Без сомнений

Пролог

       В безбрежных раздольях междумирья ^[1] не зная, кто он и откуда, кружил ОглоЕд. Разум гигантской нечисти одиноко бороздили два изначальных чувства: адский голод и острый страх раствориться в чужой, «ненасытной» утробе. Вкушал обладатель столь знатного имени непрерывно: втягивал в себя заполняющие весь окрестный простор крошечные сгустки пищи – планктон потустороннего. Но мелюзга не перебивала голод. Она только дразнила аппетит – желание еды поплотнее и посочнее таились в глубине рассудка. И подчас неудержимым гейзером рассыпАлась по разуму.
       Идеал грёз ОглоЕда – «живые». Они прячутся в недоступных «логовищах». Но иногда… Каждый обладает и искристым дУхом с переливом оттенков, и смачно пропитанным им плотью. Изумительный, бесподобный вкус милого блЮда растекается безумной сладостью. Судьба не баловала сластоежку столь изысканно радующими деликатесами. Что глубоко огорчало. Но изредка выпадающая удача дивной пьянящей песней счастья навечно укоренялась в памяти.
       Жажда к поглощению заставляла ясно ощущать колебания в мире мёртвых. Чутко воспринимающий, как мелодичную трель добЫчу хищник разделял её по высоте основного тона: чем ниже, тем весомей звучащий. Прошлый опыт предостерегал: не всё найденное – еда. Неожиданно пища способна оказаться охотником. Басовые ноты грозно намекали: встречный и сам не против перекусить. Но и тонюсенький писк – не дарил полной уверенности и спокойствия в увлекательном странствии за новой усладой.
       Крайнюю опаску плотоядный гурман видел в свидании с тенётами прочносвязанных слабеньких поодиночке «тварей». РЕте, так именовал агрессивные гроздья «скромный» любитель поесть. Зевнёшь вблизи, сообща накинутся и плотно оплетут собою. Стянут, как сетью: не вырваться. И… Свободно могут с лёгкостью разодрать сладострастного обжору на бесконечное множество малюсеньких «оглоЕдиков». Пищала эта жуткая банда едва грубее «планктона». Обманом зазывала к себе. Воспоминание коварства подобных рандеву ввергала хищника в трепет.
       

       Глава 1-я. Еремей

       Победа – вот она, уже совсем близкА!
       Но исстари управы нет на дурака...
       
       Ветер обдувал зелёную листву величавых деревьев. Мягко шелестели белобокие берёзы. Молча стояли ветвистые дубы, поскрипывали стройные тополя. Рядом с костром сидело трое зрелых мужчин и тихо беседовали. Одежда выдавала в них людей простого сословия: лапти, кушаки, армяки. Но наличие за поясами тесаков и облокотившиеся на ствол могучего вяза отнюдь не охотничьи луки громко кричали: это не крестьяне, что устали после рабочего дня и мирно отдыхают. Поодаль метрах в пяти игрался юноша лет пятнадцати. Он из жёрдочек складывал шалашик, а затем резко наступал и ломал. Услышав треск, паренёк громко и глуповато хихикал. Один из мужчин, внешне главный, шикал на него, а остальные молча опускали взоры.
       Трофим, так звали вожака, сквозь пальцы смотрел на шалости сына. Подобное простительно малышу, но не вытянувшемуся с отца «готовому жениху», чей наметившимся над губой светловатый пушок уверял всех о возмужании. Неторопливые рассказы ватажников не мешали думать о своём, о чём болела душа. Трофим вспоминал тёплые руки, жаркое дыханье и мягкую кожу жены Дарьи, голубые сероватые глаза младшей дочери Лели, да и прочих домашних. Дым костра бередил грудь. В забитом грёзами уме строились планы на то время, когда он увидит их вновь.
       Станица находилась под гнётом ^[2] . Чтоб сэкономить припасы в неурожайный год, обязалась платить трибьют звонкой монетой. Одни для этого шляются по городам и продают нажитое на церковных ярмарках. Другие – личный труд. Или того хуже: собственных жён. Но гордым общинникам Трофима такое не по нраву: повелели на сходе собрать ватагу и снарядиться в соседнее герцогство на разбой. Благо, что здешний господин – ротозей: не следит за порядком ни на дорогах, ни в деревнях и сёлах, патрули по трактам не хаживают, крестьян после праздников прилюдно не порют – раздолье для ватажников.
       Мысли раскрывались веером. Они скромно раскладывали перед командиром-простолюдином суть вещей, как она есть.
       – Никто нас из местных не знает: не покажет страже, где живут семьи добрых разбойников. А отловят кого, то и тогда есть защита. Не отказались мы от предков, как многие. Не обменяли на веру церковную. Оберегает род детей собственных. Как не стерпит пойманный выдержать пытку не сносимую – так заберёт к себе измаявшегося и прервёт муки жёсткие. А господские палачи над безмолвным трупом пусть измываются, молодецкой кровью рожи в служивом раже пачкают – кукиш им, а не признание.
       – Скучно среди упокоенных! Не разойтись удали, не применить ум и хитрости, не заняться с жёнушкой ласками. Зато и враги на земельке с носом останутся! А вокруг милые и любящие, и посудачить о чём – найдётся. Всё неплохо, одна беда: Ерёмку пришлось брать. Неслух он. Ни к матери, ни к старшим нет уважения, а умом слаб! Без пригляда – враз вляпается. Сам пострадает и горе родным насобирает. Ничего, среди ребятушек крепких пообтешется – поумнеет. Да и деды оттуда подскажут. Дома не нужны ему. А в бою да опасности сам вопросы задавать станет...
       Голос филина прорезал суету лесной глуши. Мужики у костра встрепенулись – условный сигнал дозорного. Дежурил Матвей. Он сообщил: путник, богато одетый, один. Разбойничий атаман без спешки поднялся и пронзительным криком сойки скрытно объявил общий сбор. К костру потянулись остальные ватажники. Их собралОсь свыше десятка. Деловитые приказы прервала просьба: «Папа, я тоже пойду». «Нет», – строго отрезал отец. «Ну, пожалуйста!», – умоляющие глаза Ерёмки заставили того задуматься. «Всего один», – мысленно оценил не первый год как разбойник, главарь. Он опустил веки – дал согласие.
       Трофим натянул свежую тетиву и передал сыну боевой лук: «Пойдёшь попозже. Как все скроются за листвой, ты никуда не иди! Три раза посчитаешь до ста, а после тронешься вслед».
       Вечерело. Игривый ветер качал в вышине кроны деревьев, шуршали в траве неутомимые полёвки, изредка слышалось озорное попискивание дрозда или настойчивый стук дятла. Вдоль по тракту размашисто шёл опиравшийся на посох путник в светлой запылённой тоге, без головного убора, пешком и без сопровождения. Один в глухом лесу: такая беспечность выглядела странновато. На целеустремлённом лице блуждала задумчивая улыбка. Седая полностью белая борода свисала до пояса. На груди под ней прятался большой круглый медальон с затейливым узором.
       Климент – Истинный маг Первого созыва ^[3] занимал множество постов. Главный инспектор тёмных башен и прочее, прочее…
       Сегодня он двигался для инспекции твердыни Восточного предела. Древнему чародею ничего не мешало мгновенно перенестись в нужное место через портал. Но… Время позволяло, а волшебник любил путешествовать. В довесок пешая прогулка способна скрасить строго выверенную точными планами на многие годы вперёд жизнь сановного мага – принести занятому человеку развлечение. Одиноко ухнул филин. Отличить звук от настоящего – задача из не простых, но опытного волшебника не обманешь. «Бандиты!» – радостно подумал Климент. «Вот оно! Новое приключение!» – азарт переполнял колдуна.
       Матвей, ватажник лет двадцати сидел в засаде. Лесная какофония навевала скуку. Парень в памяти раз за разом крутил приятное: горделивую поступь и точёную фигуру Лады, средней дочери Трофима, нынешнего атамана. Разные озорные мысли приходили на ум. Тренированный слух уловил шелест. Мягкие шаги по тракту! Присмотрелся. Точно – одинокий путник. «Не шаромыжник», – подсказала расфуфыренная одежда. Бедноту вожак приказал не трогать. Но сейчас – удача! Несущая обильный барыш лёгкая добЫча беспечно шла прямо в руки. Фантазии вмиг вылетели из головы. Мешкать дозорный не стал: раздался косЯщий под филина заранее оговорённый сигнал.
       Странник приблизился, и у Матвея зародились сомнения:
       – Движется как-то излишне уверенно…
       – Один!
       – Почему нет и тени опаски?
       Пригляделся – в навЕршия посоха крупный тёмно-зелёный шар. «Колдун!» – догадался Матвей. «Зря ребят поднял. Зашибёт!» – он попытался просигналить об опасности. Безуспешно! Ноги, руки стали, как ватные, веки неумолимо липнут одна к другой. Кинуло в сон. Там пред общинником предстал умЕрший в прошлом году дед и погрозил внуку корявым кулаком. Ватажник встряхнулся. Но немой рот не выдавил ни звука. Тело обмякло. Ни оповестить, ни добежать...
       Климент горячо любил убивать. Но ему, связанному множеством обетов, удавалось наслаждаться этим редковато. Сегодня нужда в самозащите при столь приятно подвернувшейся «подлой агрессии недостойных смердов» – изысканная возможность без последствий получить запретное удовольствие. Возросшее внимание бороздило окрестный лес. «Ага! Один на дереве: за желанной поживой следит «милый» лазутчик. Вдруг заподозрит?! Предупредит же, подлец! Усыплю», – беглое движение пальцев на правой руке отстучали заклятье о посох. Готово! «Не уснул! А почему?» – ответ на вопрос увеличил радость душегуба. Сладость растекалась по сухой груди.
       Бандиты не местные верующие в Единого Бога ^[4] жители, что связываются с предками под церковным присмотром. Это пришлые! Они ни много ни мало – настоящие язычники-рОдовики ^[5] . Давненько Климент не встречал таких. Пленив души подобных жертв, есть возможность поживиться приличной силой. А «коли повезёт», то из ушедшей в навь (потусторонний, иной мир мёртвых) части рода создать в междумирье раба – холопа ^[6] . Как никак – дополнительный источник мощи на десятки, а то и сотни лет. Но живой дозорный мешает: через «не хочу» придётся прибить пораньше. Развлекаться муками этого «мальчугана» – риск.
       Матвей неудачно попытался слезть с дерева, двигать онемевшими конечностями – не мог. Говорить – тоже. Он не оставлял потуги к борьбе, и терпение наградило общинника: вывалился из укрытия в кроне ивы – авось собратья увидят упавшего и поймут об опасности. «Как ватрушка: ни боли, ни воли», – усмехнулся над собой ватажник. Но что это? Ладонь Матвея, как чужая нашарила рукоятку засунутого за кушак тесака. Сама вытащила. А затем ударила хозяина строго вверх остриём сквозь горло – прямо в мозг. Сознание покинуло ватажника. Засвербела последняя мысль: «Пойду в род к предкам, оттуда подам знак. Беда! Уходить надо нашим. Не сдюжат».
       Климент понимал, чтобы рОдовик не сболтнул лишнего: убить – маловато. Важно порвать связь с родичами, что укоренились в потустороннем мире: лишить добычу посмертия (сознательного свободного бытия умЕршего). Для опытного волшебника сей фокус – пара пустяков. Ничего не стОит заточить выскользнувшую из тела душу. Для таких дел верой и правдой служил стигмат (каменный магический накопитель), что весомым набалдашником венчал посох. Пленённый дух не ускользнёт, не вырвется. Куда ему? Колдун привычно произнёс гортанные слова заклинания. Душа Матвея в междумирье не попала, не улеглась струйкой средь близких и любящих. Ипостась паренька утянуло вглубь зеленоватого самоцвета, как и множество сцапанных в прошлом горемык.
       Движение по тракту колдун не прекращал. Он поджидал досягаемости контроля над остальными грабителями. И вот – случилось! Впереди в шагах тридцати затаились разбойники. «Забавные козявки» окружили дорогу полукольцом и наивно прятались в зелёнке за деревьями. «Нахальные глупцы» готовились атаковать. Один из них, главарь – не скрывался. Он стоял лицом в сторону намеченной им жертвы: встречал посреди тропы. Левая ладонь оглаживала раскидистую чёрную бороду. А правая покоилась на рукоятке висящего на поясе угрожающего вида ножа. Мужлан недобро вглядывался в даль за спину путника.
       Колдун тонко чувствовал волны сознания, что исходили от рОдовиков. Страх, настороженность, готовность к бою каждого из них, переплетаясь, плыли по воздуху и читалась строчками открытой книги. Бедолагам не спрятать себя за листвой. Для опытного чародея: человеческий разум как огонёк в степи. «Пятнадцать», – насчитал волшебник. Ещё один? Но нет! Оценил: мелкий зверёк, вроде белка – показалось.
       Ко всем протянулись поводки прихоти мага. Невнятный шёпот высвободил энергию посоха. Мощь чар понеслась к врагам и подчинила их всех – сломала им волю. Климент со смаком прикинул, как убивать послаще. Удушье от скрытых внутренних страхов – восхитительно! «Чем дольше удовольствие, тем приятнее, радостнее!» – оценил задумку задорный изувер.
       Пальцы на руках плели сложные узоры, посох отыгрывал нужный такт, с губ волшебника срывался шёпот причудливых заклинаний. Общинники корчились в невыносимых муках. У одних собственные руки судорожно сжали за горло. Они стояли на коленях и раскачивались то взад, то вперёд. Другие – обняли мощные стволы и царапали сломанными ногтями кору. А кто-то упал ничком и трясся всем телом, в корёжащем сознание ужасе обхватив перед собой землю и страстно надеясь на скорую кончину…
       Но род не забирал собственных детей, не давал им покоя – выбор между жизнью и смертью несчастных держал в недобрых руках чародей. Всё существо бывалого душегуба испытывало буйный экстаз от медленной гибели жертв и их физических страданий.
       «Как так?» – промелькнуло в голове. Климент остро почувствовал сильный тычок в грудь и ощутил то, что множество лет не испытывал: жуткую боль и ужасающий страх за свою бесценную жизнь. Он не успел ни удивиться, ни насладиться подзабытыми эмоциями, как сознание покинуло его.
       Внятно ощутил себя маг только тогда, когда потерял связь с плотью и плюхнулся в не жизнь междумирья. На душу властолюбивого колдуна накинулись бесплотные холопы – потеря господином тела дало им свободу. За века таких он наплодил предостаточно. Мстительно радуясь мести, они стали рвать на части бывшего хозяина. Тщетно пытался погибший противиться своим ещё вчера бесконечно покорным невольникам. В ином мире у мёртвого волшебника отсутствовали и пальцы, и голос: чем заклинать? А отбиваться иначе нежданно для себя ушедший из мира живых имперский чиновник разучился. «Это всё!» – обречённо подумал чародей…
       Ерёмка третий раз досчитал до ста и с натянутым луком в руке двинулся в сторону лесного тракта. Все помыслы юного ватажника занимали зовущие к себе из густой зелени растущего вокруг орешника зрелые плоды фундука. Другие думки отсутствовали, да и размышлять паренёк особо не привык. На мгновение внутренний взор молодого человека заполонило воспоминание детского ужаса – сердито гонявшей мальца по двору рогатой козы с длинной бородой. В глазах потемнело, спёрло дыханье, но память весело подсказала, как та удирает от него, когда он стал постарше. За секунду пацан вернулся к доброму расположению духа. Интерес к фундуку вновь окончательно и безраздельно овладел им.