Все люди боятся смерти. Все – без исключения. Даже если вы говорите, что не боитесь, на самом деле это не так.
Я тоже говорила нечто подобное, пока не узнала, что она такое. И теперь я знаю: я боюсь не боли, и не неизвестности, и не того, что там, за гранью, ничего не будет. Нет.
Я боюсь только одного. Бессилия.
Знаете ли вы, что это такое – когда умираешь от бессилия?
Лучше не знайте.
Если меня спросят, когда началась эта история, я не смогу ответить. Просто потому что никакого начала у неё, пожалуй, и не было. Зато был конец.
Давайте начнём с него.
Одно воспоминание о Лильке я храню так глубоко в сердце, что никто и никогда не сможет его оттуда достать. Ведь это воспоминание - самое последнее.
Я одна была рядом с ней в тот вечер. Не Катя и не Дима, а я. И мне кажется, Лилька ждала этого момента, чтобы уйти от нас.
Неважно, что ей было всего пять лет. Она знала – только я смогу это выдержать.
Холодный зимний воздух дул в приоткрытое окно, но встать с кровати и закрыть его я просто не могла. Мне было не до окон – я слушала тихое и хриплое дыхание своей маленькой племянницы.
- Больно…
- Я знаю, цветочек. Потерпи чуть-чуть. Сейчас уснёшь, и станет легче.
Лилька вздохнула, открывая глаза. И вдруг улыбнулась.
- Тёть Даш... А у тебя... над головой...
- Что? - я даже обернулась, но ничего не обнаружила.
- У тебя... над головой... нимб...
Наверное, ей показалось так из-за лампы. Но это было уже неважно, потому что в следующий миг Лилька вновь закрыла глаза. Теперь уже навсегда.
И мне почудилось на одно мгновение, будто кто-то большой и крылатый воспарил с нашего подоконника далеко-далеко в небо.
Только легче от этого мне совсем не стало.
Когда я вышла из детской, Дима и Катя ужинали. Ещё и двадцати минут не прошло, как Дима увёл сестру на кухню. За последние полгода Катя из красивой молодой девушки превратилась в бледную тень с тусклыми волосами и безжизненными глазами, она почти ничего не ела. И сейчас Дима старательно уговаривал сестру съесть хотя бы немного…
Но Катя уже заметила меня.
- Даш?..
Господи…
- Всё.
Меня хватило только на одно слово. И до самой смерти я буду помнить глаза сестры в тот момент, когда я его сказала.
- Всё… - выдохнула она, внезапно съёжившись, словно проколотый воздушный шарик. На лице проступили морщины. Хотя Кате всего-то двадцать шесть лет.
Дима кинулся к ней, обнял, но она не отреагировала. Только глаза зажмурила и задышала резко, прерывисто.
- Побудь с ней, - бросил мне Дима, поняв, что Катя не обращает на него внимания. Да, это правильно… у меня лучше получалось её успокаивать. Хотя сейчас это бесполезно. – Я всё сделаю сам.
- Спасибо, - прошептала я, садясь на колени перед сестрой и начиная гладить её худые постаревшие руки, холодные щёки, жёсткие волосы. За спиной раздались шаги – Дима вышел из кухни. И как только он закрыл дверь, Катя отмерла.
- Я виновата… виновата… - прохрипела она, вдруг начиная раскачиваться на стуле, словно маленький ребёнок.
- Ты ни в чём не виновата, - повторила я то, что повторяла уже много раз, и сестра рассмеялась. Страшно, почти безумно.
- Виновата! Всё из-за меня, всё…
Я приподнялась и обняла её, прижала голову к своей груди, привычно повторяя: «нет, ты не виновата», «нет, ты ни в чём не виновата», «нет, Катя».
Без конца. Без края. Без надежды.
Только маленький уголёк веры тлел во мне, никак не угасая. Веры в то, что всё это когда-нибудь закончится…
Спустя несколько часов почти все звуки в нашей квартире стихли. Уехали представители закона, и нашу девочку тоже увезли.
После этого я с трудом уложила Катю спать. Она ворочалась, плакала, бормотала что-то, и уснула только после огромной дозы снотворного. А я, ощущая, как раскалывается от боли голова и дрожат руки, вышла из спальни в гостиную.
Балконная дверь была распахнута настежь, и сквозняком меня чуть с ног не сбило. В нос ударил неприятный запах сигаретного дыма, заставив сжаться виски. Я закашлялась – то ли от холода, то ли от вони, - и шагнула на балкон.
Перед Димой стояла до краёв наполненная пепельница, но останавливаться он, кажется, не собирался.
В моей голове мелькнула слабая мысль о том, что курить Дима бросил ещё до рождения Лили. Где же он взял сигареты?
Мелькнула – и исчезла. Какая, в сущности, разница…
Но он словно умудрился прочитать эту мысль. Затушил очередную сигарету, выдохнул струю едкого дыма и буркнул:
- Один из ментов поделился. Сказал: «Лучше курить, чем в запой уйти». И отдал мне свои сигареты. Хочешь?
- Нет.
- Извини, я знаю, что ты не любишь это. Вот и открыл окно. Сейчас закрою… А то цветы замёрзнут.
- Да, - ответила я невпопад, подходя чуть ближе, и посмотрела в окно.
Снег, пушистый, как кусочки белого мха, сыпался с неба, серебрясь на свету от фонарей. Спокойно… На улице было спокойно, тихо и очень красиво.
А ещё – безразлично. Безразлично к нашему горю. К тому, что маленькой девочки с чудесным именем Лилия больше нет.
Дима щёлкнул зажигалкой, и я отмерла.
- Кури, если хочешь.
- У меня уже во рту горько. Хотя… - Он усмехнулся. – Там, внутри, гораздо горше.
И замолчал.
Я тоже молчала. Что тут скажешь?
- Я пойду.
- Куда? – Дима чуть повернул голову. – Глубокая ночь. Оставайся.
- Нет. Я пойду. Утром… вернусь.
Он не ответил. Только зажигалкой щёлкнул.
Я из последних сил добрела до коридора, оделась, схватила свою сумку и побежала вниз, на улицу. Распахнула подъездную дверь, сделала шаг вперёд… И задохнулась сразу от нескольких нахлынувших на меня чувств.
Первым из этих чувств был холод. Я забыла переобуться, и голые ноги в тапочках словно ледяной водой облили.
Плевать. Обратно не пойду.
Вторым чувством была усталость. Крепкая, настоявшаяся, бесконечная усталость. Словно я тащила на себе могильный камень. И этот камень вдавливал меня в землю, заставлял сжимать голову в плечи, опускать глаза и зажмуриваться.
И наконец… боль.
Режущая, выворачивающая нутро, стучащая в висках и останавливающая сердце. И она была в миллион, в миллиард раз больше любого вселенского холода и усталости. Она была способна убить, но почему-то не убивала.
Я шла вниз по улице, почти убитая всеми этими чувствами, и мне казалось, что из глаз у меня льются не слёзы, а кровь.
Кровь стекала по щекам и лилась на землю и белый снег, окрашивая его в ярко-алый, а мои ноги, обутые в домашние тапочки, оставляли за собой угольно-чёрные следы.
На самом деле я ничего этого не видела – мне так только казалось. Я шла в никуда, зажмурившись и сжав кулаки, и… молилась.
Отче наш, иже еси на небесех…
Я тоже говорила нечто подобное, пока не узнала, что она такое. И теперь я знаю: я боюсь не боли, и не неизвестности, и не того, что там, за гранью, ничего не будет. Нет.
Я боюсь только одного. Бессилия.
Знаете ли вы, что это такое – когда умираешь от бессилия?
Лучше не знайте.
Если меня спросят, когда началась эта история, я не смогу ответить. Просто потому что никакого начала у неё, пожалуй, и не было. Зато был конец.
Давайте начнём с него.
Одно воспоминание о Лильке я храню так глубоко в сердце, что никто и никогда не сможет его оттуда достать. Ведь это воспоминание - самое последнее.
Я одна была рядом с ней в тот вечер. Не Катя и не Дима, а я. И мне кажется, Лилька ждала этого момента, чтобы уйти от нас.
Неважно, что ей было всего пять лет. Она знала – только я смогу это выдержать.
Холодный зимний воздух дул в приоткрытое окно, но встать с кровати и закрыть его я просто не могла. Мне было не до окон – я слушала тихое и хриплое дыхание своей маленькой племянницы.
- Больно…
- Я знаю, цветочек. Потерпи чуть-чуть. Сейчас уснёшь, и станет легче.
Лилька вздохнула, открывая глаза. И вдруг улыбнулась.
- Тёть Даш... А у тебя... над головой...
- Что? - я даже обернулась, но ничего не обнаружила.
- У тебя... над головой... нимб...
Наверное, ей показалось так из-за лампы. Но это было уже неважно, потому что в следующий миг Лилька вновь закрыла глаза. Теперь уже навсегда.
И мне почудилось на одно мгновение, будто кто-то большой и крылатый воспарил с нашего подоконника далеко-далеко в небо.
Только легче от этого мне совсем не стало.
Когда я вышла из детской, Дима и Катя ужинали. Ещё и двадцати минут не прошло, как Дима увёл сестру на кухню. За последние полгода Катя из красивой молодой девушки превратилась в бледную тень с тусклыми волосами и безжизненными глазами, она почти ничего не ела. И сейчас Дима старательно уговаривал сестру съесть хотя бы немного…
Но Катя уже заметила меня.
- Даш?..
Господи…
- Всё.
Меня хватило только на одно слово. И до самой смерти я буду помнить глаза сестры в тот момент, когда я его сказала.
- Всё… - выдохнула она, внезапно съёжившись, словно проколотый воздушный шарик. На лице проступили морщины. Хотя Кате всего-то двадцать шесть лет.
Дима кинулся к ней, обнял, но она не отреагировала. Только глаза зажмурила и задышала резко, прерывисто.
- Побудь с ней, - бросил мне Дима, поняв, что Катя не обращает на него внимания. Да, это правильно… у меня лучше получалось её успокаивать. Хотя сейчас это бесполезно. – Я всё сделаю сам.
- Спасибо, - прошептала я, садясь на колени перед сестрой и начиная гладить её худые постаревшие руки, холодные щёки, жёсткие волосы. За спиной раздались шаги – Дима вышел из кухни. И как только он закрыл дверь, Катя отмерла.
- Я виновата… виновата… - прохрипела она, вдруг начиная раскачиваться на стуле, словно маленький ребёнок.
- Ты ни в чём не виновата, - повторила я то, что повторяла уже много раз, и сестра рассмеялась. Страшно, почти безумно.
- Виновата! Всё из-за меня, всё…
Я приподнялась и обняла её, прижала голову к своей груди, привычно повторяя: «нет, ты не виновата», «нет, ты ни в чём не виновата», «нет, Катя».
Без конца. Без края. Без надежды.
Только маленький уголёк веры тлел во мне, никак не угасая. Веры в то, что всё это когда-нибудь закончится…
Прода от 20.02.2018, 13:50
Спустя несколько часов почти все звуки в нашей квартире стихли. Уехали представители закона, и нашу девочку тоже увезли.
После этого я с трудом уложила Катю спать. Она ворочалась, плакала, бормотала что-то, и уснула только после огромной дозы снотворного. А я, ощущая, как раскалывается от боли голова и дрожат руки, вышла из спальни в гостиную.
Балконная дверь была распахнута настежь, и сквозняком меня чуть с ног не сбило. В нос ударил неприятный запах сигаретного дыма, заставив сжаться виски. Я закашлялась – то ли от холода, то ли от вони, - и шагнула на балкон.
Перед Димой стояла до краёв наполненная пепельница, но останавливаться он, кажется, не собирался.
В моей голове мелькнула слабая мысль о том, что курить Дима бросил ещё до рождения Лили. Где же он взял сигареты?
Мелькнула – и исчезла. Какая, в сущности, разница…
Но он словно умудрился прочитать эту мысль. Затушил очередную сигарету, выдохнул струю едкого дыма и буркнул:
- Один из ментов поделился. Сказал: «Лучше курить, чем в запой уйти». И отдал мне свои сигареты. Хочешь?
- Нет.
- Извини, я знаю, что ты не любишь это. Вот и открыл окно. Сейчас закрою… А то цветы замёрзнут.
- Да, - ответила я невпопад, подходя чуть ближе, и посмотрела в окно.
Снег, пушистый, как кусочки белого мха, сыпался с неба, серебрясь на свету от фонарей. Спокойно… На улице было спокойно, тихо и очень красиво.
А ещё – безразлично. Безразлично к нашему горю. К тому, что маленькой девочки с чудесным именем Лилия больше нет.
Дима щёлкнул зажигалкой, и я отмерла.
- Кури, если хочешь.
- У меня уже во рту горько. Хотя… - Он усмехнулся. – Там, внутри, гораздо горше.
И замолчал.
Я тоже молчала. Что тут скажешь?
- Я пойду.
- Куда? – Дима чуть повернул голову. – Глубокая ночь. Оставайся.
- Нет. Я пойду. Утром… вернусь.
Он не ответил. Только зажигалкой щёлкнул.
Я из последних сил добрела до коридора, оделась, схватила свою сумку и побежала вниз, на улицу. Распахнула подъездную дверь, сделала шаг вперёд… И задохнулась сразу от нескольких нахлынувших на меня чувств.
Первым из этих чувств был холод. Я забыла переобуться, и голые ноги в тапочках словно ледяной водой облили.
Плевать. Обратно не пойду.
Вторым чувством была усталость. Крепкая, настоявшаяся, бесконечная усталость. Словно я тащила на себе могильный камень. И этот камень вдавливал меня в землю, заставлял сжимать голову в плечи, опускать глаза и зажмуриваться.
И наконец… боль.
Режущая, выворачивающая нутро, стучащая в висках и останавливающая сердце. И она была в миллион, в миллиард раз больше любого вселенского холода и усталости. Она была способна убить, но почему-то не убивала.
Я шла вниз по улице, почти убитая всеми этими чувствами, и мне казалось, что из глаз у меня льются не слёзы, а кровь.
Кровь стекала по щекам и лилась на землю и белый снег, окрашивая его в ярко-алый, а мои ноги, обутые в домашние тапочки, оставляли за собой угольно-чёрные следы.
На самом деле я ничего этого не видела – мне так только казалось. Я шла в никуда, зажмурившись и сжав кулаки, и… молилась.
Отче наш, иже еси на небесех…
