Глава 1
Комната была залита холодным, рассеянным светом сентябрьского утра. Тонкий пар поднимался от чашки чая с бергамотом, единственного утешения в её утреннем ритуале. Часы в углу тикали с упрямой настойчивостью, отмеряя минуты её терпения и надежды. За высоким окном, за стеклом с лёгкой пеленой запотевшего рисунка, виднелся сад — тщательно ухоженный, но будто оставленный на попечение самого времени: мхи на скамьях, отцветшие розы, медленно желтеющий плющ.
Кэтрин сидела у круглого стола, покрытого вышитой салфеткой, без книги, без рукоделия, без сладкого к чаю — лишь с терпеливым ожиданием и внутренним беспокойством. Её худощавая фигура, сдержанная поза, прямая спина и почти неподвижные руки говорили не столько о воспитании, сколько о годах дисциплины, усвоенной болью. На ней было простое утреннее платье из тёмно-синего шерстяного сукна, строгое, под горло, с застёгнутыми до самой шеи пуговицами. Оно подчёркивало её худобу и белизну кожи — кожу фарфоровую, почти прозрачную, как у статуэтки на каминной полке.
Рыжие волосы, некогда вызывающе яркие, теперь были заплетены в две тяжёлые косы, обёрнутые вокруг головы, словно венец. Лицо, с правильными скулами, заострившееся с годами, хранило след былой красоты — не броской, но благородной. Глаза — ярко-голубые, как весеннее небо над Темзой, — стали потускневшими, будто уставшими видеть слишком многое. В их глубине обитала постоянная, тихая боль, сдерживаемая английской выдержкой.
Сегодня был тот самый день — день письма. Единственный день в месяце, когда мир напоминал ей о любви, а не об утрате. Письма от Генриетты приходили исправно — всегда аккуратно сложенные, пахнущие лавандой и чернилами, с ровным почерком и бесконечно далёким, но живым голосом её дочери. В остальное время — тишина. Холодная, звенящая тишина этого дома, этой деревни, этой жизни, оставшейся после развода, как раковина без жемчужины.
Семь лет назад она покинула Лондон с разбитым сердцем и одной лишь целью — не мешать. Не быть обузой. Ей предложили дом в деревне, вдали от сплетен, балов, взглядов и жалости. И она согласилась. Вначале она пыталась ухаживать за садом, потом стала рисовать — углём, акварелью, карандашами, — но всё сводилось к одному и тому же образу: девочка с каштановыми кудрями, в белом платье с голубыми лентами. Генриетта.
Теперь Кэтрин редко выходила дальше калитки. Её шаги были неуверенными, почти забывшими городскую походку. Единственные живые звуки в доме — это шелест страниц, щёлк замка в двери по утрам и воркование голубей за окном.
Она часто вспоминала, как когда-то была Миледи Кэтрин Уэллс. Как смеялась со своими сёстрами в саду родительского поместья. Как писала стихи в тетрадке с засушенными цветами. Как верила, что любовь — это обещание, которое обязательно исполнят. Но потом была свадьба. Потом годы, наполненные тишиной и напряжением. Потом рождение Генриетты — её света, её радости, её надежды. И затем — молчаливое разочарование мужа, холод свекрови, бесплодные молитвы о сыне… и наконец — развод и одиночество, которое стало привычкой.
Кэтрин вздрогнула от звука колокольчика — посыльный. Сердце дрогнуло, пальцы невольно сжались на фарфоровой ручке чашки. И в этот момент, среди безмолвия и боли, на её лице впервые за утро появилась жизнь. Потому что письмо от Генриетты — это было не просто письмо. Это было напоминание о том, что она всё ещё мать. Что всё ещё любима. Что всё ещё жива.
У калитки стоял мальчишка лет четырнадцати, в сером сюртучке, с курносым лицом и порозовевшими от утреннего ветра щёками. В руках он держал конверт, завёрнутый в бечёвку — письмо, которое Кэтрин ждала все последние тридцать дней.
— Миссис Уэллс я снова пришёл с письмом — сказал он, вежливо приподняв кепку.
— Да, я вижу Томми, — ответила она сдержанно, но мягко.
— Письмо от мисс Генриетты. Из Лондона.
Кэтрин слабо улыбнулась. Та, редкая улыбка, что оставалась на её лице на несколько секунд, как луч солнца сквозь тучи. Она взяла конверт аккуратно, будто боялась его повредить, и чуть склонила голову в благодарности.
— Спасибо, Томми. Передай маме, что её яблочный пирог был чудесен.
— Да, мэм, — засиял мальчик и побежал прочь по дорожке, петляющей между гортензиями и начинающими осыпаться кленами.
Кэтрин задержала взгляд на закрытой калитке, затем медленно вернулась в дом. Внутри было тепло и тихо. Она снова устроилась у окна, как и прежде, с чашкой уже остывшего чая, и с замиранием сердца развязала бечёвку.
Письмо пахло лавандой.
"Дорогая мама..."
Почерк был аккуратный, словно выведенный по линейке. Генриетта всегда писала красиво, старалась радовать мать даже этим.
"...У меня всё хорошо. Учителя теперь у меня новые, особенно интересен маэстро Флоран — он учит меня игре на фортепиано. Он немного странный, но очень талантливый, говорит, что у меня лёгкие пальцы и я чувствую музыку. Бабушка, как всегда, строгая — каждый день мы занимаемся этикетом. Она говорит, что я должна быть совершенством, ведь я Уэллс, и мне нельзя опозорить имя семьи. Я стараюсь, правда. Даже если иногда устаю до слёз."
Кэтрин улыбнулась кротко, сквозь щемящее тепло в груди. Её девочка старается. Её Генриетта — добрая, умная, гордая. Но в следующей строке почерк стал будто напряжённее, чуть менее ровным.
"Папа сказал, что в этом сезоне выведет меня в свет. Раньше срока. Я должна представить себя обществу уже весной, хотя мне будет только восемнадцать в следующем месяце. Он говорит, что этот сезон особенный, потому что младший принц ищет невесту."
Кэтрин вздрогнула. Бумага задрожала в её руках, хотя в комнате не было сквозняка. Губы сжались в тонкую линию.
"Папа считает, что у меня есть все шансы. Что это наш шанс — шанс семьи. Он говорит, я должна быть благонравной, мягкой, послушной. Он всё решит сам, а мне нужно только делать, как сказано. Я знаю, что принц — фигура сложная. Люди говорят о нём разное... Иногда слишком разное. Но папа уверяет, что слухи — это зависть. Что он просто молод, богат и окружён вниманием, как любой, кто рожден высоко."
Одна-единственная слеза медленно скатилась по щеке Кэтрин и упала на край письма. Она не вытерла её — просто смотрела на текст, будто пыталась прочитать между строк. Сколько же сломанных судеб она знала, начавшихся с таких вот "сезонов", с таких вот "шансов".
"Мама, я скучаю. Иногда по ночам я думаю, что всё было бы иначе, если бы мы были вместе. Но, наверное, папа прав. Выйти замуж за принца — разве не об этом мечтает каждая девушка?"
Сердце Кэтрин болезненно сжалось. Она чувствовала, как в груди поднимается волна — то ли гнева, то ли отчаяния. Джеральд. Он не изменился. Даже теперь, спустя столько лет, он продолжал расставлять фигуры на шахматной доске, как считал нужным. Даже дочь.
"Она ещё не знает, — подумала Кэтрин. — Что такое быть разменной монетой. Что значит потерять себя, чтобы угодить другим. Я знаю. Я знаю слишком хорошо."
Она посмотрела в окно. В саду ветер колыхал ветви яблони. Всё выглядело спокойно, но внутри неё буря только начиналась.
Кэтрин сжала письмо, прижала его к груди, будто пытаясь защитить дочь сквозь время и расстояние.
"Нет, Джеральд, — прошептала она в тишину комнаты. — Я не дам тебе её сломать."
Скрип двери отозвался в доме гулкой пустотой, когда Кэтрин медленно вышла на крыльцо, словно ступала не на каменные ступени, а на зыбкую поверхность разбуженных воспоминаний. В саду дрожал свет — низкое, тёплое солнце сентября ложилось на клумбы мягкими мазками, словно художник забыл дорисовать этот день. Воздух был свеж, даже прохладен, но в груди — всё равно тесно.
Кэтрин прошла по утоптанной дорожке, выложенной серым плитняком, и опустилась на деревянную скамью у старой липы. Её руки дрожали, как листья под лёгким ветром, — она едва справилась с застёжкой на манжете, пытаясь освободить запястье, будто ткань вдруг стала тисками. Серебряная чайная ложечка, случайно оставленная на подоконнике, мелькнула в глазах как отблеск прошлого: даже чай, даже утренний ритуал — ничто не приносило теперь утешения.
Она глубоко вдохнула — раз, другой — но грудь всё равно оставалась сдавленной. Плечи поднимались в тщетной попытке найти больше воздуха, но вдох приносил только удушающее беспокойство. И тут пришли воспоминания.
Джеральд.
Как легко он произносил в своё время слово «жена», будто метку, а не ласку. Как холодны были его руки даже в первую брачную ночь. Словно заключение сделки. Как сразу после венчания он повёл себя, как человек, получивший давно оговорённое имущество — и больше ничто.
— Женщина, не давшая наследника, — звучал в памяти голос свекрови, строгий и металлический, — не может считаться полноправной членом семьи Уэллс.
Её, Кэтрин Барроу, воспитанную на классиках, на вере в долг и честь, с юными мечтами о счастье — сжали в рамки, где она была лишь сосудом. Лоном. Средством. И ничем более. А когда сын так и не родился, её начали стирать — из разговоров, из ужинов, из семьи. Она была словно призрак, который по дому ещё ходит, но с которым уже не здороваются.
Она вспомнила, как Джеральд однажды сказал, глядя сквозь неё: — Был бы у нас сын — многое было бы иначе.
Словно вина за неисполненное лежала на ней, как дамасская цепь, охватившая грудь.
Генриетта. Ах, её девочка. Её свет и боль. Как же теперь нестерпимо жгло осознание того, что Джеральд решил сделать с их дочерью то же, что когда-то сделал с ней самой. Отдать. Выставить на светский прилавок. Сделать пешкой в партии, где дамы лишь фигуры для украшения.
«Принц Гидеон» — это имя пульсировало в её висках. Все эти слухи — о развлечениях, о тайных женщинах, о том, как одна бедняжка исчезла после сезона…
А теперь — её Генриетта? В том же кругу?
Кэтрин стиснула пальцы, вцепившись в край скамьи. Но вот странное ощущение — руки её перестали слушаться. Кончики пальцев похолодели. В груди — словно ком, плотный и расползающийся, будто невидимая рука сдавливала её изнутри. Она попыталась вдохнуть — и тут же выдохнула прерывисто, шумно, как у утопающей.
Ощущение нарастало. Мир вокруг — будто выцвел. Цветы стали серыми, листья — стеклянными. Она попыталась встать, но ноги были как вата, не держали. Губы её начали шептать что-то — сама она не слышала. Голоса в голове гудели, как колокола тревоги.
"Она одна… моя девочка… и я не рядом. Господи, защити её… я подвела её, я подвела всех…"
И тут пришёл страх. Настоящий. Вездесущий. Он поднялся откуда-то из живота, холодной волной прошёл по спине, сжал грудную клетку. Она больше не дышала — точнее, дышала часто и поверхностно, но воздух не доходил до лёгких. Всё внутри неё билось, протестовало, требовало покоя, которого не было.
«Помогите мне… кто-нибудь…»
Слеза сорвалась с ресниц, и тут же вторая. Но она не чувствовала их — только гул в ушах и боль в груди. Всё закружилось. Гравий под ногами, изгородь, дерево… Кэтрин чуть подалась вперёд, но не удержалась — и упала прямо на бок, как марионетка с обрезанными нитями.
Лёгкий ветер тронул её волосы, рассыпав одну из кос. И всё стихло. В саду осталась только птица, затянувшая свою меланхоличную трель, и тело Кэтрин на траве.
