В это солнечное утро, когда море и прибрежный песок еще тихо перешептывались о заветном, а купольное небо выстраивало облака в караван на восток, Альбертино Барисетти страдал:
- Мама-мама, что же ты делаешь?
Нет, они еще вчера себя достойно вели, когда приехали из захолустья, называющего себя «городом», где каждую приблудную собаку знают все жители по именам. А потом началось! И сегодня утром, этим ласковым утром, продолжилось! Они все пятеро в своих бесстыжих купальниках цветов «Вырви глаз» гуськом мимо балкона, на котором Альбертино стоял, двинули к морю. Пятеро, черт подери! Целых пять отправленных мамой и собираемых всем «городом» спелых невест, в сопровождении тетки Мартины! Мама-мама, что же ты делаешь?!
- И будь проклят тот день, когда я сказал тебе о своем роскошном доме у моря!
Перезвон телефона показался мужчине сакральным спасеньем. Его агент, скупой на сантименты, Паоло, сообщил, что сегодняшняя съемка переносится на два часа. И это было отлично, потому что Паоло, сокращающий всё подряд и даже имя своего клиента (до европейского «Аль Бари»), его Паоло оттаял, наконец, и простил! Простил за самовольное участие в низкосортной рекламке: «Аль Бари обожает сосиски «Гори!»! А всё эта мама! И ее наглый зятёк - хозяин мясного заводика в чертовом захолустье!
Дорога на любимом Феррари привычно сложилась для Альбертино из вдоха и выдоха. А возле нужного входа в метро мужчину уже ждал помощник режиссера:
- Сейчас вниз через залы, дальше вагонеткой, а потом… - для значимости взял паузу Дик. – в общем снимаем лишь сцену «Загадка на стене» и консультант будет обязательно.
- Норберто Энц по прозвищу «Коньяк», - с оскалом, раскатисто протянул Альбертино, уже вживаясь в свою роль.
Да ну и пусть он будет, этот матерый уголовный волчара. Всего одна сцена, а потом только в бухту! И под парус с друзьями! Подальше от дома, оскверненного материнским произволом…
Уважаемый даже в прОклятых правосудьем кругах, уголовный следователь в отставке, Норберто Энц по прозвищу «Коньяк», утро встретил со скрипом. Скрипели его старые кости, скрипел артритный песок, сыплющийся… да, неважно откуда. Но, громче всего скрипела его сварливая, как соседская газонокосилка жена. Но, Норберто Энц, все-таки, встал. Отработанно с ходу оделся, прошел в ванную, с кайфом обрубив речь жены громким закрытьем двери и… Замер перед собственным отражением. Ну и как? Нос, и в молодости немалой длины, теперь нависает над ртом. Под глазами - уже родными ставшие мешки, ну а морщины… Да чёртова тёщина тёрка, а не рожа у него! И, вдруг, вспомнилась та, брошенная на скамье газетенка с рекламой: «Аль Бари обожает сосиски «Гори!»». И молодая, смазливая физиономия на ней скалит белые зубы, будто сосисок этих сроду не жрала!.. Аль Бари. Выскочка. Наглый сопляк. Ну, встретимся мы с тобою сегодня!..
- «Легенда римского метро. Сцена сорок третья. Кадр первый»! – хлопушка в пальцах Дика звеняще щёлкнула. Норберто Энц поморщился. Гулкие своды, сырость этой ветки метро и темнота ее коридоров… Бр-р. Но, самое чумное здесь, это – память. Она, как стойкая зубная боль… Стойкой мигрени от хлопков ему только лишь не хватает.
Аль Бари, по кинообразу встрепанный, грязный, с подбитой губой, подошел к стене. Оглядел ее внимательным угрюмым взглядом:
- Вот где-то здесь должна быть и разгадка. Больной упырь! Придумать знак для двери, где она. Я…
- Это не подходит!
Режиссер в соседнем с консультантом кресле дал группе отбой:
- Что именно, уважаемый господин Энц?
- Знак был гораздо выше на стене, а он перед носом своим только смотрит.
- Аль, ты понял?
- Да!
- Продолжаем!
И-и…
- «Легенда римского метро. Сцена сорок третья. Кадр второй»!
- «… Кадр третий»!
- «… Кадр четвертый»!
- «… Кадр двадцать четвертый»!
И Алю постепенно начало казаться, что бесконечные придирки эти – неистовый бред. Он подходил к стене вновь и вновь, смотрел, менял позиции, взгляды, тон, выраженье лица. И вот в конце-то концов:
- «Легенда римского метро… Кадр двадцать девятый»!
Хлопушка истерично бьет саму себя.
Аль, чуть покачиваясь, подходит, упирается лбом в нагретую светом софитов стену. Тихо стонет:
- М-м…Вот где-то здесь должна быть и разгадка. Больной упырь! – слова звучат как смертный приговор. - Придумать знак для двери, где она… она-а, - с придыханием. - А я! Черт подери!
- Сто-оп. Снято, - произносит режиссер в пол голоса.
И вся площадка съемочная замирает…
Норберто Энц со вздохом и глазами странно влажными, наоборот, встает:
- Спасибо. Я пойду, пожалуй, - и уходит. Уходит!
Аль Бари непонимающе и потрясенно смотрит и кидается вослед…
Они проговорили очень долго. До самой ночи, до часа звездного, когда в кафе на их столике зажгли огонь. Но, Альбертино лучше всех откровений, сказанных тогда вот эти лишь слова запомнил:
- Это была моя жена. Ее тогда украли. Еще невестой любимой и единственной упрятали на двадцать дней в заброшенном метро. И я поэтому лишь напросился в консультанты. Ну, а теперь пойду. Она ведь ждет. А ты прости. Перестарался. Забыл, что молодость сама уходит. И она уходит ото всех…
- Мама-мама, что же ты делаешь?
Нет, они еще вчера себя достойно вели, когда приехали из захолустья, называющего себя «городом», где каждую приблудную собаку знают все жители по именам. А потом началось! И сегодня утром, этим ласковым утром, продолжилось! Они все пятеро в своих бесстыжих купальниках цветов «Вырви глаз» гуськом мимо балкона, на котором Альбертино стоял, двинули к морю. Пятеро, черт подери! Целых пять отправленных мамой и собираемых всем «городом» спелых невест, в сопровождении тетки Мартины! Мама-мама, что же ты делаешь?!
- И будь проклят тот день, когда я сказал тебе о своем роскошном доме у моря!
Перезвон телефона показался мужчине сакральным спасеньем. Его агент, скупой на сантименты, Паоло, сообщил, что сегодняшняя съемка переносится на два часа. И это было отлично, потому что Паоло, сокращающий всё подряд и даже имя своего клиента (до европейского «Аль Бари»), его Паоло оттаял, наконец, и простил! Простил за самовольное участие в низкосортной рекламке: «Аль Бари обожает сосиски «Гори!»! А всё эта мама! И ее наглый зятёк - хозяин мясного заводика в чертовом захолустье!
Дорога на любимом Феррари привычно сложилась для Альбертино из вдоха и выдоха. А возле нужного входа в метро мужчину уже ждал помощник режиссера:
- Сейчас вниз через залы, дальше вагонеткой, а потом… - для значимости взял паузу Дик. – в общем снимаем лишь сцену «Загадка на стене» и консультант будет обязательно.
- Норберто Энц по прозвищу «Коньяк», - с оскалом, раскатисто протянул Альбертино, уже вживаясь в свою роль.
Да ну и пусть он будет, этот матерый уголовный волчара. Всего одна сцена, а потом только в бухту! И под парус с друзьями! Подальше от дома, оскверненного материнским произволом…
Уважаемый даже в прОклятых правосудьем кругах, уголовный следователь в отставке, Норберто Энц по прозвищу «Коньяк», утро встретил со скрипом. Скрипели его старые кости, скрипел артритный песок, сыплющийся… да, неважно откуда. Но, громче всего скрипела его сварливая, как соседская газонокосилка жена. Но, Норберто Энц, все-таки, встал. Отработанно с ходу оделся, прошел в ванную, с кайфом обрубив речь жены громким закрытьем двери и… Замер перед собственным отражением. Ну и как? Нос, и в молодости немалой длины, теперь нависает над ртом. Под глазами - уже родными ставшие мешки, ну а морщины… Да чёртова тёщина тёрка, а не рожа у него! И, вдруг, вспомнилась та, брошенная на скамье газетенка с рекламой: «Аль Бари обожает сосиски «Гори!»». И молодая, смазливая физиономия на ней скалит белые зубы, будто сосисок этих сроду не жрала!.. Аль Бари. Выскочка. Наглый сопляк. Ну, встретимся мы с тобою сегодня!..
- «Легенда римского метро. Сцена сорок третья. Кадр первый»! – хлопушка в пальцах Дика звеняще щёлкнула. Норберто Энц поморщился. Гулкие своды, сырость этой ветки метро и темнота ее коридоров… Бр-р. Но, самое чумное здесь, это – память. Она, как стойкая зубная боль… Стойкой мигрени от хлопков ему только лишь не хватает.
Аль Бари, по кинообразу встрепанный, грязный, с подбитой губой, подошел к стене. Оглядел ее внимательным угрюмым взглядом:
- Вот где-то здесь должна быть и разгадка. Больной упырь! Придумать знак для двери, где она. Я…
- Это не подходит!
Режиссер в соседнем с консультантом кресле дал группе отбой:
- Что именно, уважаемый господин Энц?
- Знак был гораздо выше на стене, а он перед носом своим только смотрит.
- Аль, ты понял?
- Да!
- Продолжаем!
И-и…
- «Легенда римского метро. Сцена сорок третья. Кадр второй»!
- «… Кадр третий»!
- «… Кадр четвертый»!
- «… Кадр двадцать четвертый»!
И Алю постепенно начало казаться, что бесконечные придирки эти – неистовый бред. Он подходил к стене вновь и вновь, смотрел, менял позиции, взгляды, тон, выраженье лица. И вот в конце-то концов:
- «Легенда римского метро… Кадр двадцать девятый»!
Хлопушка истерично бьет саму себя.
Аль, чуть покачиваясь, подходит, упирается лбом в нагретую светом софитов стену. Тихо стонет:
- М-м…Вот где-то здесь должна быть и разгадка. Больной упырь! – слова звучат как смертный приговор. - Придумать знак для двери, где она… она-а, - с придыханием. - А я! Черт подери!
- Сто-оп. Снято, - произносит режиссер в пол голоса.
И вся площадка съемочная замирает…
Норберто Энц со вздохом и глазами странно влажными, наоборот, встает:
- Спасибо. Я пойду, пожалуй, - и уходит. Уходит!
Аль Бари непонимающе и потрясенно смотрит и кидается вослед…
Они проговорили очень долго. До самой ночи, до часа звездного, когда в кафе на их столике зажгли огонь. Но, Альбертино лучше всех откровений, сказанных тогда вот эти лишь слова запомнил:
- Это была моя жена. Ее тогда украли. Еще невестой любимой и единственной упрятали на двадцать дней в заброшенном метро. И я поэтому лишь напросился в консультанты. Ну, а теперь пойду. Она ведь ждет. А ты прости. Перестарался. Забыл, что молодость сама уходит. И она уходит ото всех…
