— Надо выпить, госпожа. По глотку. Дышим… вот так.
Я попыталась что?то спросить — «где я?», «София?» — получилось только слабое мычание. Ложка осторожно коснулась губ ещё раз, по горлу горячей дорожкой потянулось терпкое. В животе тут же поднялась волна тошноты, я отвернулась, и темнота послушно накрыла снова.
В следующий раз меня достал на свет женский шёпот, на нервах, с обидчивой резью в интонации:
— Да могла бы госпожа Амалия уже и проснуться, раз умирать не собирается…
И чей?то другой тихий шёпот поверх:
— Марен, язык попридержи. Лекарь сказал что ещё сутки.
«Как грубо», — успела я подумать. «Обязательно поговорю со старшей медсестрой, такого тона в отделении быть не должно». Голова гудела, виски покалывало, но мысль держалась: «Я в больнице. Конечно. Гроза, давление, день адский… Инсульт? Наблюдение. Главное — подняться, оформить документы, завтра позвонить в опеку, Софи… Софи нельзя оставлять без плана».
Меня снова укачало, и я провалилась в темноту.
Дальше всё смешалось — тёплая ладонь на лбу, влажная салфетка с лёгким запахом ромашки, редкие голоса — тот же мужской, уверенный, и женский, более мягкие, шаги — не резиновые тапочки по линолеуму, а что?то тяжёлое по дереву. Потрескивание — как будто где?то горит огонь, и странные слова на границе сна: «настой», «лекарь», «целебные свойства», «оберег у изголовья». Я списывала это на усталость и бред — ну мало ли какие метафоры у наших докторов, кто?то и «микстурами» лекарства называет.
Сколько прошло — не знала. Время в темноте теряет форму. Казалось, пару раз меня приподнимали, меняли бельё, поворачивали на бок, кто?то считал пульс и что?то записывал пером — шуршание было характерное. Я упрямо держалась за обычное: «Больница, реанимация, палата, всё под контролем. Выкарабкаюсь. Найдём для Софи самую лучшую семью на свете. Обязательно».
А потом я вдруг поняла, что могу. Могу открыть глаза.
С трудом — но веки поддались. Сначала — узкая щёлка света, потом — расплывчатые пятна, которые постепенно складываются в предметы. И я думаю, что сплю — потому что палата передо мной никак не укладывается в XXI век.
Высокая, слишком высокая кровать на резных столбах, и над ней — балдахин тяжёлой ткани, кремовой, с кистями по краю. По стенам — панели тёмного дерева, блестящие от воска. Окно глубокое, в нише, с толстой рамой и узкими стёклами, за окном отливает серым дождь, но не слышно привычного шипения трассы — только далёкий рокот и… треск. Я поворачиваю голову, в углу камин, самый настоящий, в нём горят поленья. На невысоком столике — фарфоровый кувшин, рядом — мисочки и пузырьки разных форм, некоторые с восковыми пробками и бумажными ярлыками, на одном каллиграфией выведено «лаванда». На полу — ковёр с витым узором. Ни стола с монитором, ни стойки с капельницей, ни тонометра.
Места действительно мало — мебель теснит воздух, комод с бронзовыми ручками, ширма, трюмо, кресла с завитушками и лирическими спинками. Воздух тёплый, пряный, пахнет травами и смолой. Я моргаю ещё раз, медленно, чтобы картинка не убежала.
«Сон», — решаю. «Слишком убедительный, но сон». Я закрываю глаза, собираясь «проснуться по?настоящему», и шлёпаю себя по щеке, как делала десять тысяч раз во время бумажных отчётов — взбодриться. Вместо знакомой суховатой кожи с тонкой сеточкой морщин — чужая, гладкая, упругая. Как бархат. Я замираю.
Руки перед собой — и сердце делает лишний удар. Не мои. Узкие запястья, проступающие тонкие жилки, аккуратные длинные пальцы без пятен краски и следов от мелков, ногти, как у девчонок на выпускном — овальные, ухоженные. На правом запястье — тоненький шнурок с крошечной золотистой подвеской?листиком.
Я вытягиваю руку вперёд, разглядываю её, и в груди поднимается паника — тихая, холодная. Ощущение, будто моё тело осталось где?то по ту сторону сна, а здесь — чьё-то другое.
Дыши, Лиза. Медленно.
Ладонь сама собой скользит к волосам. Вчера — или когда это было — я упрятала свои густые седые пряди в пучок, освобождая копну волос лишь к вечеру. Сейчас пальцы тонут в мягких, густых, тяжёлых волосах, и они… чёрные. Такие чёрные, что кажется — синие на блике. Они рассыпаются по плечам, щекочут ключицы, пружинят на подушке.
Я осторожно приподнимаю одеяло. На меня смотрит чужое, молодое тело — узкая талия, тонкие плечи, гладкая кожа. На груди — белая сорочка с кружевом по краю и вышитой монограммой «A». Живот плоский, бёдра — не мои. Я глотаю воздух — слишком много, слишком резко. Мир на секунду расплывается.
«Нет», — говорю себе совсем шёпотом. «Спокойно. Это реакция после инсульта, галлюцинации, ты читала такие случаи, это пройдёт…»
Краем глаза цепляю зеркало — большое, в тяжёлой раме. В нём, в глубине комнаты, на подушках — девушка. Очень молодая, бледная, с румянцем лихорадки на скулах, с чёрными как ночь волосами и длинными ресницами. Её губы приоткрыты, дыхание частое. И это… я?
Меня накрывает волной — не громкой, тихой, но неумолимой. В висках звенит. Воздуха становится мало. Я откидываю одеяло ещё на ладонь — и понимаю, что сознание уходит, как уходит тёплая вода из ванны — быстро, без шанса ухватить.
Последнее, о чём думаю — не о себе. «София, родная. Я же обещала найти тебе семью...».
И проваливаюсь в небытие.
Просыпалась я на этот раз не от шёпота, а от низкого, сдержанного рычания — голос мужчины, в котором железо влитo прямо в тембр.
— Вы повели себя безрассудно, — говорил он кому?то рядом, не повышая голоса и от этого страшнее. — Оставлять её светлость одну, когда лекарь строго наказал не отходить, — преступная глупость. За такое вас надо увольнять.
— Я… я не хотела, — всхлипнула девичья нотка, совсем молодая, хлюпающая носом. — Марен сказала, что сама посидит, а мне велела бегом на кухню…
— А я и уйду! — взвелась другая, резкая, обиженная. — Лучше уйти самой, чем прислуживать такой герцогине!
Дверь отрезала её слова плотным хлопком. В комнате остались двое: тот самый мужчина и кто?то маленький, всё ещё тихо плачущий.
Я, собрав в кулак остатки смелости, открыла глаза. Та же слишком большая кровать, тот же балдахин, тот же деревянный блеск, тесный от мебели воздух. Только теперь между камином и столиком с пузырьками стоял высокий челове к лет сорока в тёмном камзоле без лишних украшений. На запястье — кожаный браслет с тонким металлическим диском, от которого едва заметно шло зелёное свечение. Плечи прямые, лицо аккуратно выбрито, глаза внимательные, серые, как мокрый шифер. Рядом, прижавшись к стене, — девочка лет пятнадцати. Тонкая коса, красные от слёз веки, на переднике мокрое пятно.
У меня само по себе сжалось горло. Слёзы на чужую беду — давняя, неискоренимая привычка. Первая тёплая капля предательски сорвалась с ресницы. Мужчина чуть дёрнулся, как человек, привыкший отвечать за каждое ухудшение, и почти сразу оказался у изголовья.
— Пейте, госпожа, маленькими глотками, — он поднёс к губам фарфоровую чашку. — Не спешите.
Запах — травяной, с мёдом и чем?то горьким, будто кора. Я послушно пригубила, жидкость обожгла язык терпкостью.
— Что это? — голос чужой, тоньше, чем я привыкла. Мой. Но не мой.
— Отвар для восстановления, — коротко ответил он. — Настой на луннице, хвоще и мёде. Как чувствует себя её светлость герцогиня Амалия?
«Её… кто?» Мысль плотным камнем ударила в темя. Я автоматически отвела взгляд на резьбу столбика, на складку балдахина, на маленький пузырёк с бумажкой «лаванда», — куда угодно, только не в его серые глаза. Признаться, что я — Елизавета Петровна, директор детского дома из XXI века? Сказать, что чувствую себя «нормально»? Соврать, что ничего не помню? А вдруг он — врач, и «ничего не помню» для него самое правильное? А вдруг — ловушка?
Я тянула время, пила крошечными глотками, пока горечь не стала терпимой. Девочка в углу перестала шмыгать носом, стояла с опущенной головой, сжимая руками край передника — кожа на костяшках побелела. Я поймала себя на том, что на секунду почти забыла о её слезах, и стало стыдно — моё правило «ребёнок в первую очередь» сработало позже, чем должно. Но сейчас… сейчас надо было выбрать слова, не поставив себя под удар. И перестать сердиться на себя за то, что открыла глаза при посторонних.
— Госпожа? — Мужчина не нависал, но присутствие его ощущалось, как каркас. Он кончиками пальцев проверил пульс у меня на запястье, потом — лоб. — Лихорадки уже нет. Это хорошо. Не напрягайтесь, прошу. Если трудно говорить, кивайте. Вы меня узнаёте?
Я снова посмотрела мимо него — на камин, где гулко щёлкала смола. Губы сами сложились в вежливое «спасибо», но звук застрял. Я не кивнула и не покачала головой — позволила себе роскошь молчания. Лекарь — а это, без сомнений, был лекарь — чуть сузил глаза, как человек, делающий пометку в голове.
— Я — Освальд Лоран, придворный лекарь дома Рейнхарт, — представился он спокойно, почти мягко, будто на моё молчание ответил рукой, поданной через стол. — Рядом — Лина, ваша камеристка. Вторая… — он коротко выдохнул, не договорив, — больше сюда не войдёт. Воды ещё?
Я крошечным движением согласно помахала головой. Он поднёс чашку снова. Отвар уже не казался таким горьким.
— Тошнит? Кружится? — Его вопросы были деловыми, без нажима. — Голова болит?
Я задержала взгляд на его пальцах: чистые, длинные, на подушечках — лёгкая трава, будто мяту только что теребил. Пахло от него не спиртом, как у наших врачей, а дымом и полевыми травами. Внутри всё металось, как птица в клетке, я не знала, где я, кто я для них, где Софи, где мой возраст, где мой мир. Но пока молчание было моей единственной крепостью.
— Понятно, — как будто понял он и моё молчание тоже. — Пора вам отдохнуть. Лина, чистые простыни к вечеру и бульон — самый лёгкий. И никого без моего разрешения. Если госпоже дурно — зовёшь сразу.
— Да, господин Лоран, — пискнула девочка и украдкой посмотрела на меня. В этом взгляде было столько лихорадочного страха. Я хотела бы её поддержать, но вижу как она реагирует. Мне не нравится это, и я обязательно разберусь с этим, но не сейчас..
— Госпожа, — вернулся ко мне Освальд. — Я вернусь через час. Если что — колокольчик у изголовья.
Он поставил чашку, неторопливо — как делают люди, привыкшие, что их слушают. Сделал шаг к двери, задержался на пол?вздоха и добавил, уже почти мягко:
— Вы в безопасности. Остальное — потом.
Дверь закрылась. В комнате остались шорохи: потрескивание поленьев, лёгкие шаги Лины, мои собственные дыхание и пульс, слишком громкий. Я уставилась в резную кромку балдахина, как в якорь, и дала себе ровно три вдоха, чтобы перестать злиться на себя и на мир, который за одну ночь перестал быть моим.
Говорить — я не готова. Скажу — когда пойму, что правда безопаснее любой лжи. Пока — молчание и глотки травяной горечи, которая, как ни странно, держит меня в этом новом теле крепче, чем подушки и простыни
