Луна царила на небе, затмевая собой звёзды.
А в царской спальне алым светом разливалось сияние от жар-птицы.
Сам царь Берендей, утомившись от дел своих царских, крепко спал, забыв на сей раз угостить свою пленницу золотыми яблоками. Птица переминалась в клетке с ноги на ногу и всё не сводила глаз со спящего царя.
Наверное, люди думали, что животному, пусть и дивному и небывалому, разум не свойствен. Но птица помнила те счастливые дни, когда прежний хозяин выпускал её хотя бы ночью полетать на воле. Помнила, как впервые оказалась в этом саду за высокими стенами, как клевала сладкие золотые яблоки и всё не могла ими насытиться. От этих яблок ещё ярче разгорались её сверкающие перья, озаряя мир дивным цветом.
Но потом царский сын едва её не поймал, а спустя некоторое время выменял у прежнего хозяина и подарил царю Берендею.
Жар-птица недовольно вскрикнула, но царь лишь с бока на бок повернулся, пряча сомкнутые глаза от вездесущего лунного света.
Наверное, люди думали, что только звери способны отгрызть себе лапу, дабы выбраться из ловушки. Птица – тварь бессловесная, неразумная, ей и в золотой клетке хорошо.
Но хорошо не было, ведь даже крылья распахнуть было невозможно в этом узилище. Ещё раз прокричав и ничего не добившись, птица заплакала.
Слёзы её золотисто-красной лужицей стекали на пол клетки, постепенно белея, как белеет закипающий металл в кузнице. Постепенно золотые прутья не выдерживали слёз жар-птицы и начинали плавиться.
Огненные капли попали на стол, на сухие половицы и тканые дорожки, устилавшие всю царскую спальню. Сначала дерево задымилось, затем появился первый маленький огонёк, стремительно начавший захватывать свободное пространство.
В какой-то момент жар стал настолько сильным, что и сама птица отчаянно закричала от боли. Этот-то крик и разбудил царского спальника.
Заспанный мужик засуетился, забегал. Плеснул зачем-то себе под ноги водой из кувшина и только потом догадался растолкать и выволочь из полыхающей спальни царя.
- Птица моя! Птица! – был слышен последний бестолковый вопль, но никто не рискнул бы даже прикоснуться к раскалённой золотой клетке, в которой пела свою предсмертную песню жар-птица.
К утру пожар сумели потушить, спася большую часть царского терема. Усталая дворня с вёдрами наперевес повалилась, кто куда. Руки и ноги дрожали от усталости, а в глазах всё полыхало жадное пламя. Никто даже слушать не стал, как кухонная девка говорила, что видела улетавшую прочь искорку. Да ей бы и верить не стали – со страху то ли ещё привидится. Тут не о чудесах думать надо, а о том, как царю жилище восстанавливать.
И только царь сам царь всё ходил по пожарищу и почём зря ругал своих челядинцев, не сумевших спасти его драгоценную жар-птицу.
А в царской спальне алым светом разливалось сияние от жар-птицы.
Сам царь Берендей, утомившись от дел своих царских, крепко спал, забыв на сей раз угостить свою пленницу золотыми яблоками. Птица переминалась в клетке с ноги на ногу и всё не сводила глаз со спящего царя.
Наверное, люди думали, что животному, пусть и дивному и небывалому, разум не свойствен. Но птица помнила те счастливые дни, когда прежний хозяин выпускал её хотя бы ночью полетать на воле. Помнила, как впервые оказалась в этом саду за высокими стенами, как клевала сладкие золотые яблоки и всё не могла ими насытиться. От этих яблок ещё ярче разгорались её сверкающие перья, озаряя мир дивным цветом.
Но потом царский сын едва её не поймал, а спустя некоторое время выменял у прежнего хозяина и подарил царю Берендею.
Жар-птица недовольно вскрикнула, но царь лишь с бока на бок повернулся, пряча сомкнутые глаза от вездесущего лунного света.
Наверное, люди думали, что только звери способны отгрызть себе лапу, дабы выбраться из ловушки. Птица – тварь бессловесная, неразумная, ей и в золотой клетке хорошо.
Но хорошо не было, ведь даже крылья распахнуть было невозможно в этом узилище. Ещё раз прокричав и ничего не добившись, птица заплакала.
Слёзы её золотисто-красной лужицей стекали на пол клетки, постепенно белея, как белеет закипающий металл в кузнице. Постепенно золотые прутья не выдерживали слёз жар-птицы и начинали плавиться.
Огненные капли попали на стол, на сухие половицы и тканые дорожки, устилавшие всю царскую спальню. Сначала дерево задымилось, затем появился первый маленький огонёк, стремительно начавший захватывать свободное пространство.
В какой-то момент жар стал настолько сильным, что и сама птица отчаянно закричала от боли. Этот-то крик и разбудил царского спальника.
Заспанный мужик засуетился, забегал. Плеснул зачем-то себе под ноги водой из кувшина и только потом догадался растолкать и выволочь из полыхающей спальни царя.
- Птица моя! Птица! – был слышен последний бестолковый вопль, но никто не рискнул бы даже прикоснуться к раскалённой золотой клетке, в которой пела свою предсмертную песню жар-птица.
К утру пожар сумели потушить, спася большую часть царского терема. Усталая дворня с вёдрами наперевес повалилась, кто куда. Руки и ноги дрожали от усталости, а в глазах всё полыхало жадное пламя. Никто даже слушать не стал, как кухонная девка говорила, что видела улетавшую прочь искорку. Да ей бы и верить не стали – со страху то ли ещё привидится. Тут не о чудесах думать надо, а о том, как царю жилище восстанавливать.
И только царь сам царь всё ходил по пожарищу и почём зря ругал своих челядинцев, не сумевших спасти его драгоценную жар-птицу.
