АННОТАЦИЯ
Захара — простая женщина с добрым сердцем и золотыми руками. Открыв харчевню, она встала на ноги, но осталась совсем одна. Когда в её жизнь вмешиваются непреодолимые обстоятельства, кажется, выхода нет… Пока однажды в трактир не заходит десятник княжеской дружины — не только воин, но и оборотень. Сможет ли она поверить в любовь и впустить её в давно остывшее сердце?
***
– Захара, Захара! Брось ты эти пироги, иди скорее в зал: Василь к пришлому человеку пристаёт. А у того, гляди, рожа пошире, чем у кузнеца. Как бы нам сейчас всю мебель не переломали. Чую, головы у обоих горячие, один другого строптивее.
– Фёдор, да сколько можно! – отозвалась Захара с раздражением, медленно и осторожно переставляя тяжёлую, едва не обжигающую ладони сковороду с раскалённой печи на широкий каменный выступ у стены.
Воздух в кухне был насыщен густым ароматом жареной капусты и свежеиспеченного теста — пахло жиром, приправами и теплом. Очередная партия пирожков только что подрумянилась, едва успев дойти до готовности, прежде чем в её святая святых — кухню — ворвался запыхавшийся, явно взволнованный дед Фёдор.
– Я тебе сколько раз говорила: не подпаивай у меня в харчевне из-под полы тех, кто сюда зашёл поесть. Сбывай своё пойло в другом месте — здесь заведение приличное. Сам, гляжу, за душу заложить не прочь, и другим своё пойло суёшь. Я тебе, что, мало плачу? Сюда люди приходят поесть, отдохнуть, да Люка по вечерам послушать — он на гуслях играет, поёт. Ты зачем кузнецу горькую наливал? – проворчала она сердито, выпрямилась и метнула на Фёдора тяжёлый, невесёлый взгляд из-под насупленных бровей.
Фёдора она взяла к себе на работу около полугода назад, когда дело стало приносить пусть и небольшой, но уже стабильный доход. Дед был ей почти родным: с её покойной бабушкой дружил с молодости, человек был надёжный, хоть и со своими причудами.
Сама Захара за прилавок вставать не хотела — не по статусу, да и в долгую утомительно, — а кого из помощниц туда ставить считала делом рискованным. Посетители к ним, как правило, захаживали мужского пола: руки старались не распускать, но порой такими взглядами провожали, что по спине пробегал холодок. В таких случаях становилось неуютно, и никто не мог поручиться, что в голове у человека творится — какие там бегают тараканы и насколько они крупные. Сегодня вроде бы тихий и вежливый, а завтра уже с наглой ухмылкой, решивший, что ему всё дозволено.
Нет, Захара за себя постоять умела, и девчат своих не давала в обиду. Но лучше уж, когда тишь да гладь, и ни тебе крика, ни суеты. Потому и поставила она за прилавок деда Фёдора — и соблазнов меньше, и спокойнее всем, и дело при нём спорилось.
Хотя, случалось, без её вмешательства разбушевавшихся гостей утихомирить не получалось. Мужики — народ особый, с натурой своевольной и горячей. В спор входили быстро, и доказывать свою правоту предпочитали не словами, а кулаками. Тогда Захара подхватывала свою тяжёлую поварёшку, отложенную специально для таких случаев, и шла приводить в чувство особо ретивых — по собственному разумению.
Серьёзно, разумеется, никого не била — прекрасно понимала: при всём своём характере и крепких руках, если схватка настоящая завяжется, одной силой тут не справишься. Может, уважали её, может, не хотели связываться с женщиной, а может, просто дурная слава делала своё дело. К тому же заведение у неё не питейное — и это тоже имело значение.
Все знали: хозяйка харчевни «Три кота» — женщина с крутым нравом, непростым характером и тяжёлой рукой. В общем, стоило ей только поварёшкой пригрозить, чуть податься вперёд — и всё как-то быстро сходило на нет. А если кто и обижался всерьёз, тот ещё день-другой обходил её харчевню стороной.
Красота — пару дней тишь да гладь, всё спокойно, никто не грубит, драк не устраивает. Но стоило времени чуть пройти — и снова к ней валят, один за другим. Больно уж вкусно у неё, сытно, а главное — недорого. Атмосфера в харчевне тёплая, уютная, почти домашняя, всё сделано с душой. Всегда чисто, всегда приятно пахнет: то свежей выпечкой, то жареным мясом, то травяным чаем. А по вечерам и вовсе особое настроение — Лука заглядывает, на гуслях играет и заводит песни грустные, такие, что за сердце берут. Даже здоровенные мужики, сидя за столом, слезу украдкой вытирают. Так что харчевня Захары всё чаще была на слуху: место людное, уважаемое, сама хозяйка — с твёрдым словом и умелой рукой. Потому и старались её правила в меру понимания и настроения соблюдать, хотя и не без споров обходилось.
Вот и сейчас, кажется, такой момент подоспел. Захара молча подхватила со стола поварёшку — ту самую, что всегда лежала под рукой, на всякий случай, — зло хлопнула ею себе по ладони, предупреждающе и раздражённо: она терпеть не могла, когда её отвлекали от любимого занятия. Готовить она любила всерьёз — когда руки в деле, мир для неё переставал существовать, и всё вокруг отступало.
– Катруня, присмотри за пирожками, – негромко окликнула она одну из помощниц. – Они уже налеплены, обжарить только осталось. Новую партию поставь, присмотри.
Та без слов кивнула, отложив в сторону нож и миску с очищенной картошкой, и тут же занялась делом. Захара, удовлетворённо кивнув, вновь повернулась к Фёдору.
– Ещё раз Василию горькую нальёшь... – сузила глаза она. – Я тебе за это руки выверну.
– Да он со своей горькой пришёл, уже изрядно поддатый, – с обидой возразил Фёдор. – Ты будто кузнеца не знаешь. Голова бедовая, нрав крутой.
– А поутру он у кого горькую купил? – хмыкнула Захара, глядя на него в упор.
– Ты, Захара, на меня не наговаривай, – покачал возмущенно головой Фёдор. – Мы ж с тобой как договаривались? Что я в харчевне — ни-ни! И я, между прочим, слово держу. Поутру он у меня купил, не спорю, но сюда я его не звал. Да и вечер уже — давно бы вылакал, ан нет, чуток оставил. На запах пирожков пришёл, ты ж знаешь, как он их любит. Да ещё Лука должен был быть сегодня. И дружки его тут — братья-лесорубы. Только сидят отдельно от него. Может, повздорили?
– Ай, говори тебе, не говори… – махнула рукой Захара и скривилась. – Всё зло — от этой вашей горькой. А пришлый кто?
– Час назад пришёл, прихрамывает слегка, весь в плащ закутан. Крупный, как медведь, взгляд тяжёлый, цепкий. Никого не тронул. Зашёл, всё вокруг внимательно осмотрел. Вид у него специфический. Я таких видывал — точно не простой человек. Воин. Он не из деревенских, не из простых. Попросил жареного мяса и воды кружку большую. Сел в углу, подальше от всех, лицом к двери. Так и сидит. Спину, значит, бережёт, и за тем, кто входит, следит. Явно с опытом. Воду выпил, а еду не тронул. Уставился в окно, мрачно так. То ли идти ему некуда, то ли кого-то ждёт. А может, прячется. Хотя — не похоже. Лицо у него не разбойничье, не подлое. Скорее уж — представительное. Может, он и вовсе воин, из княжьей дружины?
– Так с чего сцепились-то они? – удивлённо прищурилась Захара.
– А как только Василий начал бахвалиться, будто сам, одинешенек, троих рычичей завалил, тот, что в углу сидел, прыснул со смеху. Василия это и задело. Он привык, что его тут уважают, чуть ли не на руках носят и каждому слову верят. А этот смеётся. Вот и подумал кузнец, что его перед всеми унизили. На пришлого глаза вылупил, давай словами обзывать. А тот молчит пока, но глаза у него злее некуда. Не нравится мне всё это. Чует моё сердце — сцепятся. Если Василию рот не заткнуть — драки не избежать. Уж лучше бы ты его домой отправила.
– Нашёл вышибалу, – проворчала Захара, направляясь в зал, где были расставлены столики для посетителей. И тут же за ней неспешно побрёл Фёдор.
Харчевня у Захары была небольшая: она переоборудовала под неё бабкин дом, доставшийся ей по наследству. Всего один зал: десять столиков и прилавок для заказов, за ним – кухня и посудомоечная. На втором этаже располагалась жилая часть: комната с уборной, где жила сама Захара. Идти ей было некуда, да и не хотелось, так как это было удобнее: и дом, и работа под одной крышей. Не успевали петухи пропеть, как она уже вставала, месила тесто, готовила начинку, а чуть позже приходили девчата, помогали по хозяйству, и за ними подтягивался дед Фёдор.
Выйдя в зал, Захара сразу окинула помещение внимательным взглядом, прикидывая, с чего начать. Обстановка и впрямь тревожила.
Возле окна, за одним из столиков, сидели два брата-лесоруба, известные на весь посёлок сорвиголовы, и доедали жаркое, не отрывая взгляда от кузнеца и пришлого. Причём именно кузнец оживлённо говорил, а пришлый молча смотрел на него с тем вниманием, в котором чувствовалось не участие, а скорее внутренняя оценка. Лесорубы тоже хранили молчание, так как было видно, что им куда интереснее наблюдать за происходящим, чем вмешиваться. Пришлый, как рассказывал дед Фёдор, устроился в самом углу.
И что за махина! Кузнец на его фоне казался почти песчинкой. Глаза у пришлого были светло-голубыми, как ясное небо, но не тёплыми, а холодными, как лёд на озере, сковавший воду в самую лютую зиму. Длинные чёрные волосы он стянул в хвост, плечи были широкими, черты лица правильными, но вся кожа изрезана шрамами: лоб, щёки, даже скулы – живого места просто не осталось.
«Эх ты, родимый,» – пронеслось в голове у Захары. – «В каких же ты боях побывал, если лицо так изрезано?»
Он сидел, сжав кулаки, с плотно сомкнутыми челюстями, а взгляд блестел зло, почти угрожающе, прожигая кузнеца насквозь.
А тот, дурак дураком. Привык, что в посёлке ему равных нет, отвык получать по морде. Василий совсем не чувствовал грани, за которую переходить не стоит и гнул своё, словом пришлого не щадил, всё не мог угомониться. Развалился в кресле, пьёт горькую прямо из горла, хмель ударил ему в голову. Захара недовольно скривилась, потому что с детства не выносила пьяных до скрежета в зубах, и причин для этого у неё хватало. Стояла, смотрела на кузнеца, поварёшкой машинально похлопывая по ладони, и вдруг взгляд скользнул к пришлому.
Их глаза встретились. Он смотрел сейчас именно на неё, пристально, не мигая, не отводя взгляда. Захара успела заметить, как у него странно повели себя крылья носа. Он, словно уловил какой-то запах, до этого момента неизвестный, и теперь жадно вслушивался в него, как хищник, почуявший добычу. Ноздри раздувались и трепетали, взгляд стал настороженным, почти звериным. Захара вдруг почувствовала, как у неё учащается пульс, потому что этот взгляд её тревожил и будоражил что-то глубоко внутри. Так бы они и продолжали смотреть друг на друга, если бы не вмешался кузнец.
– А ты чего на наших баб заглядываешься? – взревел Василий, с трудом поднимаясь из-за стола и покачиваясь. – Захарку не тронь, эта баба занята!
– И кем же? Не тобой ли? – с лёгкой усмешкой ответил пришлый.
Он всё так же не отрывал взгляда от Захары, кузнец его больше абсолютно не интересовал. Глаза его оставались прикованными к Захаре, были холодными, цепкими, но в голосе прозвучала странная, сдержанная мягкость. Он говорил тихо, но каждое слово отчего-то будто холодной водой окатило Захару. Она вздрогнула и вспомнила, зачем, собственно, сюда вышла.
– Так, Василий, поднимай свой упитанный зад и выметайся из моей харчевни, – тяжело вздохнула Захара, направляясь к нему ближе, прекрасно осознавая, что просто так его не выпроводить. Пора было положить конец этому беспорядку: пусть идёт домой, а она успеет стряхнуть с себя назойливое наваждение от ясных голубых глаз пришлого, похожих на глубоко затягивающие омуты. Этот взгляд цеплял, вызывал досаду и внутреннее беспокойство, заставлял сердце биться чаще. Захара не привыкла к подобным ощущениям — да и не особенно-то их желала. – В «Трёх котах» горькую не пьют, и ты, Василий, это прекрасно знаешь.
– Да брось, Захара, – с явным раздражением пробормотал кузнец, язык его уже начинал заплетаться, а мысли путались. – Хватит строить из себя невесть что. Ты в девках уже давно пересидела. Ещё пара лет — и годной станешь только для удовольствия, а для семьи негодна будешь. Полгода тебя обхаживаю, а ты всё морду воротишь. Тут пришлый объявился… невесть кто… и сразу: «выметайся», значит? Не выйдет! Сейчас как миленькая со мной пойдёшь.
Он с трудом поднялся, шагнул вперёд и, прежде чем Захара успела среагировать, резко сграбастал её в объятия, стиснул так, что в плечах хрустнуло, и попытался забросить себе на плечо. Но Захара была не из тех хрупких барышень, которых можно носить, как мешок с картошкой. Особенно если этот «мешок» отчётливо показывает, что на подобное обращение не согласен.
К двадцати пяти годам она уже считалась в посёлке старой девой — по местным меркам давно пора было рожать и нянчить детей. Но ни мужа, ни детей у Захары не было, и, по правде говоря, она к этому особо не стремилась. С самого детства она насмотрелась, как бывает, когда выходишь замуж неудачно. Не всякий муж — это опора и защита. Иногда эта самая «опора» может так прижать сверху, что уже не выбраться, не спастись.
Мать её всю жизнь терпела отца, который нередко поднимал на неё руку, унижал словом и, по сути, человеком её не считал. Пока Захара была маленькой, он к дочери не лез, но стоило ей подрасти, как однажды попытался распустить руки и на неё. Пожалел об этом быстро.
Захара пошла не в мать, а в бабку — крепкую, упрямую, не из робкого десятка. В обиду себя не давала. Рост средний, телосложение плотное, но пропорциональное — грудь высокая, бёдра широкие, талия тонкая. Лицо приятное, красивое, волосы густые, тёмные, кожа смуглая, взгляд живой. Руки сильные, ухоженные, от работы она никогда не пряталась. С характером — если потребуется, сдачу даст.
Готовить она любила страстно: увлекалась рецептами, придумывала новое, на кухне могла пропадать часами. Пряности, тесто, ароматы, огонь, вода… Это был её особый, уютный мир, в котором можно было забыться.
В тот раз Степан Серый вновь пришёл домой подвыпивший и, не застав жену, с яростью ринулся в кухню, решив выместить зло на дочери. Попробовал замахнуться, но Захара не растерялась — вцепилась в первое, что попалось под руку. Это оказалась поварёшка, и она отработала ею со всем усердием — с той самой «дочерней любовью», на которую отец так щедр был.
После этого случая он её боялся, избегал, лишний раз слова не говорил, но по деревне пустил злую молву, будто с дочкой у него не всё в порядке из-за её придури. Люди стали сторониться, и никто уже не стремился взять Захару в жёны — слишком уж, мол, своенравная.
Но она не переживала. Её сердце никто не тронул, да и зачем? Ведь за этим могли последовать те же муки, что выпали матери. Лучше уж так — в одиночестве, но с покоем.
Вот только беда пришла оттуда, откуда её совсем не ждали — не обошла стороной. Три года назад, когда Захара гостила у бабки в другом поселении, родительский дом сгорел. Сгорел дотла вместе с родителями. Что там произошло, она так и не узнала до конца, могла лишь догадываться. Скорее всего, отец снова перебрал лишнего, не уследил за огнём. А может, и сам устроил пожар, будучи пьян. Кто знает, что могло взбрести ему в голову. Так Захара и осталась сиротой в свои двадцать два — без дома, без приданого, да ещё и с дурной репутацией.
Хорошо, что бабка тогда была жива — приютила внучку, забрала к себе. Да только и её через два года не стало. Захара осталась на этом свете одна-одинёшенька. А хочешь жить — думай, как на плаву удержаться.
