Палитра из чувств

06.07.2019, 18:55 Автор: Парамонова Елена

Закрыть настройки

***Парамонова Елена***


       
       

***Палитра из чувств***


       
       
       В моей огромной квартире дробно стучали Танины каблучки. Это был единственный звук, что я всегда различал, сидя у мольберта. Она никогда здесь не разувается, так как не хочет больше испачкаться в краске или наступить случайно на шпатель.
       Дробь каблучков эхом прокатывается по всей квартире, вибрирует в оставленных где попало кружках с недопитым кофе, ударяется в пустые стены, наскоро расписанные мной в периоды прилива вдохновения. Звук её нервных вышагиваний не касался только меня и мольберта, то ли пугаясь абсолютного безразличия, то ли из уважения к занесённой над холстом руке с кистью.
       – Да что он себе позволяет?! – горячилась Татьяна, порывисто отойдя к окну, чтобы взглянуть на шумный город с его серым задымлённым небом и грубыми мазками намалеванных квадратов домов, чтобы затем снова раздражённо отстраниться. – Персик! Из меня!.. – зло шептала она себе под нос и шипела разъярённой кошкой. – Мне такое… Гад! Ненавижу его!
       Я молчаливо улыбаюсь про себя. Не помню сколько раз слышал от неё подобное. Дело ведь не в Крокском, из-за которого она так злится сейчас, не в каком-то другом художнике-однодневке, что всякий раз пытаются возвыситься за её счёт, урвав побольше от своей кратковременной славы. Она просто на пределе.
       Поэтому Таня снова здесь, словно растревоженный зверь в клетке бродит из угла в угол. Она не хочет признаваться не только мне, но и самой себе в этой слабости, а я не стану эту слабость раскрывать. Я промолчу и приму её, как принимает она меня и мою глупую бездарность. Это наша повседневность – блёклая палитра жизни.
       Я неторопливо отложил кисть и встал из-за мольберта, взявшись за тряпку, чтобы тщательно оттереть руки от краски. Мне некуда торопится, незачем спешить, это не в нашем стиле, правда ведь, Таня?
       Она никогда не выказывает нетерпения…
       Таня поймала мой взгляд, и тут же резко развернулась и ещё отчаянней сжала кулачки. Её дыханье участилось, движения стали грубее, чем обычно, дёрганей. На лице запылал якобы гневный румянец: светло-пурпурный, насыщенный. Ещё немного и сорвётся. Вижу.
       Но это ложь. Не тот цвет. Не тот оттенок. Я знаю всю палитру присущих ей чувств. Пурпур на щеках, ализариновый на припухших, подпорченных частыми прикусами губах, белый антик с вкраплениями киновари на кулачках, сжатых до предела, и дьявольская смесь из белоснежного, берлинской лазури, антрацитово-серого и аспидно-серого в глазах.
       Я неторопливо отложил тряпку и подошёл к раковине, особо не вслушиваясь в её короткие реплики давно подстывшей злобы. Таня повторяется. Раздражение бьёт из её неиссякаемым ключом, а слова скучные, безликие, малосодержательные, они не могут зацепиться за чувства и падают тяжёлыми камнями безликости. А вслед снова летит дробь каблучков: у неё совсем нет сил стоять на месте. Вот она снова подошла к окну, нервно отдёрнув давно нестиранные, в нескольких местах заляпанные краской шторы, чуть перегнулась через подоконник, приблизив лицо к стеклу, и нетерпеливо задрыгала ногой, приспустив туфельку. Из причёски выскочил локон, упав на лицо, робко затеняя скулу.
       Красиво. Так она уже не выглядит неприступной, и моя кровь закипает, учуяв эту пленительную слабину.
       Даже на таком расстоянии я чувствую её трогательную нервозность. Это всё наш обычный ритуал, который мы исполняли не один раз, будто бы заколдованные актёры, но она всё равно снова и снова переживает, что однажды всё изменится, что её взвинченные нервы не получат разрядки. Я ведь мужчина, хоть и никчёмный. Разве могу отказать? Или, вернее сказать, отказаться?
       Нет. Не могу. Не желаю.
       Вытерев руки, я неторопливо иду к ней, отчётливо видя, как её плечи приходят в движение, так Танюша вся распрямляется с каждым моим шагом, вытягивается в струнку – тронь и зазвенит. Бледная кожа быстро насыщается цветом, сначала преобладает бледно-каштановый, затем пурпур. Танино смятение прекрасно.
       Я медленно останавливаюсь позади, не торопясь обхватываю её руками, сминая строгое неприятно однотонно-чёрное платье, чтобы затем, прижимаясь небритой щекой к волосам, вдохнув тяжёлый аромат дорогих духов, тихо спросить: «Помочь?».
       Таня застыла, замерла в моих руках. Я чувствую жаркое напряжение во всём её теле, больше не имеющее никакого отношения к гневу, как и участившееся дыхание и то, как она опустила веки, пряча глаза за густо накрашенными ресницами. Этот миг её короткого смущения самый сладкий. Пурпур переходит в насыщенный кармин. Через минуту она изменится, станет вновь самой собой, строгой, чуточку чопорной и невыносимо деловой. Таня, как обычно, ничего не скажет, не станет заигрывать, не скатится до глупых ужимок, не улыбнётся. Один обречённый вздох сорвётся с губ, в котором я услышу безысходность. А затем она кивнёт, соглашаясь, но карминово-красный будет всё ещё окрашивать её щёки, кожу затылка и груди.
       Да, вот и он. Отсюда начинается наш обычный скучный ритуал, но сейчас она ранена моей прямолинейностью и прекрасна. Ради этой красоты я соглашаюсь с её холодностью, терплю начальственные замашки во всём, что есть между нами. Я всегда помню, что она выше, главней, а я лишь никчёмный человечешка, решивший однажды, что талантлив. От той славы, что была у меня прежде, при мне и остались только холсты, краски и Танюша, всё такая же строгая, непоколебимая, немного навязчивая.
       Как странна наша жизнь, мы оба взлетели, кто ниже, кто выше, и оба пали, но ты смогла оправиться, а я нет. Мне и больно рядом с тобой и тепло.
       Почему ты всё ещё приходишь? Почему не оставила меня как все другие?
       Нет, не спрошу. Не стану. Да и она пришла не за этим. Правда, Таня?
       Конечно, да. А вот и самое скучное в нашей встрече, что я так ненавижу и в тоже время жду. Таня отстранилась, легко, сдержанно, отошла к кровати, чтобы сбросить с неё давно забытое там тряпьё и убрать в сторону одеяло.
       Она словно пришла ко мне из другого столетия: такая безразличная, такая деловая. Я даже не вижу признаков брезгливости на её лице от захламлённости моего жилища, несвежести белья и меня самого. Хотя в этом строгом платье, забранными вверх волосами именно Таня кажется тут неуместной. Как художнику мне стоило бы возмутиться, наверное, но я бездарность и потому молчу, жадно поглощая взглядом каждую линию её тела.
       – Помоги, – пошевелив плечом, позвала Таня, едва склонив голову на бок, оставаясь при этом ко мне всё так же спиной.
       Нас разделяли всего полметра, так что, шагнув к ней, я тут же снова почувствовал знакомый аромат духов, всё такой же чуть терпкий и дорогой, служащий ещё одним напоминанием о прошлом, из-за которого мне хочется отвернуться, оттолкнуть её, но я борюсь с собой, взявшись за застёжку молнии на платье.
       – А как одеваешься в него дома? – неторопливо расстегивая молнию, задумчиво спрашиваю я.
       Она ведь живёт одна, а платье спереди сильно закрыто. Кто помогает ей застегнуть эту молнию там, где нет меня?..
       – Справляюсь, – нахмурив брови, отзывается Татьяна.
       Конечно, как и всегда, она почти со всем справляется сама. Вот и теперь я больше не нужен. Моё дело за малым – стой и жди, когда придёт моё время. Скучно. Красный на её коже сменился жемчужно-белым.
       Я бы хотел помочь, но знаю, она непременно возмутится. Мы не влюблённые, мы партнёры в этой ужасно скучной игре под названием жизнь, где нам, потерявшим вкус к любви и будущему, остаётся только обходится друг другом, чтобы не сойти с ума. И она, и я, мы страшно боимся дать шанс этому миру втянуть нас в что-то опасное для нашего сердца. Таня ударилась в работу, решила превзойти всех и вся, пуская в ход всё, что у неё есть, а я так не смог, закрылся здесь ото всех, чтобы больше не слышать трескотню злоязычников, чтобы только писать, писать, что мне хочется, о чём болит душа, а не чего желают «потребители».