– Посттравматический синдром, – покачала головой женщина. Слава продолжала смотреть в ее мутно-зеленые глаза, не в силах оторваться. – Тебе чайку надо и поспать, а лучше домой, Лисонька. Ну чего ты к этому паршивцу потащилась, у него же дома одни косточки и черствый хлеб.
– Неправда, – буркнул он, и Слава взглянула на него искоса, замечая румянец на бледном лице. – У меня и чай есть, и суп. Гречневый.
– Это тот, который я тебе неделю назад принесла? – деловито осведомилась женщина, выпрямляясь и расталкивая их в стороны, в два счета открывая чужую квартиру. – Пойдемте, дети, накормлю и напою. Коленька, иди домой, там матч начинается.
Николай окинул их недовольным взглядом и вернулся в квартиру, хлопнув дверью. Серая побелка стружкой осыпалась с потолка прямо возле двери, а ба Зина невольно вздохнула, пробормотав себе под нос, что опять придется подметать всю лестничную клетку.
Дома у Жана, точнее в небольшой квартирке, куда они зашли, пахло краской и сыростью. Слава уже было хотела стянуть с ног промерзшие насквозь кеды, когда Жан подсунул ей поношенные тапочки, которые она приняла с некой опаской. Он криво улыбнулся, отчего нижняя губа оттопырилась чуть сильнее, и прошел следом за женщиной, уже во всю гремевшей кастрюлями на кухне. Стены здесь были выкрашены в такой же желтый цвет, что и весь подъезд, правда краска сохранила свой насыщенный вид, облупившись лишь у темной кромки плинтуса. Она стянула с плеч его пуховик, зябко поежившись от прохлады, переобулась и прошла на кухню, застряв в проеме.
Ба Зина вытащила из небольшого холодильника желтую кастрюлю и умостила ее на одной из четырех конфорок, повернула кранчик газа, а затем синее пламя обхватило черный круглешок, и кастрюля начала медленно согреваться. Жан сидел на хлипком стуле, поджав под себя одну ногу. Он пару раз шмыгнул раскрасневшимся носом, а затем утер лицо рукавом влажного свитера, не обращая внимания на возмущенное сетование соседки.
– Иди раздевайся, паразит! – повторила она. – Негоже чтобы ты еще заболел, в кровати валялся сутками. Раздевайся!
Вербин пересекся взглядами со Славой, и она тут же шагнула в кухню, а потом отступила в сторону, освобождая ему проход. Он встал с места и направился на выход из кухни, уже рядом с Мирославой подняв руки, чтобы уцепиться за ее запястье, как голос ба Зины строго произнес:
- Один, парщивец!
Он тут же поднял руку еще выше и коснулся своих влажных волос, оттягивая светлую прядь.
– Да понял я, – прогнусавил он.
Слава опустилась на освободившийся стул, разглядывая сгорбившуюся спину ба Зины, которая стучала половником по желтым стенкам глубокой кастрюли, помешивая варево, и что-то недовольно бурчала себе под нос: то ли отчитывая Жана, то ли злясь на суп, который прокис. Мирослава притянула к себе ногу, обхватывая ее руками и уткнувшись подбородком в твердое колено, почувствовав, как усталость свалилась на нее новым грузом. Голова вновь начала разрываться от звонкой боли, словно кто-то настойчиво бился, стучал кулаками, мечтая выбраться из черепной коробки. Она поморщилась, втянув сырой воздух носом.
– Лисонька, – послышался голос женщины, и Слава, еще не привыкшая к своему новому – но такому чужому – имени, легко качнула головой. – Ты правда нас не помнишь?
В горле мгновенно пересохло. Разве могла она сказать этой женщине, что все помнит, правда-правда, только память нужно чуть-чуть напрячь, покопаться внутри, там, где теперь пусто, но попытаться вытянуть хотя бы одну ниточку чужих воспоминаний? Одним глазком посмотреть на них, чтобы впитать себя и не отпускать уже никогда. Наверное, Алисе сейчас в ее теле – болезненно худом, переломанном – совсем не нравится. А как же ей не понравится, когда ее выпишут и отправят домой… И, наверное, как хорошо, что Алиса будет не помнить воспоминаний чужого тела. Они бы ей совсем не понравились, а может даже испугали.
– Нет, – осевшим голосом проговорила она, прижав ногу к себе еще сильнее. – Не помню. Но я хочу вспомнить.
– Поэтому ты на лестничной площадке кричала? Ты испугалась, что этот паршивец не тот, за кого себя выдает? – Ба Зина обернулась к ней, сощурившись. – По его внешнему виду о таком только и можно подумать.
– Да.
– А почему тогда пошла с ним?
– Потому что он… – Она взмахнула руками. – Не знаю, он пришел с моей одеждой, словно знал, что я захочу уйти. Будто чувствовал, что мне там не место. Что нужно идти сюда, к нему, к вам. Как шестое чувство подсказало, но я все равно испугалась.
Слава поджала губы. Так и было. Больницы всегда вызывали у нее какое-то чувство жалости к самой себе: хотелось выбить талон на очередь, подбежать к окошку регистратуры и взвыть женщине, что дайте, пожалуйста, талончик к психотерапевту, я так больше не могу! А еще к психологу, пожалуйста, я устала. А женщина бы флегматично выбила бы ей талоны на определенное время, флегматично протянула их, а потом также флегматично сменила бы неоновые цифры ее порядкового номера на чужие. «Следующий». Никому бы не было дело до ее проблем, даже врачу, которому она подбитой птицей выла бы о своих проблемах, а он бы поставил ей эти новомодные диагнозы: депрессия, психическое расстройство. И антидепрессанты, да. Куда же без них.
Может поэтому Слава проходила мимо больницы, не смотрела даже в ее сторону, поджимая губы. Никому нет дел до твоих душевных ран кроме тебя самой, лечи их, зашивай нитками, стягивай стежки, и терпи.
Ба Зина выдвинула стул из-под хлипкого стола и села напротив девушки. Слава хотела инстинктивно отстраниться назад, заскрипев ножками по порванному линолеуму. Женщина смотрела на нее, мутно-зеленые глаза осматривали ее лицо, тонкую шею, косточки ключиц, на которых, словно полотно, натянулась прозрачная кожа. Мирославе показалось, как будто ба Зина поняла, что никакая это не Алиса, Лиса, Лисонька. Воришка.
– Жан может и выглядит как оборванец, но к тебе относился всегда хорошо, – выдохнула женщина. – Ты ведь единственная, кто у него есть, Лиска. Последняя. Не бросай и ты его. Если нет старых воспоминаний, то будут новые. Ты главное… будь с ним рядом. Я не вечная.
Слава от этих слов дернулась, словно кто-то с размаху ударил ей ладонью по щеке, заставив отпрянуть назад. Как она могла такое говорить ей, сейчас, сидя в этой маленькой и обшарпанной кухоньке, пропахшей супом и старостью? Сейчас, когда просила не оставлять Жана одного, не бросать его, а сама уже все давно решила?
– Не говорите так, – вдруг вскинулась Мирослава, опустив ногу и яростно взглянув в сторону женщины. – Не смейте говорить так и здесь, потому что мы обе нужны ему. Я и вы. Никто из нас не вечный, но это не дает нам права приближать к себе смерть еще на шаг ближе. Пусть маячит на периферии, а мы пока с вами поживем и поможем ему.
И себе, мысленно отметила она, себе мы тоже поможем, ба Зина.
Женщина лишь устало улыбнулась, и Мирославе показалось, будто лицо ее просветлело: глубокие морщины, которые до это казались неуместными бороздами на округлом лице, вдруг стали лишь едва заметными полосками, а глаза приобрели насыщенно-зеленый цвет, будто молодая трава в самом начале апреля. Она нуждалась в этих словах так, как путник нуждается в крохах воды, изнуряемый палящим солнцем в пустыне. Ей нужна была надежда, которая бы помогла ей вновь расправить плечи и выпрямить спину, а не иссыхать под гнетом жалящих взглядов и приговоров врачей. Теперь у Славы были деньги: Воротынских знали все в городе, об их семейном бизнесе и связах Константина Воротынского с местной властью. Папочка сделает все ради любимой доченьки, а доченька спасет хотя бы одну чужую жизнь, когда загубила три, а одна зависла между двумя границами.
– Кажется, суп все-таки прокис, – послышалось со стороны, и они обе обернулись на голос. – В магазин сбегать?
Ба Зина хлопнула ладонью по колену, громко цокнув языком. Жан ухмыльнулся, одернув вниз выцветшую футболку с какой-то рок-группой.
– Сиди уж, пойду плов принесу. Лиску мне, паршивец, не трогай! Знаю я, какие фотографии ты делаешь! – Она погрозила ему пальцем, когда протискивалась между ним и проемом, и даже успела отвесить небольшой щелбан, отчего Жан лишь смешливо поморщился, протянув комичное: «Ну ба-а-а-а-а».
Вербин опустился на стул, где до этого сидела ба Зина, и размял шею. Слава разглядывала тонкие трещины на белой плитке, покрытой желтыми каплями жирами. Кастрюля в одно мгновение затряслась, желтая крышка забегала по ободку, а изнутри белой пеной вырвался суп.
– Вот блин! – крикнул парень и кинулся убавлять пламя конфорки, свободной ладонью нашарив полотенце. – Ну и куда мне столько этого добра вылить?
– В туалет? – предположила Слава.
– Там такие куски картошки, что весь трубопровод засорится. Да и мяса много было, – он вздохнул и выключил газ. А затем повернулся к ней. – О чем говорили?
– О том, что нужно привести твою квартиру в порядок.
– Это творческий беспорядок, – возразил Жан.
– А может быть кто-то чересчур ленивый? – Слава вскинула вверх тонкую бровь.
– У меня просто есть куда более важные дела, нежели разгребать мой творческий беспорядок! – парировал парень.
– М-м-м, – протянула Слава, качнувшись на стуле. – Так это теперь называется. Творческий беспорядок.
Жан недовольно взглянул на нее, насупившись. Это выглядело даже немного забавным: на внешний вид Жан был ее ровесником, быть может, на год или два постарше, а вел себя как маленький ребенок, которому дай только подурачиться.
– Раньше тебя не волновал мой творческий беспорядок. И моя квартира.
Ей захотелось спросить, а до чего же ей тогда было дело? До поцелуев в грязном подъезде, а может быть она вообще никогда не любила это место? Это ведь предложил ей пойти к нему, первым вызвался, а она даже рта не смогла открыть. Но он принес ее вещи, а в коридоре она заметила сапоги Воротынской, в которых та приходила красоваться на Новый год в университет: кожаные, туго обхватывающие тонкие икры, с толстым каблуком, который, наверное, совсем не скользил по льду. Кем вообще была Алиса и как себя вела? Слава поняла, что толком о ней ничего и не знала.
– Тебе было не до этого, потому что мы классно проводили здесь время всей компанией, – спустя мгновение добавил он.
– Знаешь, – пробубнила она себе под нос, а потом вдруг повысила голос, – люди иногда меняются после каких-либо ситуаций в их жизни, возможно, и я изменилась после аварии. Поэтому теперь я буду такой, ладно? Я буду очень стараться наверстать все упущенное и все вспомнить. Если умру, хочу, чтобы обо мне помнили только хорошее, без плохого. Знаешь, как говорят? О мертвом лучше говорить либо только хорошее, либо вообще молчать.
– Люди, которые хотят умереть, не говорят о смерти, – вдруг резко произнес он. Слава даже не поняла, к чему это он. – Они делают это молча и без свидетелей, а не выставляют напоказ. А те, кто хотят жить, имеют дурацкую привычку шутить о смерти, словно тем самым безмолвно крича всем: «Помогите мне! Я не хочу этого делать, но я чувствую, что скоро не выдержу!». Они ищут помощи во взглядах, жестах, даже в словах – им лишь бы за что-то зацепиться, найти свой спасательный круг. Так что, поверь мне, в следующий раз я буду рядом с тобой, и ничего не случится. Я что-то вроде ходячего талисмана, – он шаркнул тапочком по линоулему, – жизни спасаю. Так что теперь я всегда буду рядом.
– Спасибо, а я тогда не буду трогать твой творческий беспорядок, – только и успела ответить она, когда ба Зина шумно вздохнула в прихожей.
– Жанка, иди помоги мне!
– Ну ба-а-а-а, – вновь протянул Вербин, подмигнул Славе и пошел к женщине.
Они принесли вдвоем большую кастрюлю плова, еще теплого и вкусно пахнущего. Слава втянула носом воздух, к которому теперь примешались запахи специй и поджаристого риса, и приложила ладони к щекам, скрыв румянец. Она вновь ощутила привкус детства на языке, когда бабушка ставила перед ней тарелку точно такого же плова, протягивала маленькую ложечку и говорила, что прежде, чем есть, нужно подуть, и Слава все делала по наставлению бабушки, а потом на язык ложились зернышки желтого риса и маленькие кусочки мяса, которые таяли во рту. Вечером приезжала с работы мама – уставшая и изнеможенная, а Мирослава сама накладывала ей целую тарелку плова и говорила:
– Дуй!
И мама дула, а потом ела, и вновь дула, а потом почему-то с подбородка срывались капли воды, но мама все равно ела. Слава не знала еще тогда, что мамины слезы на вкус как горькая полынь, как первая рюмка водки, опрокинутая в себя по ошибке и обжигающая все нутро, как саднящая рана, только там, внутри, на сердце, прошитая старыми нитками.
– Приятного аппетита! – воскликнула ба Зина, поставив перед Славой тарелку с пловом.
– Лис… – подал голос Жан и смолк.
Она поняла, что дальше он не хотел говорить. Слезы грязной зависти стекали у нее по чужим щекам, жгли чужие губы, срывались на чужой стол и падали в чужой плов. У нее было все: семья, любящие родители, деньги, красота, дорогие ей люди и друзья, когда Слава была лишена и половины всего этого. Она накинулась на еду, словно оголодавший зверек, которого поймали в клетку, и засунула первую ложку ослепительно горячего плова в рот. Нёбо неприятно обожгло, щеки вспыхнули едва ли не огнем. Она открыла глаза, слипшиеся от слез ресницы неохотно разъединились, и Слава, шмыгнув носом, проговорила тихо:
- Спасибо.
(Алиса).
