Гришатка услышал, как батя загремел в сенях ведрами, и понял, что проснулся.
В доме было холодно, печь успела остыть за ночь, он ворочался, ворочался — а согреться никак не мог. Да еще и овчина, которой он был укрыт, вдруг стала коротка. Гришатка прятал от холодного воздуха нос — снаружи оказывались босые пятки. Поджимал ноги, перебирал пальцами, стягивая одеяло вниз — и оказывался по плечи на улицах.
Он даже хныкнул от обиды, но спохватился — нельзя, батя услышит, сразу же заворчит, заставит слезть с лавки и идти кормить скотину. Или сестры встанут.
«А это уж не дай Господи», — по-взрослому подумал Гришатка и перекрестился. Если сестренки проснутся — все, пропал выходной. А ему так хотелось еще немного поваляться, посчитать пауков на потолке и подумать о своем, ребячьем.
Гришатке было семь, и он подсоблял отцу в работе с тех самых пор, как тем летом умерла от горячки мамка, и он вдруг оказался за старшого. Три сестренки — шутка ли, и ведь каждую надо накормить и сопли утереть, да и приглядеть, а то, чего доброго, в печь залезут али курей выпустят, а то и к свинье норовят заползти. А она злющая, только опоросилась и даже отца не подпускает, едва руку ему намедни не прокусила.
Старшей сестренке только исполнилось четыре, младшенькие были совсем малые: два года и годик, где уж тут их оставишь без присмотра.
Он услышал, как заскрипела дверь, и понял — батя ушел во двор, поить телят, кормить свинью и дать зерна курям, которые вот уже неделю как отказывались нести яйца.
Гришатка слышал, как тетка Марья говорила недавно, что это какой-то Куриный Мор пришел, что яиц нет по всей деревне, и что придется, видно, ехать в воскресенье на базар в большое село и покупать их там, а заодно попросить тамошнего коневого лекаря дать какое-нибудь лекарство. Гришатка тогда всю ночь лежал и караулил — вдруг этот Куриный мор еще раз придет. Уж он тогда не подпустит его к курям, уж он ему покажет!
А потом уснул и видел страшный сон про то, как Куриный мор все-таки пришел, но не за яйцами, а за Гришаткой. Мор был страшный, с длинной бородой и кривым глазом, как у деда Евсея, и Гришатка все прятался и прятался, а Мор гонялся за ним по избе, тряс бородой и что-то кричал громким голосом. Гришатка едва не полетел тогда с лавки со сна.
Он рассказал отцу, а отец засмеялся и сказал, что Мор — это никакой не дед и даже не человек, а хворь такая, из-за которой куры не несут яйца. Гришатка тогда понял, что Мор за ним не придет, но все равно ночью лежал и боялся, уж очень страшный во сне был этот дед.
Он вспомнил, какой сегодня день, и аж подпрыгнул на лавке. Воскресенье! Сегодня придет тетка Марья, и быть может, удастся уговорить батю, чтобы тот взял Гришатку с собой в большое село. Вот было бы хорошо!
Он едва не вскочил, но, вспомнив про сестренок, спящих на печи, опомнился. Вытащив из-под овчины, на которой спал, рубашонку, поясок и порточки, он бесшумно сполз с лавки и, как был, голышом, прошмыгнул в сени. От холода зуб на зуб не попадал, Гришатка запрыгал на одной ноге, чтобы согреться, и уже завязывая на рубахе поясок, услышал, как звонко поет во дворе голос тетки Марьи.
— Кузьма, здравствуй!
— Здравствуй, Марья Никитишна! — отозвался отец весело.
И Гришатка поскорее выбежал на улицу.
Он любил тетку Марью, уж очень хорошая и добрая она была. Всегда приносила им молока, Нюрку, младшенькую, нянчила, бусы свои из сушеного гороха давала ей погрызть и никогда не сердилась, если Нюрка кусала ее за палец своими острыми зубами. Она разрешала Гришатке побегать по улице, погонять с другими мальчишками коровьи лепешки по льду над ручьем, поозорничать и пошалить, и никогда не ругала, хоть он и приходил под вечер такой мокрый, что хоть выжимай.
Тетка Марья была вдова, мужа засек до смерти барский приказчик за какую-то провинность, но она всегда улыбалась и смеялась, и Гришатка иногда думал, может, она сшутковала, что она вдова, и дядька Илья под вечер поджидает ее дома, выходит из подпола и смеется, вот, мол, как мы с тобой, Марья, всех обманули. И они садятся у печи и едят гороховую кашу и слушают, как поют на улице первые весенние песни деревенские девушки.
На улице было еще темно, только узкий лучик солнышка показался на восходе. Гришатка вздрогнул от ветра, забравшегося в портки, вспомнил присловье: «Пришел марток — надевай семь порток». Мамка, когда жива была, так часто говорила. А теперь мамки нет, и марток уже прошел, а он все повторяет про себя эти слова.
Сверху откуда-то каркнула громко и весело ворона, и Гришатка, задрав голову, увидел, что она сидит на суку и смотрит на него, склонив голову набок, как будто ждет ответа на свой «кар». В темноте она казалось большой, и Гришатка подумал, что, наверное, это очень старая ворона, и решил по себя, что не станет ее гонять, когда придет лето.
А лето еще, ох, как не близко. Снег только сошел, и на улице, с утра особенно, было совсем свежо. Гришатка, когда выходил давать скотине корм, промерзал до самых кончиков ушей, поэтому, чтобы согреться, ему приходилось передвигаться по двору вприпрыжку. Почему-то «припрыжка» эта приходилась аккурат на самые большие лужи. Встав в самую огромную, ту, что оставалась дольше всех посреди двора, Гришатка опасливо поглядывал на окна избы — не выйдет ли батя, и отважно начинал мерить глубину отцовским сапогом. Сначала осторожно, чтобы вода не налилась в голенища, потом смелее, а потом батя выскакивал на двор, грозя хворостиной, и Гришатка снова начинал передвигаться вприпрыжку, только в два раза быстрее.
Каждый раз, пробегая мимо окошка, за которым уже торчали любопытные носики сестер, он корчил страшную рожу. Сестренки скисали от смеха. Младшенькая пускала пузыри и таращилась на Гришатку, а уж он-то рад стараться.
Сейчас лужа почти высохла, кое-где пробивалась зеленая травка, которую успели основательно подщипать куры, и Гришатка дня два уже ломал голову – придумывал новую забаву.
Тетка Марья стояла у заборчика, которым был огорожен курятник, и разговаривала с отцом. Гришатка увидел ее и заулыбался.
— Тетка Марья! — крикнул он и побежал к ней.
Отец повернулся к нему и хотел заругаться, мол, разбудишь же сестренок, но вдруг засмеялся, глядя на него добрыми глазами.
— Гришатка, сынок, как же ты спал! — сказал он своим хриплым голосом. — Смотри-ка, Марья, на нем точно домовой катался, вихры в разны стороны торчат.
Тетка Марья засмеялась, обняла Гришатку одной рукой, а второй сунула ему в рот горсть сушеных ягод калины. Ягоды были вкусные, жесткие, Гришатка засунул их за щеку и оставил там, чтобы потихоньку отгрызать по малюсенькому кусочку и наслаждаться.
— Ты чего не спишь, Гришатка? — спросила тетка Марья. — Я не велела отцу тебя будить, а ты вон какой, вскочил чуть свет.
Он поднял голову и посмотрел на нее, зная, что самое время проситься.
— Тетка Марья, а ты отпустишь меня с отцом в большое село?
Тетка Марья переглянулась с отцом и подмигнула ему.
— Отчего же, езжай, коли отец разрешит, — сказала она.
— Я тебе калач привезу, у меня копейка есть — торопливо добавил Гришатка, боясь, как бы она не передумала. С набитым ртом вышло не очень понятно, он хотел проглотить ягоды, поперхнулся и начал кашлять. Отец стал хлопать его по спине, тетка Марья побежала за водой, а Гришатка, испугавшись, что теперь все решат, что он заболел, и оставят его дома, схватил отца за руку и не отпускал, пока не прокашлялся.
— Давай-ка, Гришатка, глотни воды, сынок, — тетка Марья подала ему кружку и он, отпив глоток, снова схватился за отца.
— Батя, я выздоровлел уже! Я все-все ягоды выплюнул, гляди! — и он раскрыл рот, чтобы отец увидел, что он говорит правду. — Возьми меня с собой в село!
Тот потеребил бороду, посмотрел на тетку Марью.
— Отчего ж не возьму. Тащи ведерко свое, курям воды налей пока. А я свинье дам да телят напою, а там и тронемся.
Гришатка запрыгал по двору на одной ноге, едва не потеряв от радости портки. Тетка Марья, смеясь, пошла в дом, отец — в хлев, к телятам.
Они быстро управились, вдвоем-то сподручней; отец запряг чалую кобылу Отраду, Гришатка залез в телегу, туда же поставили лукошки для яиц, и вот уже лошадь, весело помахивая хвостом, повезла их по улице.
Светало. Отец правил, Гришатка сидел рядом с ним, как большой, свесив ноги и глядя во все стороны — боялся упустить что-то интересное. Они выехали из деревни по грязной, не просохшей еще после недавнего дождя дороге, и лошадь легко побежала под гору, прочь от дома. Под горой оказалось большое поле, невспаханная земля была черным-черна, и только кое-где еще видны были маленькие, последние уже кучки снега. Гришатка смотрел на них и ерзал — так хотелось ему залезть туда ногой, уж больно манил его к себе этот последний, выпавший уже весной снежок. Но останавливаться было нельзя, да и отец бы не разрешил – вон, как он нахмурился, не иначе, про Куриный Мор думает.
Гришатка уселся поспокойней и тоже принялся думать про Мор, но ему это быстро надоело, и он снова стал вертеться и крутить головой по сторонам.
Они взобрались на небольшой пригорок, и Гришатка аж застыл от удивления: так много всего вдруг оказалось впереди! Кончились крестьянские поля, и пошла невспаханная земля, целина, а там, ежась еще от последних мартовских холодов, тянулась к солнышку первая весенняя травка. Она была совсем еще маленькая, и такая нежно-зеленая, что у Гришатки неизвестно почему вдруг защекотало в носу. Он никогда не видел столько травы. Казалось, она шла от края земли до другого ее края, и все это безбрежное море зелени колыхалось ветерком, колыхалось, колыхалось!..
Гришатка смотрел-смотрел, и внутри нарастало что-то такое, чего он еще не знал, что-то такое большое и громкое, что захотелось вдруг вскочить с телеги и побежать и закричать во все горло. Он не выдержал.
— Э-ге-гей! — закричал он протяжно. — Смотри, батя, смотри!
Кобыла вдруг дернула, видимо, испугавшись его голоса, понесла, и Гришатка упал на спину, и батя тоже упал на спину, и они барахтались, а лошадь бежала по дороге, разбрасывая из-под копыт грязь. Батя и Гришатка лежали в телеге и не могли подняться, потому что кобыла бежала быстро и телега тряслась на ухабах.
— Вот ты даешь, Гришатка, совсем домовой тебе ночью голову задурил, — сказал отец, и вдруг как засмеется!
И Гришатка тоже засмеялся, потому что отец смеялся, а потом и сам стал смеяться и смеялся до тех пор, пока у него не заболел живот.
Батя кое-как поднялся, ухватил поводья, потянул, и Отрада стала бежать медленнее.
— Ну, вставай уже, сынок, — сказал он добрым голосом, и Гришатка тоже поднялся, уцепившись за его большую мозолистую руку.
Он снова сел рядом и свесил ноги, глядя по сторонам. Кобылка бежала ровно, повсюду была только травка, но она уже Гришатке надоела. Он сначала прислонился головой к отцовскому плечу, а потом и вовсе лег на дно телеги, и стал смотреть, как небо над головой становится все светлее и светлее, и вот уже оно не синее, а такое же, как глаза тетки Марьи — голубовато-серое, еще хмурое после зимы, но уже такое весеннее. Он увидел, как пролетели над ними птички, и подумал: как же хорошо! Как же хорошо вот так лежать, укрывшись отцовским тулупом, слышать, как фыркает изредка лошадь Отрада, взбегая по дороге на пригорок, и знать, что скоро лето, лето, лето!
Эх, поскорее бы тепло! Вот-вот уже пойдут грибы, и Гришатка с сыном дядьки Потапа, Емелькой, снарядятся за ними в барскую рощу. Они станут ходить, важно перекликаясь, чуть потеряют друг дружку из виду, будут притворяться, что заблудились, и искать место для ночевки, наберут полные лукошки душистых сморщенных сморчков и их старших братьев — красавцев-строчков, а вечером мамка нажарит их со сметаной...
Тут Гришатка вспомнил, что мамки больше нет. А если мамки нет, то кто будет жарить грибы? Он вздохнул и вдруг заплакал, представив, как принес лукошко, а жарить некому, а батя не умеет. Он старался не шмыгать носом, но батя услыхал, и Гришатка почувствовал, как тот поворачивается в телеге, чтобы посмотреть на него.
— Ты чего, сынок?
Гришатка хотел ответить, как взрослый, но сказал только «мамка» и совсем расплакался. Отец тяжело вздохнул и отвернулся, а он все плакал и плакал, и успокоился только тогда, когда уснул.
Он проспал до самого конца пути и проснулся, когда Отрада уже остановилась. Гришатка услышал, как батя спрашивает у кого-то, где найти коневого лекаря, и понял, что они почти приехали. Он вытер рукавом глаза и поднялся в телеге, выглядывая наружу. Они стояли посреди какой-то большой улицы, и дома были и спереди, и сзади, и везде слышались голоса. Гришатка увидел, что рядом с телегой стоит какой-то худой мужик и разговаривает с отцом, а отец выглядит так важно, ну ни дать, ни взять, большой человек. Даже борода у него стала какая-то важная, и Гришатка гордо подумал, что отец у него ну прямо настоящий барин.
— Езжай прямо, — говорил тем временем худой мужик. — В конце улицы будет сверток, а там не заблудишься — изба с забором как раз и есть дохтурская.
Батя поблагодарил, тронул лошадь, и они поехали дальше. Гришатка проводил худого мужика взглядом и покачал головой. Он почему-то думал, что раз село большое, то и люди в нем должны быть большие, а оказалось, что батя его даже больше. По улице пронесся вкусный запах свежего хлеба, и в животе у Гришатки заурчало. Он посмотрел на солнце, и понял, что уже совсем день, а ведь он не ел ничего и вчера, только вечером успел перехватить пару ложек вкусной отрубной каши, которую приготовила им тетка Марья. При воспоминании о каше живот снова заговорил, и Гришатка посмотрел на спину отца, словно ожидая, что она вдруг что-то скажет. Но спина молчала, а ныть Гришатка не хотел, поэтому он сделал вид, что совсем-совсем не хочет есть, и перебрался на место рядом с отцом, как ни в чем не бывало.
— Батя, а я тетке Марье калач посулил, — сказал он как бы невзначай. — Заедем потом, а?
Батя посмотрел на него, но Гришатка притворился, что рассматривает гриву лошади. Он не хотел, чтобы батя подумал про него, что он маленький и не может потерпеть. Он ведь не про себя спросил, а про тетку Марью, что такого?
— Потерпи, сынок, — ласково потрепав его по плечу своей большой рукой, сказал отец. — Вот возьмем лекарство, поедем на базар, и я тебе куплю булку или пирожок с калиной.
— Я тетке Марье посулил, — торопливо сказал Гришатка, испугавшись, что отец разгадал его хитрость и больше не возьмет с собой. — А я еще хоть цельный день могу!
Отец ничего не сказал, только от уголков его глаза разбежались во все стороны лучики-морщинки. Гришатка понял, что отец не злится на него, и вздохнул. И все-таки, как долго еще ждать пирожка с калиной!
Они повернули налево, как и говорил им худой мужик, и увидели впереди избу, обнесенную низким заборчиком. На завалинке сидели и разговаривали две тетки, и Гришатка заметил даже издалека, что у одной во рту совсем не было зубов. Он так вытаращился, что она увидела, перестала разговаривать и посмотрела на него.
Гришатка покраснел и отвернулся. Пока батя привязывал лошадь, он успел спрыгнуть с телеги с другой стороны, чтобы не попасться теткам на глаза, но было поздно. Он услышал, как отец здоровается с ними, а потом называет его имя.
В доме было холодно, печь успела остыть за ночь, он ворочался, ворочался — а согреться никак не мог. Да еще и овчина, которой он был укрыт, вдруг стала коротка. Гришатка прятал от холодного воздуха нос — снаружи оказывались босые пятки. Поджимал ноги, перебирал пальцами, стягивая одеяло вниз — и оказывался по плечи на улицах.
Он даже хныкнул от обиды, но спохватился — нельзя, батя услышит, сразу же заворчит, заставит слезть с лавки и идти кормить скотину. Или сестры встанут.
«А это уж не дай Господи», — по-взрослому подумал Гришатка и перекрестился. Если сестренки проснутся — все, пропал выходной. А ему так хотелось еще немного поваляться, посчитать пауков на потолке и подумать о своем, ребячьем.
Гришатке было семь, и он подсоблял отцу в работе с тех самых пор, как тем летом умерла от горячки мамка, и он вдруг оказался за старшого. Три сестренки — шутка ли, и ведь каждую надо накормить и сопли утереть, да и приглядеть, а то, чего доброго, в печь залезут али курей выпустят, а то и к свинье норовят заползти. А она злющая, только опоросилась и даже отца не подпускает, едва руку ему намедни не прокусила.
Старшей сестренке только исполнилось четыре, младшенькие были совсем малые: два года и годик, где уж тут их оставишь без присмотра.
Он услышал, как заскрипела дверь, и понял — батя ушел во двор, поить телят, кормить свинью и дать зерна курям, которые вот уже неделю как отказывались нести яйца.
Гришатка слышал, как тетка Марья говорила недавно, что это какой-то Куриный Мор пришел, что яиц нет по всей деревне, и что придется, видно, ехать в воскресенье на базар в большое село и покупать их там, а заодно попросить тамошнего коневого лекаря дать какое-нибудь лекарство. Гришатка тогда всю ночь лежал и караулил — вдруг этот Куриный мор еще раз придет. Уж он тогда не подпустит его к курям, уж он ему покажет!
А потом уснул и видел страшный сон про то, как Куриный мор все-таки пришел, но не за яйцами, а за Гришаткой. Мор был страшный, с длинной бородой и кривым глазом, как у деда Евсея, и Гришатка все прятался и прятался, а Мор гонялся за ним по избе, тряс бородой и что-то кричал громким голосом. Гришатка едва не полетел тогда с лавки со сна.
Он рассказал отцу, а отец засмеялся и сказал, что Мор — это никакой не дед и даже не человек, а хворь такая, из-за которой куры не несут яйца. Гришатка тогда понял, что Мор за ним не придет, но все равно ночью лежал и боялся, уж очень страшный во сне был этот дед.
Он вспомнил, какой сегодня день, и аж подпрыгнул на лавке. Воскресенье! Сегодня придет тетка Марья, и быть может, удастся уговорить батю, чтобы тот взял Гришатку с собой в большое село. Вот было бы хорошо!
Он едва не вскочил, но, вспомнив про сестренок, спящих на печи, опомнился. Вытащив из-под овчины, на которой спал, рубашонку, поясок и порточки, он бесшумно сполз с лавки и, как был, голышом, прошмыгнул в сени. От холода зуб на зуб не попадал, Гришатка запрыгал на одной ноге, чтобы согреться, и уже завязывая на рубахе поясок, услышал, как звонко поет во дворе голос тетки Марьи.
— Кузьма, здравствуй!
— Здравствуй, Марья Никитишна! — отозвался отец весело.
И Гришатка поскорее выбежал на улицу.
Он любил тетку Марью, уж очень хорошая и добрая она была. Всегда приносила им молока, Нюрку, младшенькую, нянчила, бусы свои из сушеного гороха давала ей погрызть и никогда не сердилась, если Нюрка кусала ее за палец своими острыми зубами. Она разрешала Гришатке побегать по улице, погонять с другими мальчишками коровьи лепешки по льду над ручьем, поозорничать и пошалить, и никогда не ругала, хоть он и приходил под вечер такой мокрый, что хоть выжимай.
Тетка Марья была вдова, мужа засек до смерти барский приказчик за какую-то провинность, но она всегда улыбалась и смеялась, и Гришатка иногда думал, может, она сшутковала, что она вдова, и дядька Илья под вечер поджидает ее дома, выходит из подпола и смеется, вот, мол, как мы с тобой, Марья, всех обманули. И они садятся у печи и едят гороховую кашу и слушают, как поют на улице первые весенние песни деревенские девушки.
На улице было еще темно, только узкий лучик солнышка показался на восходе. Гришатка вздрогнул от ветра, забравшегося в портки, вспомнил присловье: «Пришел марток — надевай семь порток». Мамка, когда жива была, так часто говорила. А теперь мамки нет, и марток уже прошел, а он все повторяет про себя эти слова.
Сверху откуда-то каркнула громко и весело ворона, и Гришатка, задрав голову, увидел, что она сидит на суку и смотрит на него, склонив голову набок, как будто ждет ответа на свой «кар». В темноте она казалось большой, и Гришатка подумал, что, наверное, это очень старая ворона, и решил по себя, что не станет ее гонять, когда придет лето.
А лето еще, ох, как не близко. Снег только сошел, и на улице, с утра особенно, было совсем свежо. Гришатка, когда выходил давать скотине корм, промерзал до самых кончиков ушей, поэтому, чтобы согреться, ему приходилось передвигаться по двору вприпрыжку. Почему-то «припрыжка» эта приходилась аккурат на самые большие лужи. Встав в самую огромную, ту, что оставалась дольше всех посреди двора, Гришатка опасливо поглядывал на окна избы — не выйдет ли батя, и отважно начинал мерить глубину отцовским сапогом. Сначала осторожно, чтобы вода не налилась в голенища, потом смелее, а потом батя выскакивал на двор, грозя хворостиной, и Гришатка снова начинал передвигаться вприпрыжку, только в два раза быстрее.
Каждый раз, пробегая мимо окошка, за которым уже торчали любопытные носики сестер, он корчил страшную рожу. Сестренки скисали от смеха. Младшенькая пускала пузыри и таращилась на Гришатку, а уж он-то рад стараться.
Сейчас лужа почти высохла, кое-где пробивалась зеленая травка, которую успели основательно подщипать куры, и Гришатка дня два уже ломал голову – придумывал новую забаву.
Тетка Марья стояла у заборчика, которым был огорожен курятник, и разговаривала с отцом. Гришатка увидел ее и заулыбался.
— Тетка Марья! — крикнул он и побежал к ней.
Отец повернулся к нему и хотел заругаться, мол, разбудишь же сестренок, но вдруг засмеялся, глядя на него добрыми глазами.
— Гришатка, сынок, как же ты спал! — сказал он своим хриплым голосом. — Смотри-ка, Марья, на нем точно домовой катался, вихры в разны стороны торчат.
Тетка Марья засмеялась, обняла Гришатку одной рукой, а второй сунула ему в рот горсть сушеных ягод калины. Ягоды были вкусные, жесткие, Гришатка засунул их за щеку и оставил там, чтобы потихоньку отгрызать по малюсенькому кусочку и наслаждаться.
— Ты чего не спишь, Гришатка? — спросила тетка Марья. — Я не велела отцу тебя будить, а ты вон какой, вскочил чуть свет.
Он поднял голову и посмотрел на нее, зная, что самое время проситься.
— Тетка Марья, а ты отпустишь меня с отцом в большое село?
Тетка Марья переглянулась с отцом и подмигнула ему.
— Отчего же, езжай, коли отец разрешит, — сказала она.
— Я тебе калач привезу, у меня копейка есть — торопливо добавил Гришатка, боясь, как бы она не передумала. С набитым ртом вышло не очень понятно, он хотел проглотить ягоды, поперхнулся и начал кашлять. Отец стал хлопать его по спине, тетка Марья побежала за водой, а Гришатка, испугавшись, что теперь все решат, что он заболел, и оставят его дома, схватил отца за руку и не отпускал, пока не прокашлялся.
— Давай-ка, Гришатка, глотни воды, сынок, — тетка Марья подала ему кружку и он, отпив глоток, снова схватился за отца.
— Батя, я выздоровлел уже! Я все-все ягоды выплюнул, гляди! — и он раскрыл рот, чтобы отец увидел, что он говорит правду. — Возьми меня с собой в село!
Тот потеребил бороду, посмотрел на тетку Марью.
— Отчего ж не возьму. Тащи ведерко свое, курям воды налей пока. А я свинье дам да телят напою, а там и тронемся.
Гришатка запрыгал по двору на одной ноге, едва не потеряв от радости портки. Тетка Марья, смеясь, пошла в дом, отец — в хлев, к телятам.
Они быстро управились, вдвоем-то сподручней; отец запряг чалую кобылу Отраду, Гришатка залез в телегу, туда же поставили лукошки для яиц, и вот уже лошадь, весело помахивая хвостом, повезла их по улице.
Светало. Отец правил, Гришатка сидел рядом с ним, как большой, свесив ноги и глядя во все стороны — боялся упустить что-то интересное. Они выехали из деревни по грязной, не просохшей еще после недавнего дождя дороге, и лошадь легко побежала под гору, прочь от дома. Под горой оказалось большое поле, невспаханная земля была черным-черна, и только кое-где еще видны были маленькие, последние уже кучки снега. Гришатка смотрел на них и ерзал — так хотелось ему залезть туда ногой, уж больно манил его к себе этот последний, выпавший уже весной снежок. Но останавливаться было нельзя, да и отец бы не разрешил – вон, как он нахмурился, не иначе, про Куриный Мор думает.
Гришатка уселся поспокойней и тоже принялся думать про Мор, но ему это быстро надоело, и он снова стал вертеться и крутить головой по сторонам.
Они взобрались на небольшой пригорок, и Гришатка аж застыл от удивления: так много всего вдруг оказалось впереди! Кончились крестьянские поля, и пошла невспаханная земля, целина, а там, ежась еще от последних мартовских холодов, тянулась к солнышку первая весенняя травка. Она была совсем еще маленькая, и такая нежно-зеленая, что у Гришатки неизвестно почему вдруг защекотало в носу. Он никогда не видел столько травы. Казалось, она шла от края земли до другого ее края, и все это безбрежное море зелени колыхалось ветерком, колыхалось, колыхалось!..
Гришатка смотрел-смотрел, и внутри нарастало что-то такое, чего он еще не знал, что-то такое большое и громкое, что захотелось вдруг вскочить с телеги и побежать и закричать во все горло. Он не выдержал.
— Э-ге-гей! — закричал он протяжно. — Смотри, батя, смотри!
Кобыла вдруг дернула, видимо, испугавшись его голоса, понесла, и Гришатка упал на спину, и батя тоже упал на спину, и они барахтались, а лошадь бежала по дороге, разбрасывая из-под копыт грязь. Батя и Гришатка лежали в телеге и не могли подняться, потому что кобыла бежала быстро и телега тряслась на ухабах.
— Вот ты даешь, Гришатка, совсем домовой тебе ночью голову задурил, — сказал отец, и вдруг как засмеется!
И Гришатка тоже засмеялся, потому что отец смеялся, а потом и сам стал смеяться и смеялся до тех пор, пока у него не заболел живот.
Батя кое-как поднялся, ухватил поводья, потянул, и Отрада стала бежать медленнее.
— Ну, вставай уже, сынок, — сказал он добрым голосом, и Гришатка тоже поднялся, уцепившись за его большую мозолистую руку.
Он снова сел рядом и свесил ноги, глядя по сторонам. Кобылка бежала ровно, повсюду была только травка, но она уже Гришатке надоела. Он сначала прислонился головой к отцовскому плечу, а потом и вовсе лег на дно телеги, и стал смотреть, как небо над головой становится все светлее и светлее, и вот уже оно не синее, а такое же, как глаза тетки Марьи — голубовато-серое, еще хмурое после зимы, но уже такое весеннее. Он увидел, как пролетели над ними птички, и подумал: как же хорошо! Как же хорошо вот так лежать, укрывшись отцовским тулупом, слышать, как фыркает изредка лошадь Отрада, взбегая по дороге на пригорок, и знать, что скоро лето, лето, лето!
Эх, поскорее бы тепло! Вот-вот уже пойдут грибы, и Гришатка с сыном дядьки Потапа, Емелькой, снарядятся за ними в барскую рощу. Они станут ходить, важно перекликаясь, чуть потеряют друг дружку из виду, будут притворяться, что заблудились, и искать место для ночевки, наберут полные лукошки душистых сморщенных сморчков и их старших братьев — красавцев-строчков, а вечером мамка нажарит их со сметаной...
Тут Гришатка вспомнил, что мамки больше нет. А если мамки нет, то кто будет жарить грибы? Он вздохнул и вдруг заплакал, представив, как принес лукошко, а жарить некому, а батя не умеет. Он старался не шмыгать носом, но батя услыхал, и Гришатка почувствовал, как тот поворачивается в телеге, чтобы посмотреть на него.
— Ты чего, сынок?
Гришатка хотел ответить, как взрослый, но сказал только «мамка» и совсем расплакался. Отец тяжело вздохнул и отвернулся, а он все плакал и плакал, и успокоился только тогда, когда уснул.
Он проспал до самого конца пути и проснулся, когда Отрада уже остановилась. Гришатка услышал, как батя спрашивает у кого-то, где найти коневого лекаря, и понял, что они почти приехали. Он вытер рукавом глаза и поднялся в телеге, выглядывая наружу. Они стояли посреди какой-то большой улицы, и дома были и спереди, и сзади, и везде слышались голоса. Гришатка увидел, что рядом с телегой стоит какой-то худой мужик и разговаривает с отцом, а отец выглядит так важно, ну ни дать, ни взять, большой человек. Даже борода у него стала какая-то важная, и Гришатка гордо подумал, что отец у него ну прямо настоящий барин.
— Езжай прямо, — говорил тем временем худой мужик. — В конце улицы будет сверток, а там не заблудишься — изба с забором как раз и есть дохтурская.
Батя поблагодарил, тронул лошадь, и они поехали дальше. Гришатка проводил худого мужика взглядом и покачал головой. Он почему-то думал, что раз село большое, то и люди в нем должны быть большие, а оказалось, что батя его даже больше. По улице пронесся вкусный запах свежего хлеба, и в животе у Гришатки заурчало. Он посмотрел на солнце, и понял, что уже совсем день, а ведь он не ел ничего и вчера, только вечером успел перехватить пару ложек вкусной отрубной каши, которую приготовила им тетка Марья. При воспоминании о каше живот снова заговорил, и Гришатка посмотрел на спину отца, словно ожидая, что она вдруг что-то скажет. Но спина молчала, а ныть Гришатка не хотел, поэтому он сделал вид, что совсем-совсем не хочет есть, и перебрался на место рядом с отцом, как ни в чем не бывало.
— Батя, а я тетке Марье калач посулил, — сказал он как бы невзначай. — Заедем потом, а?
Батя посмотрел на него, но Гришатка притворился, что рассматривает гриву лошади. Он не хотел, чтобы батя подумал про него, что он маленький и не может потерпеть. Он ведь не про себя спросил, а про тетку Марью, что такого?
— Потерпи, сынок, — ласково потрепав его по плечу своей большой рукой, сказал отец. — Вот возьмем лекарство, поедем на базар, и я тебе куплю булку или пирожок с калиной.
— Я тетке Марье посулил, — торопливо сказал Гришатка, испугавшись, что отец разгадал его хитрость и больше не возьмет с собой. — А я еще хоть цельный день могу!
Отец ничего не сказал, только от уголков его глаза разбежались во все стороны лучики-морщинки. Гришатка понял, что отец не злится на него, и вздохнул. И все-таки, как долго еще ждать пирожка с калиной!
Они повернули налево, как и говорил им худой мужик, и увидели впереди избу, обнесенную низким заборчиком. На завалинке сидели и разговаривали две тетки, и Гришатка заметил даже издалека, что у одной во рту совсем не было зубов. Он так вытаращился, что она увидела, перестала разговаривать и посмотрела на него.
Гришатка покраснел и отвернулся. Пока батя привязывал лошадь, он успел спрыгнуть с телеги с другой стороны, чтобы не попасться теткам на глаза, но было поздно. Он услышал, как отец здоровается с ними, а потом называет его имя.
