Ласточки

Лицо у старухи было непроницаемое, иссеченное морщинами, как лик древнего рассохшегося деревянного идолища давно позабытой богини. Строгий взгляд водянистых серых глаз проткнул черепушку Феичина насквозь и надежно пригвоздил беднягу к стулу. Прошла, казалось, целая вечность, когда она, пожевав губами, все-таки выплюнула:
       — И с чего ты взял, что подойдешь для этой работы?
       — Я… Ну… Э…
       Обычно Феичин за словом в карман не лез, и сейчас с удивлением обнаружил, что слов там никаких и нет — только позорная дырка. А все старуха со своими глазами-буравчиками: Феичин почти слышал, как в его голове завывает ветер, и ничего, кроме ветра, там больше и не осталось.
       — Ухаживал за больной бабушкой? — смилостивилась кайлах.
       Называть ее просто «старухой» даже в мыслях Феичину вдруг стало боязно. Он уже жалел, что пришел, хоть и понимал умом, что это просто старая-старая человеческая женщина, которая дала объявление о найме в газету, и, наверное, она все-таки не ест людей… И он сказал мачехе, куда пойдет, так что его будут искать… скорее всего. Ну, недели через две, когда замотавшаяся мачеха наконец заметит его отсутствие.
       — …нет. — с трудом ответил он.
       — Может, были другие родственники, которые долго умирали?
       — Нет, — уже смелее ответил Феичин, — то есть умирали, но не очень долго. Скоропостижно, вот.
       Мама за пару дней сгорела от какой-то легочной болячки — но этого Феичин не помнил, ему тогда было четыре. Отцу голову размозжило на стройке бревном — быстрая и легкая смерть. Младшая сестренка месяц назад билась с крупом ночь и проиграла — тогда-то мачеха и начала Феичина бояться.
       — Тогда… Ты жалеешь стариков? — кайлах по-птичьи склонила голову на бок, — И хочешь облегчить их долю?
       Феичин заерзал, но все же ответил, как мог честно:
       — Да не особо.
       — Тогда почему?
       — Ну, мне же нужна работа? — предположил Феичин, немного подумав.
       Кайлах издала какой-то звук: то ли скрип, то ли очень долгий вздох. Она засмеялась? Недоверчиво хмыкнула? Рыгнула? Феичин плохо понимал старушечий и на всякий случай вжал голову в плечи.
       — Я старалась как можно понятнее описать требования и условия в объявлении… Я ухаживаю за одинокими стариками и прибираю дома за умершими. Ко мне уже пришла парочка милых, чистеньких, аккуратненьких и смирных сироток только из приюта. Пришла женщина, которая так долго ухаживала за старушкой-матерью, что и сама состарилась, так ничему больше не научившись. Пока я никому не отказала: девчонки не потребуют большой платы, и быстро выйдут замуж, освободив места для еще парочки таких же; женщина же будет работать самоотверженно и усердно. Но что здесь делаешь ты? Такие вот прыщавые юнцы вербуются в солдаты или моряки, помогают на стройках, идут в подмастерья к уважаемым людям. Какое тебе дело до женской работы? Тебя ведь никто не учил менять простыни, стирать белье и промывать пролежни, никто не требовал развлекать старух, когда хочется на танцы — так с чего вдруг потянуло?
       Феичин замялся. Он не был уверен — просто увидел объявление в газете, которую сам же и раздавал, и что-то у него в голове щелкнуло: вот оно!
       Но кайлах явно ждала какого-то другого ответа, и пришлось идти с козыря.
       — Я… Понимаете, я — банши. Ну и моего отца убило на стройке, поэтому на стройку я не хотел. Но… короче… дело в том, что я банши, знаете, мы громко воем перед тем, как люди умирают, и вроде как… я подумал, хоть здесь это может быть, ну… полезно? Ну, знать, когда готовить тряпки и все такое…
       — Я думала, банши — женщины, — кайлах в сомнениях пожевала губами, вновь рассматривая Феичина с головы до пят, — всегда.
       — То есть, раз уж я банши, то во мне достаточно женщины для этой работы? — неловко сострил Феичин и тут же вжался в спинку стула, устыдившись, что ляпнул такое, — На самом деле, просто это очень редко бывает у мальчиков, ну и… куда слабее проявляется. Отец говорил, я смогу не выть, надо только взять себя в руки. Но я… — под строгим взором кайлах Феичина несло, и он никак не мог заткнуться, хоть и понимал, что вряд ли той интересны детали, — я не могу. И я выл перед тем, как… ну, отца… а потом Брида умерла, а я тоже выл, и мачеха она… меня боится, она боится, что я опять, она на меня так смотрит, будто я вот-вот снова брякнусь и начну, и я подумал — может, мне не мозолить ей глаза? Она хорошая и совсем не виновата, и… — он поспешно достал из кармана смятое газетное объявление, — тут написано, что вы предоставите комнату и обеды, если я не буду водить мужчин, а я не буду. За завтрак могу пообещать и замуж от вас не уходить… Хе-хе, да?
       — Продолжай, — кайлах подвинула к себе какую-то книгу и обмакнула перо в чернила, — я слушаю.
       Кончик пера навис над бумагой, но чернила и не думали собираться в каплю. Мироздание слишком уважало кайлах, чтобы позволить ей поставить кляксу.
       — Я просто подумал… раз вы почти каждый день сталкиваетесь со смертью, то мой вой для вас будет не страшнее мяуканья кошки, так?
       — Главное, чтоб он был не так противен, как ее весенние вопли, — голос кайлах… потеплел, что ли? С плеч Феичина как будто сняли огромный груз.
       — Так вы меня примете? — обмирая, спросил он.
       — Первый месяц я тебе платить не буду, считай испытательным сроком. Но дам тебе комнату и стол. Будешь баловать с девчонками — вылетишь тут же. Заведешь зазнобу со стороны — чтоб я ее тут не видела. Хотя… — кайлах с сомнением поцокала языком, — зря я беспокоюсь, на такие кости даже лиса не кинется. Учись прилежно, старших уважай — если пойму, что от тебя нет пользы, выкину без сожалений, и не посмотрю, что ты сиротка. Имя?
       — Феичин. Феичин Мерфи.
       Вот про кости обидно было.
       — Зови меня Канако.
       — Да, хозяйка.
       — Ну, так тоже можно, — секунду подумав, все же согласилась кайлах, — главное, чтобы не госпожой. Назовешь госпожой…
       — Вылечу?
       — Как птичка — высоко и далеко.
       
       Так Феичин стал работать на старую Канако. Ее фамилию никто не мог выговорить, поэтому все и звали ее по имени, а она и не возражала. Только Феичин все продолжал называть ее хозяйкой вслух и частенько звал кайлах про себя — она не была злой, высокомерной, не требовала почитания, и в ней даже не было особой строгости, а уж любовь ее ко всяким дурным шуткам была безгранична, и чем глупее была хохма, тем дольше она скрипела-смеялась, — но Феичин все равно уважал ее безмерно. Может, потому, что она его не боялась. И не жалела. Она вообще никого не жалела, она просто… помогала справиться с обстоятельствами. Поэтому ее помощь как должное принимали даже самые гордые и упрямые старики.
       Когда при Канако его впервые скрутило рвущимся из глотки воем, она не стала глупо суетиться, как обычно делали все незнакомые люди. Она деловито повернула его голову на бок и держала его, чтобы он не захлебнулся тем, что из него рвалось — а там кроме воя было еще немало слюны и пены.
       Все, что она потребовала от него потом — это постирать ее юбку.
       Феичин не был ее любимчиком, потому что у Канако любимчиков не было, она успевала уделить внимание всем. Когда требовалось, она возилась и с Аньей — приютской девчонкой, у которой была странная тяга к огню, и с ее подругой Нелл, которая не могла спать в темноте, но боялась оставлять свечу рядом с Аньей. Не забывала Канако и выпить чаю с Эрин — тихой, робкой, какой-то… пожухлой женщиной средних лет.
       А еще обойти с десяток домов, в каждом из которых, как моллюск в раковине, таился старик или старуха. Она дарила им внимание и уход — и за это они завещали ей все накопленные за жизнь жемчужины. Она не обирала ничьих внуков: на ее долю было достаточно одиноких. Но внуки частенько звали ее провести последнюю уборку в доме их бабушки или дедушки — некоторым было слишком тяжело справиться с этим самим.
       Там ей позволяли забирать очень многие старые вещи, которые скорбящим казались хламом, но для Канако не составляло большого труда их продавать. Унгер — большой город, как-никак, столица, и услуги Канако оказались очень кстати. Настолько, что она очень быстро перестала справляться в одиночку, и смогла позволить себе дать объявление в газету и кормить потом четырех работников.
       Феичин давно понял, что кайлах не слишком-то волнуют деньги. Он подумал, что, наверное, однажды ей просто стало скучно — и она решила позаботиться о тех, о ком больше некому заботиться. Быть может, она так попыталась избавиться от собственного одиночества.
       У Канако был огромный дом, по ее рассказам доставшийся ей от отца, сбежавшего из далекой-далекой страны с государственными деньгами, но не было ни детей, ни воспитанников. В холле висел портрет ее покойного мужа, рыжего гнома с кустистыми бровями. Феичин слышал, что браки людей с гномами часто бывают бесплодны: мачеха с соседками тогда перемывали косточки чьей-то дочке, удачно вышедшей замуж за короля шахты. Видимо, было в этих сплетнях и здравое зерно.
       Канако могла бы с головой уйти в свое горе и превратиться в одну из тех иссохших старух из пустых и гулких домов, которые только и могли, что есть жидкий супчик, забывая проглотить каждую вторую ложку, позволяя струйкам просто стекать меж дырок от зубов по подбородку и вниз, на ворот ветхого платья, но вместо этого наполнила свой дом людьми, звуками, пряными запахами мяса со специями и другой безумно вкусной, но вредной еды, — короче, жизнью.
       Мачеха, кстати, к Феичину частенько заглядывала. Странное дело, но как только он вылетел из гнезда и начал отсылать кое-что на обновки сводным сестрам, риина Мерфи стала относиться к нему куда теплее. Да и сам он больше не чувствовал глухого раздражения, когда она начинала рассказывать про то, кто там на ком женился, пока пасынок домой не заглядывал. Он даже вывел для себя жизненный закон: чем дальше от тебя родственники, тем больше ты их любишь.
       Была, конечно, в действиях риины Мерфи и капля расчета: когда случался особо жаркий летний денек или наоборот, слишком холодный зимний, и у Канако не хватало рук, она всегда звала на помощь знакомых, на которых могла положиться — ну, то есть риину Мерфи с двумя старшими дочерями. Женщине, оставшейся без кормильца с четырьмя детьми на руках, такая подработка была очень кстати.
       Кайлах очень многое дала и Феичину, и его семье. Он был благодарен ей настолько, что, наверное, войди в город дикие гоблины-захватчики с гор, отдал бы за нее жизнь. И дело было не только в работе и деньгах: Канако научила Феичина ценить свой дар.
       — Благодаря тебе, — сказала она однажды, когда Феичин умывался после очередного приступа, — они могут попрощаться. Сейчас они тебя ненавидят, но потом обязательно поймут.
       Феичин потер щеку, на которой саднили три свежие царапины.
       — Ну и когтищи у его невестки, — жалобно сказал он, — могла бы не так горячо благодарить.
       — Ты выглядишь таким виноватым, что я бы тоже тебе унылую рожу расцарапала, — вздохнула Канако, — когда узнаешь, что случится, в это так не хочется верить, а ты сам подставляешься — как будто от тебя тут вообще что-то зависит, припадочный ты хлюпик. Такое на себе тащить нельзя, понял? Ей не станет легче от того, что она накинулась на тебя с кулаками, и от того, что тебе больно. Ей станет легче много, много позже. Ты ласточка.
       — Что?
       Феичин далеко не всегда мог проследить за ходом мыслей кайлах.
       — Ласточки перед дождем летают низко. Это не потому, что они вызывают дождь: он пойдет, даже если убить всех ласточек на свете. Глупый будет убивать ласточек, а умный вернется домой пораньше. Ласточки большие молодцы, — Канако похлопала Феичина по плечу, — потому что благодаря им человек знает, когда стоит вернуться домой пораньше и попрощаться. Ты молодец, Феичин.
       И, хоть он так и не научился не выглядеть виноватым — наверное, что-то не так было с его лицом, потому что видят Боги, он старался! Мало-помалу, когда Канако повторила ему это в десятый, в сотый раз, он перестал так себя чувствовать.
       Ну… почти.
       
       Через полтора года работы Феичин знал, пожалуй, почти всех стариков столицы, которым было трудно ухаживать за собой самим, и за которыми некому было ухаживать. А еще он был знаком с уймой лекарей и стражников: среди тех, кто пользовался услугами Канако, были и очень богатые старики. Нелл получила в гильдии сертификат сиделки и уже давно не занималась уборкой, посвятив себя такого рода клиентам.
       К сожалению, чем богаче человек, тем большее количество глаз следит за его смертью. Люди умирают, но смерть богатых людей частенько вызывает подозрение — особенно, когда те отписывают имущество не городу, а старой Канако.
       Нелл всегда была робкой девушкой, и стоило какому-нибудь, облеченному властью, на нее надавить, она приходила в ужас. Так что, когда Нелл возвращалась к старой Канако грустной и едва-едва ковыряла поданную к ужину кашу, та на следующий день либо сама отправлялась с ней, либо посылала Феичина.
       Тому едва исполнилось шестнадцать, а выглядел он еще моложе, но стоило ему сказать волшебное слово «банши» и это прибавляло ему солидности лет этак на тридцать. Хоть какой-то толк от соседства со смертью и дурной известности.
       Так он и познакомился с Мэйтатой — черным человеком, толковавшим смерти.
       Лет пятьдесят назад указом короля был учрежден отдел Стражи, в котором работали лекари, толковавшие смерть. Вроде бы официально они назывались как-то иначе, зубодробительно и громоздко, но в квартале выходцев Островной Империи, в котором и вырос Феичин, частенько использовали свои собственные названия для самых обычных вещей. Иногда они расползались по всему городу, как и в этом случае. Правда, со временем и слишком длинное островное «толкующие» сжалось до емкого «толкуны».
       Столичных толкунов Феичин знал поименно: их было всего семеро. Платили им не ахти, относились не лучше, так что и шли туда конченные неудачники, не способные и насморк вылечить. Чаще всего их заключения выглядели как «он повесился, потому что его ж из петли сняли», и этого вполне хватало.
       Умная старая Канако на всякий случай их подмазывала, чтобы избежать проблем. Только невесть откуда вылупившаяся внебрачная наследница или еще какой внучатый племянник, которые после похорон всегда выскакивали, как грибы после дождя, в ассортименте, начинала плакаться, что злобная старуха Канако отравила дедушку, та тут же затыкала им рты бумагой с официальными печатями, где корявым почерком было выведено «естественная смерть».
       Мэйтата же был из иного теста. Это Феичин сразу понял, когда спустился в подвал и увидел человека, склонившегося над столом, и с увлечением ковырявшегося в съеденном покойным обеде.
       Его тогда не стошнило, потому что полтора года работы позволили ему увидеть много гадостей и похуже, но ком к горлу все-таки подошел.
       Вспомнился анекдот про толкуна, который все гадал по куриным потрохам, от чего затошнило еще больше.
       Но Феичин взял себя в руки: нельзя было расстраивать Канако, беспокоить ее, нельзя — и все. В этот раз он обязательно должен справиться… Должен.
       — О! А ты кто? Посыльный? — обернулся человек, когда Феичин уже устал хлопать его по плечу.
       — Нет, я работаю на риину Канако, — ответил Феичин, — Феичин.
       — Мэйтата! — улыбнулся человек, обнажив идеальные белые зубы, снял перчатку и протянул руку для рукопожатия.
       Феичин поколебался, но все-таки решился, хотя и боялся, что этот человек сейчас сломает ему кисть своей лапищей.