- Нет, нет, нет, Уайт. Мне безразлично проклятие, пока я сам не отступаю. Кесарю кесарево, а Божие Богу.
Почему-то я думал, что Ин согласится сразу. Этого не происходит, и, понятное дело, я огорчаюсь.
- Что ты хочешь взамен? - спрашиваю я.
- А что ты можешь мне дать?
- То, что ты можешь у меня забрать - все твое, бери.
Я говорю абсолютно серьезно, но Ин, похоже, воспринимает мои слова как издевку.
- Ты хитер, Уайт. Просишь меня об услуге, а сам при этом ничем не рискуешь...
Затем Ина словно бы озаряет, он добавляет:
- Ты готов дать клятву перед Вселенной?
"Чего?" - хочу я спросить, но отвечаю:
- Готов.
- Ты готов поклясться перед Вселенной, что возьмешь на себя мое проклятие, каким бы оно не было?
Звучит пугающе, думаю я, но выбора у меня нет.
- Клянусь, что возьму на себя все твои грехи, какими бы они ни были, и с достоинством приму проклятие, каким бы оно не было.
И на всякий случай добавляю:
- Клянусь, клянусь, клянусь.
Ин довольно кивает. Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю и с некоторым потрясением осознаю, что моя рука не проходит насквозь. Наши руки плотно смыкаются, как у живых людей.
- Я обязуюсь заставить Генри Ашеса заботиться о Сэнди Ашес в любое время, в любую ситуацию, вплоть до самой его смерти.
Теперь киваю я. Мы разрываем рукопожатие, и я уверен, что нашу сделку можно считать в равной степени взаимовыгодной.
- Все, теперь должен прийти твой обычный сон. Хочешь продолжить разговор с Ирой?
- Нет.
Ин машет рукой, медленно растворяется в воздухе, до меня доносится его уплывающий голос:
- Сожалею, но тебе не под силу выбирать себе сны...
Зря я переносился в дубовый лес. Мне кажется, образ Иры был навеян мне родными местами.
Я разговариваю с Ирой в той же пустоте, что разговаривал с Ином, только вместо ощущения кладбища у меня появляется ощущение вышеупомянутого дубового леса. Українська мова звучит сквозь шелест листьев. Мои мысли уплывают к реальности, к моей Сэнди, моей девочке, не знающей о степени ржавости души Генри Ашеса. Ира вспоминает наши с ней свидания у местного пруда. Когда-то у побережья мы разжигали костры, а сейчас природа, с презрением относящаяся к забывшим о ней людям, спрятала купальню нескольких сел под зеленой тиной. Как язычники, мы праздновали Ивана Купалу и прыгали через костер. Я пытался нарисовать Сэнди с живой натуры, а нарисовал похожую на кого угодно, но не на Сэнди мазню. Мы с Ирой заперли родителей в сарае со свиньями, чтобы на миг почувствовать себя если не повелителями Вселенной, то повелителями села, это уж точно. Гейси, еще маленький котенок, размером с клубочек рыжей шерсти, который он сплевывал уже будучи взрослым, нагадил в Сэндины тапочки, а Сэнди, моя озорная девочка, спрятала всю мою обувь, и я, по незнанию, надел ее тапочки, чтобы как дурак стоять перед пришедшим по какому-то незначительному поводу Пауэрсу, который не прекращал прерывать свое привычное бурчание непривычным смехом.
Ира вспоминает вслух то, что греет ее душу. Я вспоминаю про себя то, что не перестанет согревать мою.
- Ты жива? - Это первый вопрос, прерывающий поток сознания Иры.
- Ти забув свою рідну мову?
- Не те, щоб забути...
Затем повышаю голос и говорю:
- Яка різниця, це ж мій сон, ти повинна мене розуміти!
Ира становится более размытой, ее речь смешивается с шелестом листьев.
- В реальності я виглядаю по іншому. Ти охренеешь, коли дізнаєшся, чого я досяг...
Затем я слышу только шелест листьев.
- Ира?
Затем я не слышу даже его.
Ощущение кладбища вновь врывается в мою полупрозрачную сущность. В месте, где исчезла Ира, вновь появляется Ин, он спрашивает:
- Зачем ты врал мне?
- Насчет чего?
- Я должен был догадаться ранее. Тебя зовут Уайт, а твоя знакомая Ира - из Украины...
- А что, это невозможно?
- Возможно. Только вот я был в голове Генри Ашеса, и теперь я знаю, что твое имя - Олег Ривник.
Мне становится неловко, но затем я кое-что вспоминаю.
- Ты же говорил, что знаешь все...
- Я знаю все, что с тобой бывает во сне. Это мой мир. И в этом мире я бог.
- В мире нелюдей ты существуешь?
Ин не отвечает.
- Я знаю, что существуешь, иначе как бы ты смог побывать в голове Генри Ашеса.
- К чему тогда такие вопросы? Хочешь найти меня при пробуждении?
- Да, и для этого мне достаточно только подумать...
Черт, почему же я раньше до этого не додумался? Я же мог не расходовать свою энергию в стремлении увидеть сон, я мог просто подумать об Ине так же, как я думал о Кине.
Ин понимающе кивает.
- Знаю, о чем ты думаешь, но в реальности я такой же... как бы мягче сказать... Ладно, скажу прямо. В реальности я такой же боязливый, как и другие покойники.
- То есть ты боишься проклятия?
- Да.
Молчание. Ин мне, конечно, нравится, но эта фраза ставит его в один ряд с Кином и другими.
- Твоя боязнь не мешает тебе воровать оргазмы, - говорю я.
- Мы уже обсуждали - Кесарю кесарево, Божие...
- Ладно, ладно, понял, - перебиваю я. - Оправдывай свои грехи как хочешь. Ты выполнил то, о чем я тебя просил?
- Еще нет. Я покину тебя, ты досмотришь сон, а я в это время разберусь, - Ин ухмыляется, - с Папочкой.
Вновь ухмыляется и говорит:
- Ты не знаешь и твоя жена не знает, что Генри знает, как вы его за глаза называете.
Я машу рукой.
- Пусть скажет спасибо, что мы за глаза не называем его гандоном.
Затем я вспоминаю об Ире и охаю.
- Мне придется досматривать сон?
Кивок Ина.
- Он будет тем же или другим?
- Повернись на другой бок, если тебе противна первая любовь.
По тянущимся вверх уголкам губ я понимаю, что Ин так шутит.
- Если в этом мире ты бог, то тогда поменяй мне сон.
- Многого требуешь, Олег. Я и так выполняю то, чего выполнять не обязан.
Я опять машу рукой.
- Ладно, черт с ней. - Я имею в виду Иру. - Скажи, а я могу стать богом сна для какого-нибудь призрака?
Ин как-то странно, может быть, оценивающе на меня смотрит, затем отвечает:
- Когда-нибудь сможешь. Ты будешь делать то же самое, что сейчас делаю я.
Он начинает растворяться, и я торопливо спрашиваю:
- Надеюсь, я проснусь скоро?
Ответа я не слышу. Ин исчезает. А я начинаю готовить себя к української мови.
Я просыпаюсь через несколько часов. После несвязанных друг с другом разговоров с Ирой, которые я не могу теперь вспомнить, я чувствую вокруг себя теплый храм, выстроенный из любви ко мне. Я бесконечно рад, что просыпаюсь там же, где и уснул. В голове Сэнди.
Мне требуется некоторое время, чтобы осознать, что моя девочка куда-то идет, бредет в ночи, и бредет с непередаваемой грустью в душе. Я не сразу, но понимаю, что теплый храм, в котором я спал - лишь крошечная часть сознания Сэнди, которое в данный момент окрашено в темные тона.
Я заставляю себя разорваться на двадцать частей. Пытаюсь сосредоточиться, но тяжесть Сэндиных переживаний давит на меня в двадцать раз тяжелее, чем на нее. Я был готов к этому, поэтому заставляю себя думать о своих двадцати частях, как об одном целом. У меня ничего не получается. Депрессия словно бы сбивает меня с ног, я вылетаю из головы Сэнди, и меня выворачивает наизнанку. Не могу сказать, метафора это или все действительно так и было - но могу сказать точно, что синдромы отравления я ощущаю так же, как ощущал бы, если бы не умер.
Депрессия моей девочки более опасна для меня, чем моя собственная. Возможно, у меня что-нибудь получилось бы, если бы не мое трепетное отношение к Сэнди.
Я мысленно уничтожаю девятнадцать сознаний, затем вновь проникаю в голову Сэнди. Один-единственный, я разделяю ее горестные мысли без ее ведома. Моя добровольная ноша бесполезна.
Реальность - это пустота, думает Сэнди, и я с ней соглашаюсь.
Поэтому все бегут от реальности. В любовь, работу, в наркотики. Все. Никому не хватает смелости плевать в пустоту. Это невозможно.
А те, кто думают, что плюют в нее - сами себя обманывают.
Все люди - сраные эгоисты. И я сама - сраная эгоистка. И мне больно от невозможности избавиться от этой сраной эгоистической природы.
Альтруизм - усложненный эгоизм, думаю я солидарно с Сэнди.
Ты делаешь ее счастливой не для того, чтобы сделать ее счастливой - нет, от ее счастья ты сам получаешь счастье, и в этом кроется первопричина. Любовь к ближнему есть часть большой любви к себе. Я сам - сраный эгоист.
Жизнь - это аттракцион упущенных возможностей, думает моя девочка. Но она еще не знает, что то, что она называет жизнью - лишь часть куда большего пути. Странный путь в никуда - не исключено, что странный только в рамках грошовой человеческой логики.
Хочу, чтобы кто-нибудь скинул человечество с нагретого их высокомерием трона, думает моя несравненная. Она не понимает, что она, что я, ее мертвый муж, да и любой рожденный на земле, все мы - лишь часть этого испорченного механизма. И даже осознание этого факта не поменяет ровным счетом ничего. Мы воображаем себя чем-то большим, чем есть, и смысл жизни только в том, чтобы сделать реальность вокруг себя такой же реальной, как и наше воображение. Я представляю, что эту мысль вслух произнесли четыре сознания. Я не знаю, получилось у меня или нет, логично ли так подходить к вопросу управления чужими телами, но на всякий случай думаю:
"Все будет хорошо. Олег, он рядом, он всегда со мной. Он избавит меня от той боли, что оставил после себя его уход. Даже не уход - его перерождение…"
Я представляю себя чем-то большим, пока проговариваю эту фразу, и на всякий случай проговариваю эту фразу четыре раза...
Мне кажется, или тьма сознания исчезла? Надежда, горящая надежда, в огне которой нахожусь весь я - она принадлежит Сэнди - или мне?
Опять же, на всякий случай, я представляю, что эта надежда, чьей бы она не была, всегда - нет, не так – ВСЕГДА будет гореть в груди моей девочки.
И пока я занимаюсь мозговым штурмом, я особо не слежу за тем, что видит перед собой Сэнди. И когда я наконец решаю посмотреть, то понимаю, что Сэнди пришла обратно к Ривьере. Ривьера...
И только сейчас я обращаю внимание на воспоминание Сэнди, связанное с кокаином. Ривьера уговаривал мою девочку нюхнуть дорожку-другую этой гадости. Тогда моя девочка отказалась. Но сейчас, наряду с непонятной надеждой, я чувствую два желания, однозначно принадлежащие моей Сэнди - желание никогда не пробовать кокаин и желание его попробовать.
Я представляю, что разрываюсь на двадцать пять частей, чтобы с их усилием сконцентрировать эту непонятную надежду в теле Сэнди. Меня сносит волной противоречащих друг другу оценочных суждений, но я представляю себе, что твердо стою на своем. Я управляю своими частями. Все мои части запирают в сердце Сэнди неугасающую надежду. Я не знаю, получается у меня или нет, но радуюсь тому, что меня не выкидывает из ее головы.
Какой-то шум, доля секунды. Сэнди не успевает обернуться, на ее голове оказывается мешок. Ее глаза полностью во тьме.
Весь я полностью во тьме.
- Не шевелись, - слышу я ушами Сэнди грубый голос.
Мою девочке сжимают руки за спиной, надевают наручники. Сэнди пытается отбиться от верзилы, но как-то вяло. Хоть туфли на ее ногах и сбиваются, все равно, так не отбиваются, когда хотят сохранить себе жизнь. Охранник попадается мощный, это чувствуется, тут и агрессия оказалась бы бессильной, не то что вялая имитация бегства. Мою девочку волокут, и волокут с силой, она могла бы оторвать ноги от земли и на скорость волочения это никак не повлияло бы. Это правильно, что я чувствую ее беды в той же мере, что и она... только я ожидал от моей Сэнди более сильного страха. Она спокойна, ее мысли далеко отсюда, теплый храм по-прежнему греет ее душу, греет как камин зимой, о котором не привык думать, потому что он очень давно является частью дома. Я бы на месте Сэнди испугался, если бы кто-нибудь потащил меня куда-то, но она спокойна. И я убеждаюсь, что внешнее спокойствие, которое несмотря ни на что проявляла Сэнди и которое я всегда ценил, не является актерской игрой или защитной реакцией, оболочкой непроницаемости. Внешнее спокойствие Сэнди в полной мере проявление спокойствия внутреннего.
Я люблю душу своей девочки. Люблю ее мысли, отстраненность от суеты, от реальности, от окружающей ее опасности. Я не хочу, чтобы абстрактная чаша весов склонилась в пользу черного кокаина. Душа моей Сэнди летит идеально, ей не нужен допинг.
Мою девочку сажают на заднее сиденье какого-то автомобиля. Она задает логичный вопрос - задает не из естественного страха, а словно бы потому, что того требует сценарий.
- Что вам нужно?
- Автограф, - отвечает кто-то грубо.
Затем я слышу звук мотора.
Я думаю об Ине, думаю о нем как о засранце, нарушившем свое обещание, затем представляю, что оказываюсь рядом с ним.
В следующее мгновение я оказываюсь лицом к лицу с Генри Ашесом. Его загорелые руки с обвисшей, явно лишней кожей держат возле растянутого годами уха телефон. Стодевятнадцатидюймая плазма показывает нуар.
Я все понимаю и беру свои мысли обратно. Ин - не засранец.
- Вы ее взяли? - спрашивает Генри Ашес, реально спрашивает, а не кряхтит.
Я перемещаюсь на сиденье рядом с Сэнди, чтобы услышать ответ.
- Да, она в машине, - отвечает грубый голос. Я просачиваюсь сквозь переднее сидение и вижу знакомое лицо охранника - того самого, что не мешал мне забирать деньги из Роллс Ройса незадолго до моей смерти. Я вновь перемещаюсь к Генри Ашесу. Интересно, он помнит, что тогда отвалил огромную кучу денег непонятно на что?
- Отменяйте. Высадите девушку, и как можно скорее.
Я оказываюсь в машине как раз вовремя, чтобы увидеть как охранник кашляет, видимо, подавившись воздухом.
- Сэр, но Торментус...
- Мне плевать на Торментуса! - Я вижу слюни Генри Ашеса, проделывающие путь от его губ до шляпы детектива на стодвадцатидюймовом экране. - Это моя дочь! Ни одна мразь не смеет к ней притрагиваться!
- Но, сэр, вы сами...
- Лучше заткнись, Донни, а то пожалеешь. Возвращай мою Сэнди на Пасифик Хайтс, без разговоров!
Я почему-то удивляюсь, что Генри Ашес знает наш с Сэнди адрес, затем вспоминаю, что он не так давно, лет шесть назад, жил там вместе с тетей Лорен. Тетя Лорен... Наблюдая, и наблюдая впервые за праведным гневом Генри Ашеса, я понимаю, что такой «отец Сэнди» мог бы быть достойным мужем тети Лорен - или, что честнее, но что не хочется мне констатировать, вдовцом. Жаль только, что это не его эмоции...
Охранник - Донни, насколько я помню - что-то пытается сказать в трубку, но уже поздно, Генри Ашес вешает трубку. Донни вздыхает, как вздыхают садисты при отсутствии жертвы, и сворачивает на дорогу, без поворотов ведущую на Пасифик Хайтс.
- Назови свой адрес, - просит он у Сэнди таким тоном, каким обычно требуют.
- Ахах, ты решил меня вернуть домой? - спрашивает Сэнди и смеется.
Смеется!
Я ее обожаю!
- Типа того, - бурчит Донни.
- Ну ты, Ривьера, и шутник, - тихо говорит Сэнди.
Донни все слышит, на его кирпиче, которое и лицом называть не хочется, появляется понимание человека, которого никогда не посвящают в важные дела.
Вскоре Донни останавливается у нашего родного домика. Он выходит из машины, открывает заднюю дверь, помогает, и помогает довольно деликатно, надо заметить, выйти Сэнди из машины, затем снимает наручники и говорит:
- Спокойной ночи.
- Не забудь мешок. Он на моей голове.
На кирпиче Донни даже появляется какое-то подобие улыбки.
Почему-то я думал, что Ин согласится сразу. Этого не происходит, и, понятное дело, я огорчаюсь.
- Что ты хочешь взамен? - спрашиваю я.
- А что ты можешь мне дать?
- То, что ты можешь у меня забрать - все твое, бери.
Я говорю абсолютно серьезно, но Ин, похоже, воспринимает мои слова как издевку.
- Ты хитер, Уайт. Просишь меня об услуге, а сам при этом ничем не рискуешь...
Затем Ина словно бы озаряет, он добавляет:
- Ты готов дать клятву перед Вселенной?
"Чего?" - хочу я спросить, но отвечаю:
- Готов.
- Ты готов поклясться перед Вселенной, что возьмешь на себя мое проклятие, каким бы оно не было?
Звучит пугающе, думаю я, но выбора у меня нет.
- Клянусь, что возьму на себя все твои грехи, какими бы они ни были, и с достоинством приму проклятие, каким бы оно не было.
И на всякий случай добавляю:
- Клянусь, клянусь, клянусь.
Ин довольно кивает. Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю и с некоторым потрясением осознаю, что моя рука не проходит насквозь. Наши руки плотно смыкаются, как у живых людей.
- Я обязуюсь заставить Генри Ашеса заботиться о Сэнди Ашес в любое время, в любую ситуацию, вплоть до самой его смерти.
Теперь киваю я. Мы разрываем рукопожатие, и я уверен, что нашу сделку можно считать в равной степени взаимовыгодной.
- Все, теперь должен прийти твой обычный сон. Хочешь продолжить разговор с Ирой?
- Нет.
Ин машет рукой, медленно растворяется в воздухе, до меня доносится его уплывающий голос:
- Сожалею, но тебе не под силу выбирать себе сны...
Зря я переносился в дубовый лес. Мне кажется, образ Иры был навеян мне родными местами.
Я разговариваю с Ирой в той же пустоте, что разговаривал с Ином, только вместо ощущения кладбища у меня появляется ощущение вышеупомянутого дубового леса. Українська мова звучит сквозь шелест листьев. Мои мысли уплывают к реальности, к моей Сэнди, моей девочке, не знающей о степени ржавости души Генри Ашеса. Ира вспоминает наши с ней свидания у местного пруда. Когда-то у побережья мы разжигали костры, а сейчас природа, с презрением относящаяся к забывшим о ней людям, спрятала купальню нескольких сел под зеленой тиной. Как язычники, мы праздновали Ивана Купалу и прыгали через костер. Я пытался нарисовать Сэнди с живой натуры, а нарисовал похожую на кого угодно, но не на Сэнди мазню. Мы с Ирой заперли родителей в сарае со свиньями, чтобы на миг почувствовать себя если не повелителями Вселенной, то повелителями села, это уж точно. Гейси, еще маленький котенок, размером с клубочек рыжей шерсти, который он сплевывал уже будучи взрослым, нагадил в Сэндины тапочки, а Сэнди, моя озорная девочка, спрятала всю мою обувь, и я, по незнанию, надел ее тапочки, чтобы как дурак стоять перед пришедшим по какому-то незначительному поводу Пауэрсу, который не прекращал прерывать свое привычное бурчание непривычным смехом.
Ира вспоминает вслух то, что греет ее душу. Я вспоминаю про себя то, что не перестанет согревать мою.
- Ты жива? - Это первый вопрос, прерывающий поток сознания Иры.
- Ти забув свою рідну мову?
- Не те, щоб забути...
Затем повышаю голос и говорю:
- Яка різниця, це ж мій сон, ти повинна мене розуміти!
Ира становится более размытой, ее речь смешивается с шелестом листьев.
- В реальності я виглядаю по іншому. Ти охренеешь, коли дізнаєшся, чого я досяг...
Затем я слышу только шелест листьев.
- Ира?
Затем я не слышу даже его.
Ощущение кладбища вновь врывается в мою полупрозрачную сущность. В месте, где исчезла Ира, вновь появляется Ин, он спрашивает:
- Зачем ты врал мне?
- Насчет чего?
- Я должен был догадаться ранее. Тебя зовут Уайт, а твоя знакомая Ира - из Украины...
- А что, это невозможно?
- Возможно. Только вот я был в голове Генри Ашеса, и теперь я знаю, что твое имя - Олег Ривник.
Мне становится неловко, но затем я кое-что вспоминаю.
- Ты же говорил, что знаешь все...
- Я знаю все, что с тобой бывает во сне. Это мой мир. И в этом мире я бог.
- В мире нелюдей ты существуешь?
Ин не отвечает.
- Я знаю, что существуешь, иначе как бы ты смог побывать в голове Генри Ашеса.
- К чему тогда такие вопросы? Хочешь найти меня при пробуждении?
- Да, и для этого мне достаточно только подумать...
Черт, почему же я раньше до этого не додумался? Я же мог не расходовать свою энергию в стремлении увидеть сон, я мог просто подумать об Ине так же, как я думал о Кине.
Ин понимающе кивает.
- Знаю, о чем ты думаешь, но в реальности я такой же... как бы мягче сказать... Ладно, скажу прямо. В реальности я такой же боязливый, как и другие покойники.
- То есть ты боишься проклятия?
- Да.
Молчание. Ин мне, конечно, нравится, но эта фраза ставит его в один ряд с Кином и другими.
- Твоя боязнь не мешает тебе воровать оргазмы, - говорю я.
- Мы уже обсуждали - Кесарю кесарево, Божие...
- Ладно, ладно, понял, - перебиваю я. - Оправдывай свои грехи как хочешь. Ты выполнил то, о чем я тебя просил?
- Еще нет. Я покину тебя, ты досмотришь сон, а я в это время разберусь, - Ин ухмыляется, - с Папочкой.
Вновь ухмыляется и говорит:
- Ты не знаешь и твоя жена не знает, что Генри знает, как вы его за глаза называете.
Я машу рукой.
- Пусть скажет спасибо, что мы за глаза не называем его гандоном.
Затем я вспоминаю об Ире и охаю.
- Мне придется досматривать сон?
Кивок Ина.
- Он будет тем же или другим?
- Повернись на другой бок, если тебе противна первая любовь.
По тянущимся вверх уголкам губ я понимаю, что Ин так шутит.
- Если в этом мире ты бог, то тогда поменяй мне сон.
- Многого требуешь, Олег. Я и так выполняю то, чего выполнять не обязан.
Я опять машу рукой.
- Ладно, черт с ней. - Я имею в виду Иру. - Скажи, а я могу стать богом сна для какого-нибудь призрака?
Ин как-то странно, может быть, оценивающе на меня смотрит, затем отвечает:
- Когда-нибудь сможешь. Ты будешь делать то же самое, что сейчас делаю я.
Он начинает растворяться, и я торопливо спрашиваю:
- Надеюсь, я проснусь скоро?
Ответа я не слышу. Ин исчезает. А я начинаю готовить себя к української мови.
Я просыпаюсь через несколько часов. После несвязанных друг с другом разговоров с Ирой, которые я не могу теперь вспомнить, я чувствую вокруг себя теплый храм, выстроенный из любви ко мне. Я бесконечно рад, что просыпаюсь там же, где и уснул. В голове Сэнди.
Мне требуется некоторое время, чтобы осознать, что моя девочка куда-то идет, бредет в ночи, и бредет с непередаваемой грустью в душе. Я не сразу, но понимаю, что теплый храм, в котором я спал - лишь крошечная часть сознания Сэнди, которое в данный момент окрашено в темные тона.
Я заставляю себя разорваться на двадцать частей. Пытаюсь сосредоточиться, но тяжесть Сэндиных переживаний давит на меня в двадцать раз тяжелее, чем на нее. Я был готов к этому, поэтому заставляю себя думать о своих двадцати частях, как об одном целом. У меня ничего не получается. Депрессия словно бы сбивает меня с ног, я вылетаю из головы Сэнди, и меня выворачивает наизнанку. Не могу сказать, метафора это или все действительно так и было - но могу сказать точно, что синдромы отравления я ощущаю так же, как ощущал бы, если бы не умер.
Депрессия моей девочки более опасна для меня, чем моя собственная. Возможно, у меня что-нибудь получилось бы, если бы не мое трепетное отношение к Сэнди.
Я мысленно уничтожаю девятнадцать сознаний, затем вновь проникаю в голову Сэнди. Один-единственный, я разделяю ее горестные мысли без ее ведома. Моя добровольная ноша бесполезна.
Реальность - это пустота, думает Сэнди, и я с ней соглашаюсь.
Поэтому все бегут от реальности. В любовь, работу, в наркотики. Все. Никому не хватает смелости плевать в пустоту. Это невозможно.
А те, кто думают, что плюют в нее - сами себя обманывают.
Все люди - сраные эгоисты. И я сама - сраная эгоистка. И мне больно от невозможности избавиться от этой сраной эгоистической природы.
Альтруизм - усложненный эгоизм, думаю я солидарно с Сэнди.
Ты делаешь ее счастливой не для того, чтобы сделать ее счастливой - нет, от ее счастья ты сам получаешь счастье, и в этом кроется первопричина. Любовь к ближнему есть часть большой любви к себе. Я сам - сраный эгоист.
Жизнь - это аттракцион упущенных возможностей, думает моя девочка. Но она еще не знает, что то, что она называет жизнью - лишь часть куда большего пути. Странный путь в никуда - не исключено, что странный только в рамках грошовой человеческой логики.
Хочу, чтобы кто-нибудь скинул человечество с нагретого их высокомерием трона, думает моя несравненная. Она не понимает, что она, что я, ее мертвый муж, да и любой рожденный на земле, все мы - лишь часть этого испорченного механизма. И даже осознание этого факта не поменяет ровным счетом ничего. Мы воображаем себя чем-то большим, чем есть, и смысл жизни только в том, чтобы сделать реальность вокруг себя такой же реальной, как и наше воображение. Я представляю, что эту мысль вслух произнесли четыре сознания. Я не знаю, получилось у меня или нет, логично ли так подходить к вопросу управления чужими телами, но на всякий случай думаю:
"Все будет хорошо. Олег, он рядом, он всегда со мной. Он избавит меня от той боли, что оставил после себя его уход. Даже не уход - его перерождение…"
Я представляю себя чем-то большим, пока проговариваю эту фразу, и на всякий случай проговариваю эту фразу четыре раза...
Мне кажется, или тьма сознания исчезла? Надежда, горящая надежда, в огне которой нахожусь весь я - она принадлежит Сэнди - или мне?
Опять же, на всякий случай, я представляю, что эта надежда, чьей бы она не была, всегда - нет, не так – ВСЕГДА будет гореть в груди моей девочки.
И пока я занимаюсь мозговым штурмом, я особо не слежу за тем, что видит перед собой Сэнди. И когда я наконец решаю посмотреть, то понимаю, что Сэнди пришла обратно к Ривьере. Ривьера...
И только сейчас я обращаю внимание на воспоминание Сэнди, связанное с кокаином. Ривьера уговаривал мою девочку нюхнуть дорожку-другую этой гадости. Тогда моя девочка отказалась. Но сейчас, наряду с непонятной надеждой, я чувствую два желания, однозначно принадлежащие моей Сэнди - желание никогда не пробовать кокаин и желание его попробовать.
Я представляю, что разрываюсь на двадцать пять частей, чтобы с их усилием сконцентрировать эту непонятную надежду в теле Сэнди. Меня сносит волной противоречащих друг другу оценочных суждений, но я представляю себе, что твердо стою на своем. Я управляю своими частями. Все мои части запирают в сердце Сэнди неугасающую надежду. Я не знаю, получается у меня или нет, но радуюсь тому, что меня не выкидывает из ее головы.
Какой-то шум, доля секунды. Сэнди не успевает обернуться, на ее голове оказывается мешок. Ее глаза полностью во тьме.
Весь я полностью во тьме.
- Не шевелись, - слышу я ушами Сэнди грубый голос.
Мою девочке сжимают руки за спиной, надевают наручники. Сэнди пытается отбиться от верзилы, но как-то вяло. Хоть туфли на ее ногах и сбиваются, все равно, так не отбиваются, когда хотят сохранить себе жизнь. Охранник попадается мощный, это чувствуется, тут и агрессия оказалась бы бессильной, не то что вялая имитация бегства. Мою девочку волокут, и волокут с силой, она могла бы оторвать ноги от земли и на скорость волочения это никак не повлияло бы. Это правильно, что я чувствую ее беды в той же мере, что и она... только я ожидал от моей Сэнди более сильного страха. Она спокойна, ее мысли далеко отсюда, теплый храм по-прежнему греет ее душу, греет как камин зимой, о котором не привык думать, потому что он очень давно является частью дома. Я бы на месте Сэнди испугался, если бы кто-нибудь потащил меня куда-то, но она спокойна. И я убеждаюсь, что внешнее спокойствие, которое несмотря ни на что проявляла Сэнди и которое я всегда ценил, не является актерской игрой или защитной реакцией, оболочкой непроницаемости. Внешнее спокойствие Сэнди в полной мере проявление спокойствия внутреннего.
Я люблю душу своей девочки. Люблю ее мысли, отстраненность от суеты, от реальности, от окружающей ее опасности. Я не хочу, чтобы абстрактная чаша весов склонилась в пользу черного кокаина. Душа моей Сэнди летит идеально, ей не нужен допинг.
Мою девочку сажают на заднее сиденье какого-то автомобиля. Она задает логичный вопрос - задает не из естественного страха, а словно бы потому, что того требует сценарий.
- Что вам нужно?
- Автограф, - отвечает кто-то грубо.
Затем я слышу звук мотора.
Я думаю об Ине, думаю о нем как о засранце, нарушившем свое обещание, затем представляю, что оказываюсь рядом с ним.
В следующее мгновение я оказываюсь лицом к лицу с Генри Ашесом. Его загорелые руки с обвисшей, явно лишней кожей держат возле растянутого годами уха телефон. Стодевятнадцатидюймая плазма показывает нуар.
Я все понимаю и беру свои мысли обратно. Ин - не засранец.
- Вы ее взяли? - спрашивает Генри Ашес, реально спрашивает, а не кряхтит.
Я перемещаюсь на сиденье рядом с Сэнди, чтобы услышать ответ.
- Да, она в машине, - отвечает грубый голос. Я просачиваюсь сквозь переднее сидение и вижу знакомое лицо охранника - того самого, что не мешал мне забирать деньги из Роллс Ройса незадолго до моей смерти. Я вновь перемещаюсь к Генри Ашесу. Интересно, он помнит, что тогда отвалил огромную кучу денег непонятно на что?
- Отменяйте. Высадите девушку, и как можно скорее.
Я оказываюсь в машине как раз вовремя, чтобы увидеть как охранник кашляет, видимо, подавившись воздухом.
- Сэр, но Торментус...
- Мне плевать на Торментуса! - Я вижу слюни Генри Ашеса, проделывающие путь от его губ до шляпы детектива на стодвадцатидюймовом экране. - Это моя дочь! Ни одна мразь не смеет к ней притрагиваться!
- Но, сэр, вы сами...
- Лучше заткнись, Донни, а то пожалеешь. Возвращай мою Сэнди на Пасифик Хайтс, без разговоров!
Я почему-то удивляюсь, что Генри Ашес знает наш с Сэнди адрес, затем вспоминаю, что он не так давно, лет шесть назад, жил там вместе с тетей Лорен. Тетя Лорен... Наблюдая, и наблюдая впервые за праведным гневом Генри Ашеса, я понимаю, что такой «отец Сэнди» мог бы быть достойным мужем тети Лорен - или, что честнее, но что не хочется мне констатировать, вдовцом. Жаль только, что это не его эмоции...
Охранник - Донни, насколько я помню - что-то пытается сказать в трубку, но уже поздно, Генри Ашес вешает трубку. Донни вздыхает, как вздыхают садисты при отсутствии жертвы, и сворачивает на дорогу, без поворотов ведущую на Пасифик Хайтс.
- Назови свой адрес, - просит он у Сэнди таким тоном, каким обычно требуют.
- Ахах, ты решил меня вернуть домой? - спрашивает Сэнди и смеется.
Смеется!
Я ее обожаю!
- Типа того, - бурчит Донни.
- Ну ты, Ривьера, и шутник, - тихо говорит Сэнди.
Донни все слышит, на его кирпиче, которое и лицом называть не хочется, появляется понимание человека, которого никогда не посвящают в важные дела.
Вскоре Донни останавливается у нашего родного домика. Он выходит из машины, открывает заднюю дверь, помогает, и помогает довольно деликатно, надо заметить, выйти Сэнди из машины, затем снимает наручники и говорит:
- Спокойной ночи.
- Не забудь мешок. Он на моей голове.
На кирпиче Донни даже появляется какое-то подобие улыбки.
