Говорят, от ненависти до любви один шаг. Не знаю, не встречал. А вот наоборот…
Не поймите меня неправильно: сначала всё было хорошо. Увидел, понравилась, начал ухаживать, и как по нотам: цветы, конфеты, подарки, кафе-рестораны-театры… Ну, что вы, не знаете, как оно это всё бывает? Стандартно же, у всех одно и то же. Это семейная жизнь у всех по-своему складывается, а в ухаживаниях как под копирку. Вот за вами, Нина Петровна, как ухаживал муж? Не помните уже? Ну, может, и я в вашем возрасте не вспомню, как за будущей женой приударял. Да не замахивайтесь вы, подумаешь… Все там будем. Да не замахивайтесь! На пенсии будем, на пенсии, а не то, что вы подумали…
Ладно-ладно, дальше рассказываю. Через полгода после встреч я сделал ей предложение. Почему через полгода? Вы бы лучше спросили, почему я вообще сделал это самое предложение, чтоб его. Сам сейчас понять не могу. Гляжу на неё – и понять не могу, что я в ней такого особенного тогда находил-то? Не знаю даже. Но ведь было! За руку брал – и сердце дрожало, и… кое-что ещё. А вы, Андрей, не хихикайте. Не хихикайте! Что естественно, то не безобразно.
Полгода, да… Ну, показалось мне, что хватит мусолить, пора в загс Настёну вести. Она глазками-то похлопала, поулыбалась, пожеманилась – короче, как там у вас, женщин, принято. И согласилась. Ух, как я радовался! Летал просто. Чего, спрашивается, летал? Надо было удочки сматывать, бежать, а я… Дурак молодой, безмозглый. Лыбился до ушей и костюм в интернете выбирал свадебный. Чего вы смеётесь, Нина Петровна? Это сейчас я так выгляжу, что в костюме уже как обезьяна без грима буду. А тогда я – о-о-о! Ну не Ален Делон, конечно, но вполне, вполне.
В общем, сделал я Настёне предложение. И понеслось! Как говорил мой покойный дедушка из Одессы, просто *бушки-воробушки какие-то. Платье ей купи, кольца купи, лимузин закажи, букеты закажи, ресторан забронируй, тамаду найди… Мать-перемать! Что вы ржёте, Андрей? Сами-то не женаты, поди? Учтите мой опыт. Свадьба – зло! Хуже только похороны. И то не факт, не факт…
В назначенный день мы сочетались браком. Я тогда ещё был счастлив, несмотря на то, что мы с Настёной каждый день ссорились из-за каких-нибудь мелочей. Но молодые же были, мирились быстро… в горизонтальном положении. Хотя, вру, не только в горизонтальном… Молодые, говорю, были, да. Что вы говорите, Нина Петровна? Я и сейчас не старый? Может быть. Но всё не то, не то. Теперь я знаю, что здоровый сон лучше здорового секса… Да прекратите смеяться, Андрей! В конце концов, дело-то серьёзное, а вы…
Рассказываю дальше. После свадьбы медовый месяц пролетел незаметно, и это был единственный безмятежный месяц в нашей жизни. И то, мне кажется, это был не совсем месяц, а так… дня три. Потом выяснилось, что Настёна моя не умеет варить суп и гладить рубашки! А на мой упрёк, что в её двадцать два года пора бы уже и научиться, она ответила, что я к своим двадцати пяти годам тоже мог бы научиться не разбрасывать носки и мыть чашки из-под чая!
Улыбаетесь, Андрей? Зря! Вот так, по мелочи, раздражение и накапливается… Ты ей слово – она тебе два. Ты ей два – она тебе четыре. И наоборот. Кто-то уступает, другой упрямится… Проблемы множатся, копятся. И через год жизни вдруг понимаешь, что сам стал гладить рубашки и мыть чашки из-под чая. А Настёна – варить супы и, ругаясь, собирать мои носки по квартире.
Прошло полтора года, и она забеременела. Опять у нас был медовый месяц! Точнее, медовые три дня. Потом начался токсикоз. Что вы говорите, Нина Петровна? Рано? Ну, вы это Настёне моей скажите. Она начинала страдать токсикозом сразу после зачатия. Я, говорит, чую уже своим женским нутром, что там дитё. И лежит, тошнит. А ты только и делай, что подай-принеси – то чай, то апельсинчик, то шоколадку. Зря ухмыляетесь, Андрей! Токсикоз – страшная вещь. Страшнее динамита!
Честное слово, я думал, беременность – это кошмар. Нет! Оказалось, это спокойная жизнь! Подумаешь, жену тошнит от еды, эка невидаль. Подумаешь, пузатая. Задом к себе повернул – и… Не надо меня по голове бить, Нина Петровна! У меня там волосяной прослойки нет, моя лысина не выдержит натиска вашей папки!
Ладно-ладно, едем дальше… Родился Пашка. Красный, сморщенный, страшный – ну чисто синьор помидор, а не ребёнок. Но ладно бы, просто красный и страшный… Но он же орёт всё время, как не в себе! И жрать просит каждые три часа! Я думал, может, хоть ночью спит, как все нормальные люди. Но нет – не спит! Жрать просит! На ручки хочет! И вообще иногда не поймёшь, чего ему надо – орёт и орёт…
Мы с Настёной забыли, что такое покой, сон, обед по расписанию и интимная жизнь. Закрутились вокруг Пашки. Центр Вселенной, чёрная дыра – всё время, всю жизнь нашу в себя втянул. Нам ничего практически не оставил. Настёна ходила вся бледная, с синяками под глазами, я тоже на стены натыкался. Вот тогда я и подумал впервые в жизни: зачем мне всё это?! Зачем?! Жил ведь свободной, вольной жизнью, никаких баб с токсикозами, орущих детей, недосып только по собственному желанию… Благодать! И я – добровольно! – сам себя в ад загнал. Ну не дурак ли? Это ж только по молодости можно так вляпаться!
А через три года Настёна опять забеременела. И как её только угораздило? Ведь договаривались же, что на Пашке остановимся. Нет! Извини, говорит, дорогой, я неправильно цикл посчитала! И глазками хлоп-хлоп! Бляха муха, что там можно неправильно посчитать, а?! Не высшая ж математика!
И опять этот кошмар с токсикозами, капризами, нервами… Только в первый раз мы вдвоём были, а тут ещё Пашка под ногами путался. Всё норовил в то время куда-нибудь забраться и шею себе сломать.
А потом родилась Светка. Она была не такая страшная, как Пашка, но тоже… не красавица. Но орала меньше поначалу. Зато потом… как зубы стали резаться в четыре месяца… Заболела, затемпературила – ужас! Настёна тогда от переживаний и недосыпов даже в обморок упала. Что вы говорите, Нина Петровна? Нет, я не падал. Я падал только в сон. Ложился – и сразу засыпал так, что пушкой не разбудишь. Помню, как в юности меня могли разбудить случайные прохожие под окном, песни какие-нибудь, грохот от перфоратора. После рождения Светки как отрезало! Над ухом из пистолета без глушителя пальни – я спать буду. Проснусь, только если услышу, как ребёнок орёт. На их с Пашкой плач у меня условный рефлекс.
В общем, росли они, росли… Мы крутились, как белки в колесе, крутились… И вот однажды идём мы по улице. У меня на плечах Светка, за руки Пашка держится, он тогда перед первым классом был. Рядом Настёна вышагивает, в платьице с подсолнухами. А я вдруг словно со стороны на себя посмотрел и понял: ненавижу. Вот это всё. Ненавижу! Жену ненавижу, которая только и делает, что пилит: заработай побольше денег, надо это купить, то купить, сходи в магазин, помой посуду, подклей плинтус… Детей ненавижу: все нервы измотали, сволочи! То Пашка в детском саду с кем-нибудь подерётся, то Светка заболеет, води её по врачам, потому что у Настёны времени нет. А как это сочетать-то – вождение по врачам и зарабатывание денег, а? Знаете, Нина Петровна? Вот! А Настёна знает. Я спросил как-то. Она и ответила, что кверху каком! Оригинально, правда? А главное – уважительное отношение к мужу налицо!
С того дня у меня всё и покатилось… Как снежный ком. Сначала снежок, потом снеговик, потом глыба, а после – уже снежная лавина, сошедшая с горы. Любое Настёнино слово или действие бесило донельзя. Пашку тянуло выпороть, Светку – укутать в двадцать одеял и из дома не выпускать вообще никогда, чтобы больше не болела. Но дети ладно, дети есть дети, они в одну секунду бесят, а в следующую уже умиляют. А вот Настёна… Умилять перестала совсем.
Что ты ей ни скажи – всё ей не так. И мне тоже – всё не так. Как будто не по-русски разговариваем, а на каком-то другом языке. Не можем договориться, как ни стараемся. Впрочем… мы и не старались. Мне, знаете ли, кажется, что и сама Настёна тоже меня возненавидела уже к тому времени. И мы так с ней пар спускали… потихоньку.
И так странно это – когда вдруг понимаешь, что этот человек, с которым ты живёшь пятнадцать лет, с которым двоих детей сделал и которого знаешь, как облупленного, со всех сторон – этот человек тебе на самом деле чужой. Не твой он человек. И выбрал ты его когда-то, наверное, случайно. И случайно с ним живёшь. И вообще всё по жизни твоей – одна большая случайность. Вот и бесишься ты… Из-за собственной ошибки, которую уже не исправить никогда.
Да не философствую я, Нина Петровна, погодите… Перехожу к сути дела.
В то утро Пашка пошёл гулять с друзьями, Светка дома была, книжку читала. Я бельё гладил. Подошла, значит, Настёна, посмотрела… И как начала орать. Ты, говорит, придурок, это платье нельзя гладить, оно какое-то там разэдакое, его надо то-то и то-то! Я сначала сказал, мол, что на нём не написано, так она разоралась, что я большой мальчик уже, пора научиться спрашивать и вообще нечего гладить её вещи…
Я слушал-слушал. А потом взял и треснул её утюгом по голове.
Затихла она сразу, резко так. Упала и затихла. А я уж скорую вызвал и вас, конечно…
Что говорите, Нина Петровна? Жалею ли я? Да не знаю. Не хочу, конечно, чтобы умерла, но, если честно, я бы ей ещё раз так вмазал. Ну, послабее чуть, может. Ненавижу, всю жизнь мне испоганила…
Что, Андрей? Сам её выбрал? Ну да, сам. А мы всё сами выбираем, а потом расплачиваемся. Вы поэтому там осторожнее с выбором-то. А то будет как у меня. Бац – и утюгом по башке. Финита ля комедия, как говорится.
Что? Не финита? Ну и хорошо. И заявление писать не будет? Ну да, кто же на родного-то мужа пишет заявления… А что теперь, Нина Петровна? Как жить-то дальше нам с ней? После того, как я её это… утюгом огрел.
Как раньше? Ну да, ну да, наверное… Не разводиться же нам… Нет-нет, вы что. Какой ещё развод?
Привык я к ней. Привык.
Вот что такое настоящая ненависть-то, оказывается. Привычка…
Не поймите меня неправильно: сначала всё было хорошо. Увидел, понравилась, начал ухаживать, и как по нотам: цветы, конфеты, подарки, кафе-рестораны-театры… Ну, что вы, не знаете, как оно это всё бывает? Стандартно же, у всех одно и то же. Это семейная жизнь у всех по-своему складывается, а в ухаживаниях как под копирку. Вот за вами, Нина Петровна, как ухаживал муж? Не помните уже? Ну, может, и я в вашем возрасте не вспомню, как за будущей женой приударял. Да не замахивайтесь вы, подумаешь… Все там будем. Да не замахивайтесь! На пенсии будем, на пенсии, а не то, что вы подумали…
Ладно-ладно, дальше рассказываю. Через полгода после встреч я сделал ей предложение. Почему через полгода? Вы бы лучше спросили, почему я вообще сделал это самое предложение, чтоб его. Сам сейчас понять не могу. Гляжу на неё – и понять не могу, что я в ней такого особенного тогда находил-то? Не знаю даже. Но ведь было! За руку брал – и сердце дрожало, и… кое-что ещё. А вы, Андрей, не хихикайте. Не хихикайте! Что естественно, то не безобразно.
Полгода, да… Ну, показалось мне, что хватит мусолить, пора в загс Настёну вести. Она глазками-то похлопала, поулыбалась, пожеманилась – короче, как там у вас, женщин, принято. И согласилась. Ух, как я радовался! Летал просто. Чего, спрашивается, летал? Надо было удочки сматывать, бежать, а я… Дурак молодой, безмозглый. Лыбился до ушей и костюм в интернете выбирал свадебный. Чего вы смеётесь, Нина Петровна? Это сейчас я так выгляжу, что в костюме уже как обезьяна без грима буду. А тогда я – о-о-о! Ну не Ален Делон, конечно, но вполне, вполне.
В общем, сделал я Настёне предложение. И понеслось! Как говорил мой покойный дедушка из Одессы, просто *бушки-воробушки какие-то. Платье ей купи, кольца купи, лимузин закажи, букеты закажи, ресторан забронируй, тамаду найди… Мать-перемать! Что вы ржёте, Андрей? Сами-то не женаты, поди? Учтите мой опыт. Свадьба – зло! Хуже только похороны. И то не факт, не факт…
В назначенный день мы сочетались браком. Я тогда ещё был счастлив, несмотря на то, что мы с Настёной каждый день ссорились из-за каких-нибудь мелочей. Но молодые же были, мирились быстро… в горизонтальном положении. Хотя, вру, не только в горизонтальном… Молодые, говорю, были, да. Что вы говорите, Нина Петровна? Я и сейчас не старый? Может быть. Но всё не то, не то. Теперь я знаю, что здоровый сон лучше здорового секса… Да прекратите смеяться, Андрей! В конце концов, дело-то серьёзное, а вы…
Рассказываю дальше. После свадьбы медовый месяц пролетел незаметно, и это был единственный безмятежный месяц в нашей жизни. И то, мне кажется, это был не совсем месяц, а так… дня три. Потом выяснилось, что Настёна моя не умеет варить суп и гладить рубашки! А на мой упрёк, что в её двадцать два года пора бы уже и научиться, она ответила, что я к своим двадцати пяти годам тоже мог бы научиться не разбрасывать носки и мыть чашки из-под чая!
Улыбаетесь, Андрей? Зря! Вот так, по мелочи, раздражение и накапливается… Ты ей слово – она тебе два. Ты ей два – она тебе четыре. И наоборот. Кто-то уступает, другой упрямится… Проблемы множатся, копятся. И через год жизни вдруг понимаешь, что сам стал гладить рубашки и мыть чашки из-под чая. А Настёна – варить супы и, ругаясь, собирать мои носки по квартире.
Прошло полтора года, и она забеременела. Опять у нас был медовый месяц! Точнее, медовые три дня. Потом начался токсикоз. Что вы говорите, Нина Петровна? Рано? Ну, вы это Настёне моей скажите. Она начинала страдать токсикозом сразу после зачатия. Я, говорит, чую уже своим женским нутром, что там дитё. И лежит, тошнит. А ты только и делай, что подай-принеси – то чай, то апельсинчик, то шоколадку. Зря ухмыляетесь, Андрей! Токсикоз – страшная вещь. Страшнее динамита!
Честное слово, я думал, беременность – это кошмар. Нет! Оказалось, это спокойная жизнь! Подумаешь, жену тошнит от еды, эка невидаль. Подумаешь, пузатая. Задом к себе повернул – и… Не надо меня по голове бить, Нина Петровна! У меня там волосяной прослойки нет, моя лысина не выдержит натиска вашей папки!
Ладно-ладно, едем дальше… Родился Пашка. Красный, сморщенный, страшный – ну чисто синьор помидор, а не ребёнок. Но ладно бы, просто красный и страшный… Но он же орёт всё время, как не в себе! И жрать просит каждые три часа! Я думал, может, хоть ночью спит, как все нормальные люди. Но нет – не спит! Жрать просит! На ручки хочет! И вообще иногда не поймёшь, чего ему надо – орёт и орёт…
Мы с Настёной забыли, что такое покой, сон, обед по расписанию и интимная жизнь. Закрутились вокруг Пашки. Центр Вселенной, чёрная дыра – всё время, всю жизнь нашу в себя втянул. Нам ничего практически не оставил. Настёна ходила вся бледная, с синяками под глазами, я тоже на стены натыкался. Вот тогда я и подумал впервые в жизни: зачем мне всё это?! Зачем?! Жил ведь свободной, вольной жизнью, никаких баб с токсикозами, орущих детей, недосып только по собственному желанию… Благодать! И я – добровольно! – сам себя в ад загнал. Ну не дурак ли? Это ж только по молодости можно так вляпаться!
А через три года Настёна опять забеременела. И как её только угораздило? Ведь договаривались же, что на Пашке остановимся. Нет! Извини, говорит, дорогой, я неправильно цикл посчитала! И глазками хлоп-хлоп! Бляха муха, что там можно неправильно посчитать, а?! Не высшая ж математика!
И опять этот кошмар с токсикозами, капризами, нервами… Только в первый раз мы вдвоём были, а тут ещё Пашка под ногами путался. Всё норовил в то время куда-нибудь забраться и шею себе сломать.
А потом родилась Светка. Она была не такая страшная, как Пашка, но тоже… не красавица. Но орала меньше поначалу. Зато потом… как зубы стали резаться в четыре месяца… Заболела, затемпературила – ужас! Настёна тогда от переживаний и недосыпов даже в обморок упала. Что вы говорите, Нина Петровна? Нет, я не падал. Я падал только в сон. Ложился – и сразу засыпал так, что пушкой не разбудишь. Помню, как в юности меня могли разбудить случайные прохожие под окном, песни какие-нибудь, грохот от перфоратора. После рождения Светки как отрезало! Над ухом из пистолета без глушителя пальни – я спать буду. Проснусь, только если услышу, как ребёнок орёт. На их с Пашкой плач у меня условный рефлекс.
В общем, росли они, росли… Мы крутились, как белки в колесе, крутились… И вот однажды идём мы по улице. У меня на плечах Светка, за руки Пашка держится, он тогда перед первым классом был. Рядом Настёна вышагивает, в платьице с подсолнухами. А я вдруг словно со стороны на себя посмотрел и понял: ненавижу. Вот это всё. Ненавижу! Жену ненавижу, которая только и делает, что пилит: заработай побольше денег, надо это купить, то купить, сходи в магазин, помой посуду, подклей плинтус… Детей ненавижу: все нервы измотали, сволочи! То Пашка в детском саду с кем-нибудь подерётся, то Светка заболеет, води её по врачам, потому что у Настёны времени нет. А как это сочетать-то – вождение по врачам и зарабатывание денег, а? Знаете, Нина Петровна? Вот! А Настёна знает. Я спросил как-то. Она и ответила, что кверху каком! Оригинально, правда? А главное – уважительное отношение к мужу налицо!
С того дня у меня всё и покатилось… Как снежный ком. Сначала снежок, потом снеговик, потом глыба, а после – уже снежная лавина, сошедшая с горы. Любое Настёнино слово или действие бесило донельзя. Пашку тянуло выпороть, Светку – укутать в двадцать одеял и из дома не выпускать вообще никогда, чтобы больше не болела. Но дети ладно, дети есть дети, они в одну секунду бесят, а в следующую уже умиляют. А вот Настёна… Умилять перестала совсем.
Что ты ей ни скажи – всё ей не так. И мне тоже – всё не так. Как будто не по-русски разговариваем, а на каком-то другом языке. Не можем договориться, как ни стараемся. Впрочем… мы и не старались. Мне, знаете ли, кажется, что и сама Настёна тоже меня возненавидела уже к тому времени. И мы так с ней пар спускали… потихоньку.
И так странно это – когда вдруг понимаешь, что этот человек, с которым ты живёшь пятнадцать лет, с которым двоих детей сделал и которого знаешь, как облупленного, со всех сторон – этот человек тебе на самом деле чужой. Не твой он человек. И выбрал ты его когда-то, наверное, случайно. И случайно с ним живёшь. И вообще всё по жизни твоей – одна большая случайность. Вот и бесишься ты… Из-за собственной ошибки, которую уже не исправить никогда.
Да не философствую я, Нина Петровна, погодите… Перехожу к сути дела.
В то утро Пашка пошёл гулять с друзьями, Светка дома была, книжку читала. Я бельё гладил. Подошла, значит, Настёна, посмотрела… И как начала орать. Ты, говорит, придурок, это платье нельзя гладить, оно какое-то там разэдакое, его надо то-то и то-то! Я сначала сказал, мол, что на нём не написано, так она разоралась, что я большой мальчик уже, пора научиться спрашивать и вообще нечего гладить её вещи…
Я слушал-слушал. А потом взял и треснул её утюгом по голове.
Затихла она сразу, резко так. Упала и затихла. А я уж скорую вызвал и вас, конечно…
Что говорите, Нина Петровна? Жалею ли я? Да не знаю. Не хочу, конечно, чтобы умерла, но, если честно, я бы ей ещё раз так вмазал. Ну, послабее чуть, может. Ненавижу, всю жизнь мне испоганила…
Что, Андрей? Сам её выбрал? Ну да, сам. А мы всё сами выбираем, а потом расплачиваемся. Вы поэтому там осторожнее с выбором-то. А то будет как у меня. Бац – и утюгом по башке. Финита ля комедия, как говорится.
Что? Не финита? Ну и хорошо. И заявление писать не будет? Ну да, кто же на родного-то мужа пишет заявления… А что теперь, Нина Петровна? Как жить-то дальше нам с ней? После того, как я её это… утюгом огрел.
Как раньше? Ну да, ну да, наверное… Не разводиться же нам… Нет-нет, вы что. Какой ещё развод?
Привык я к ней. Привык.
Вот что такое настоящая ненависть-то, оказывается. Привычка…
