, что ты там видишь», – вовремя подсовывала угольные карандаши.
Тем временем ничего особенного в рисунках не замечалось, и вся необычность сводилась к своеобразной детской фантазии – к эмоциональной незрелости мыслей.
Мама называла его – ангел. Люди же смотрели на мальчика и называли дураком.
Но что можно сказать о себе, не посмотрев на себя со стороны в отличие от других людей? Многие называли его дураком, и это слово, – не дольше и не быстрее прочих слов, – просто возникало и исчезало в умах людей ради развлечения, наслаждения, гнева или скуки. Во дворах, когда он проходил мимо, его обливали водой, помоями и не раз в него кидали камнем.
От ударов больно. Он плакал.
Каждый раз мальчишка старался избегать людей, всегда был в тени, прячась на чердаке, невидный и опасливо съёжившийся. В один из таких дней, когда было ветрено, он спросил: «Возможно ли такое – везде ходить и всё видеть, только бы тебя никто не видел?..» – и круглыми глазами, не мигая, наблюдал за ветром. Когда глаза уставали, он закрывал их, и в таком полусонном состоянии находил умиротворение.
Тем временем ветер ещё не сильно шумел – лишь листва слегка колыхалась, но потом ветер завопил так сильно, что закачались и сами деревья. Разразилась сильная гроза, и погода становилась непривычной. Из-за горизонта тянулись чёрные облака; молнии им были вместо ног – перебирая ими, как пауки, тучи разрывались холодным нескончаемым дождём.
Дождь лил сильнее.
Дождь лил сильнее, отчего было грязно и неуютно. В такую погоду все сидели дома поближе к огоньку, оставляя улицы тихими и пустынными.
Слезши с чердака, мальчишка забежал в дом, а как подошёл к матери, сразу же заметил, что её лоб горячий, а дыхание – прерывистое. Она говорила о резкой боли там, где билось навсегда замкнутое в груди сердце. Заботливые руки сына тут же принялись вытирать липкую испарину на лице матери, отогревать замерзшие ладони. Он подносил к её губам то ложку с водой, то с бульоном. Женщина делала несколько болезненных глотков.
Он выдернул ослабленную половицу, под которой хранились небольшие сбережения. Там без малого хватало монет, чтобы расплатиться за лечение. Ему пришлось бы отдать всё, но и – остаться в долгу.
Дождь лил сильнее и сильнее.
Мокрота, нечистоты, неудобство во всём теле. Ноги отяжелели от грязи и ботинки совсем промокли. Мальчик бежал к святым постройкам, но все они были закрыты и никто не открывал – все двери заперты задвижками изнутри. Тогда он осмотрел окна – они были без решёток. Он пролез через окно, и ему удалось наткнуться на старичка, - ростом чуть выше его самого, - с бледным лицом, выдававшим, скорее всего долгое сидение взаперти над книгами.
Мальчик ему говорил:
- Помогите. Моя мама больна. – Он говорил, что она умирает.
Он слышал:
- А золото есть у тебя? – Слова эти были настолько тихие, что мальчику пришлось подойти поближе, чтобы расслышать. Уж очень поближе. Слова были настолько неожиданные и нелепые, что на мгновенье показалось – не ослышался ли он?
Он говорил, что есть, но чуть-чуть. Совсем немного.
Говорил:
