Анисимовы среди односельчан "прозвездили" несколько раз, да так, что рассказы об этом семействе стали любимой темой не одного поколения местных сплетниц.
Кучум прошлого века был большим сибирским селом районного значения. Райцентр, с прилегающими деревеньками, заимками, и отделениями колхозов раскинулся на труднодоступной, заросшей непроходимыми лесами и окруженной болотами возвышенности вдоль берега Иртыша. Летом сообщение велось по воде, зимой прокладывали через замерзшие болота временную дорогу, а вот в осеннее или весеннее время сюда можно было попасть только по воздуху. По мере надобности, из областного центра прилетал самолет, забитый командировочными или представителями областной администрации.
Место это обжили давно. Первыми здесь, когда-то поселились беглые крестьяне- раскольники, забредшие в столь дикий край в поисках легендарного Беловодья, а потом людей исправно поставляла ссылка. Сначала присылали интеллигенцию для развития местной культуры цари - в Кучуме охотно показывают дом, где прожил десять лет один из декабристов (собранный им гербарий местной флоры и сейчас украшает областной краеведческий музей). В разное время жили на заросших лесом берегах и поляки, и народовольцы, и социал-демократы, и эсеры. Революция мало изменила лицо кучумского ссыльного - это, по-прежнему, был русский интеллигент с хорошим образованием, да ещё и зачастую дворянскими корнями. Но, надо сказать, что даже прожив в Кучуме весь остаток жизни, они своими так и не становились.
Сибирские кержаки - замкнутые люди, неохотно впускающие в свое сообщество чужаков. И хотя давно уже канули в лету скиты старообрядцев, и все поголовно жители Кучума были, если не коммунисты и комсомольцы, то уж пионеры непременно, а в местном клубе постоянно действовал кружок "Воинствующие атеисты", что-то такое исконно кержацкое, всё-таки проскальзывало в их взглядах на жизнь. В каждом доме для посторонних хранился отдельный комплект ложек, кружек и тарелок, которыми никогда не пользовались домашние, и среди местных никогда не приветствовались более тесные отношения с приезжими.
А вот Маня Голованова, когда-то, ещё в далеких тридцатых годах взяла, да и выскочила замуж за молодого заведующего клубом Петра Анисимова. Петр был кудрявым красавцем, да ещё и гармонистом, и за словом в карман не лез. Всё хорошо, но попал он в Кучум по распределению после окончания культурно-просветительного училища в городе Омске, и никто даже не знал откуда тот родом. Говаривали, что Анисимов детдомовский - "без роду и племени"!
Маню осудили все, и прошло немало лет, прежде чем с ней заговорила родная сестра (мать умерла ещё до скандального замужества, а то бы костьми легла, но не отдала дочь чужаку!). Анисимовы жили дружно, хотя и не особо зажиточно. Правда, местный колхоз, как молодому специалисту справил Петру хороший дом. В своем клубе он исполнял должность и заведующего, и киномеханика, и библиотекаря, да ещё вёл уроки музыки в местной школе. Маня же пристроилась мыть полы в колхозную контору. Пошли дети. Первая дочь - Екатерина родилась через год после свадьбы, а девочки-двойняшки - Валюша и Галина уже в конце тридцатых, накануне войны.
Тогда так жило практически всё население страны. Много работали, но хватало только на то, чтобы сводить концы с концами, зато в праздники расчехлял Пётр свою гармонь, и никто так лихо не отплясывал барыню, как его хохотушка жена.
Но тут грянула война. Из области приплыла за мобилизованными баржа, и, плача от боли и горя в отчаянной браваде отплясывала Маня уже на Кучумской пристани, провожая своего ненаглядного Петю на войну.
Увезли в тот день практически всех здоровых и крепких мужчин села. Притихшие и понурые вернулись женщины домой. Каждая понимала, что в той страшной лотерее, что разыграет война с их сыновьями и мужьями, счастье вернуться назад выпадет далеко не каждому из покинувших отчий дом.
Но жизнь продолжалась - нужно было работать, кормить детей, размещать эвакуированных. Самым желанным человеком в селе тогда стал почтальон, а самым распространенным вопросом - "Письмо было?" И как-то незаметно, с первыми морщинками, ласковое обращение "Маня" вдруг заменилось на строгую "тетку Марью".
Пётр писал мало, кратко, да и, судя по всему, не был большим любителем писем. Зато, как радовались каждому треугольнику с фронта в его семье! По сто раз перечитывали всем знакомым и соседям, и даже на ночь укладывала их Марья под подушку, чтобы хоть таким образом стать ближе к любимому мужу.
В конце сорок четвертого в их дом пришла беда. Похоронка гласила, что так, мол, и так, но пал смертью храбрых солдат Петр Иванович Анисимов при освобождении Белоруссии. Вечная память герою!
Оплакала, отбилась в истерике бедная вдова, да что делать? Тогда чуть ли не в каждый дом приходили такие похоронки - у кого муж, у кого сын, у кого отец, а то бывало и все разом. Что уж роптать? Время такое! Не в пьяной драке муж погиб, родину защищал!
Повязала голову черным платочком Марья, да намалевала её Катька на калитке красную звездочку, обведенную черным контуром - так тогда обозначали дома погибших на войне. Вот, пожалуй, и всё! От былого счастья осталось только горькое смирение, да три дочери.
Грустная история - ничего не скажешь! Но, по тем временам, самая обычная, не предвещающая никакого шекспировского разгула страстей. И тоскующей по погибшему мужу Марье и в страшном сне не могло присниться, что уготовила ей судьба.
В тот июньский день сорок пятого года женщина торопилась домыть полы в конторе, и яростно скоблила и терла тряпкой затоптанные грязными сапогами бригадиров некрашеные доски. Старшая дочь Катька уехала на сенозаготовки, а младшие ещё были слишком малы, чтобы встретить из стада корову. Вот Марья и торопилась домой, пока её шалая Зорька не убрела на другой конец деревни.
День клонился к закату, и в конторе становилось сумрачно. Женщина как раз отжимала половую тряпку, склонившись над ведром, когда пораженно почувствовала, что её кто-то недвусмысленно обхватил руками за бедра.
Нравы в Кучуме того времени были таковы, что подобная выходка со стороны, какого-то неизвестного ловеласа могла быть расценена только, как тягчайшее оскорбление.
Гневно выхватив из грязной воды тряпку, она, взмахнув этим мокрым оружием, резко развернулась к охальнику, да так и замерла. Из сгущающегося сумрака на неё глядело, радостно скалящееся, какой-то жуткой кривой улыбкой лицо... погибшего супруга!
Марья ахнула, сердце оборвалось, и она в первый раз за всю свою жизнь потеряла сознание. А очнулась уже совсем в другом мире - давно оплаканный супруг, оказывается, действительно вернулся с войны. В госпитале, где он лечился от контузии (эта жуткая, кривая улыбка была её следствием!) перепутали документы и прислали Марье похоронку, на какого-то другого бедолагу, то же Петра Ивановича Анисимова.
Казалось, радость вернулась в их дом, но, к несчастью, обморок оказался роковым. У Марьи отнялись ноги!
Обращения к врачам ничего не дали. Здоровая, и ещё далеко не старая женщина в одночасье стала полным инвалидом. Пётр же покрутился-покрутился вокруг больной жены, и не прошло и месяца, как тишком собрал свои манатки, да ушел из дома к одной разбитной вдове Нюрке Кожиной, оставив и парализованную жену, и двух шестилетних дочек, и всё хозяйство на четырнадцатилетнюю Катюшу.
Село возмущенно ахнуло. Подобное предательство просто не умещалось ни у кого в голове, хотя "отличился", вернувшись с войны, не только Анисимов.
Допустим, Серега Иванов привез с фронта новую жену, оставив прежнюю вместе с детьми в семье собственных родителей. Но его Клавдия была абсолютно здоровой, да и свекор со свекровью её во всем поддерживали, и новую молодуху в дом наотрез отказались принять. А тут - одинокий беспомощный инвалид с тремя детьми!
А ведь немало и покалеченных мужчин вернулось с фронта - у кого руку взрывом гранаты оторвало, кому те же ноги в больнице ампутировали, и контуженные были, и носящие в себе так и не извлеченные пули, но ведь никого же из них близкие не бросили. Рады были без меры, что хоть такие женам и детям, а не смерти достались!
Но война страшна не только бомбами, да танками! Она хоть и воспитывает отважных героев, но иногда так их взгляд на жизнь меняет, что человека становится не узнать. По виду он, вроде бы, прежний, а душа уже совсем другая!
Вот, кажется, и любил свою Маню до мобилизации Пётр. По крайней мере, жили они не хуже, чем другие! А тут - то ли отвык, то ли душой очерствел, а может, во всем была виновата контузия.
Когда Петра пытались усовестить, тот только мрачно огрызался:
- Я четыре года под смертью ходил! Мне кровь и калеки на фронте поперёк горла встали! Хочу нормальной жизни! Бабу нормальную хочу, чтобы тарелку щей могла на стол поставить и в постели согреть!
- Но если бы ты без ног вернулся, Марья твоя никогда бы тебя не бросила!
- Это ещё неизвестно! И вообще, на то она и баба... А от детей не отказываюсь - помогу, чем могу!
Но на деле вышло по-другому. Ни копейки денег, ни крошки хлеба не дал дочерям родитель, всё в новую семью нёс. Да что там - как-то обвалился у Анисимовых погреб, и Катюша бросилась к отцу за помощью, так новоявленная мачеха на неё едва ли не с кулаками бросилась:
- Нечего тут ходить! Как же - погребица у них обвалилась! Это тебя мать подослала! Ты так и передай - мой теперь Пётр! Я с начала войны вдовею, и кто моих-то сирот поднимать будет? Им тоже отец нужен! А ты прочь иди, и дорогу сюда забудь!
Разумеется, Марье всё передавали. Село дружно ополчилось на "изменьщика", и каждый раз, заходя в хату, Катя встречалась с очередной гостьей, решившей проведать "убогинькую".
Люди сердобольно несли "сиротинкам" кто, что мог, но лучше бы они, наверное, дома сидели. Поддержка больной у кучумцев, почему-то выражалась в том, чтобы без конца и края рассказывать Марье, как её Петр покупает Нюрке платки да полушалки, как водит её в кино, как справил сыновьям разлучницы новые ботинки.
- А она, бесстыжая, только скалится! Говорит, что твои девки Петру не нужны, мол, она ему парня родит!
Но настоящий кошмар начался, когда Пётр купил своей новой зазнобе голубенькие бусы, которые когда-то (ещё до войны!) обещал купить жене! Почему-то эта никчёмная безделушка и стала пресловутой "последней каплей". Марья буквально обезумела, причём это приобрело странные, и даже страшные формы!
Жизнь Катюши и так была нелёгкой - хрупкой четырнадцатилетней девочке пришлось бросить учебу и идти работать на ферму дояркой, таскать тяжеленные ведра с молоком, убирать домашнюю скотину, готовить и обстирывать всю семью, да ещё и обихаживать лежачую мать.
Но, даже утомившись за день до невменяемого состояния, она всё равно в ужасе просыпалась ночью от яростных, то ли молитв, то ли проклятий матери.
- Ты уже забрал его, Господи! Зачем же вернул? Да, я просила об этом, неразумная! Но ты-то, ты должен был знать, что мой Петр ушёл навсегда, а этот - выходец с того света, выродок, сатана, нехристь, да будь он проклят! Больно мне, больно! Ни о чем не прошу - ни о детях, ни о здоровье, только молю тебя, Всемогущий Боже, забери его назад! Прошу тебя - забери! Чтобы и следа его не осталось на земле!
Кто-то из старушек принес Марье старинного, раскольничьего письма иконы, и вот перед ними и рыдала, бия себя в грудь, несчастная обезумевшая женщина.
Просыпались и плакали от страха младшие сестры, а качающаяся от усталости и недосыпа Катюша шла успокаивать мать. Но та её не слышала, продолжая выкрикивать страшные проклятия. В ненависти к так искорежившему её жизнь мужчине, она забыла и о дочках, и о самой себе.
Ненависть материальна. Эта эмоция, не сродни, допустим, грусти или радости - по воздействию на человека она сокрушительнее любого смертоносного оружия. Испытываемая ненависть не просто необратимо гробит человека, сжигая его изнутри, она, вдобавок, мистически воздействует и на того, против кого направлена!
Пришёл ноябрь. В Сибири это уже зимний месяц - морозы, замерзшие водоемы, снег по самые крыши рубленных из цельных бревен изб. И в первые же дни зимы возок, на котором Петр ездил за сеном на ближайшие луга, провалился под лёд одной из незамерзших до конца рудок. Пока возок достали, пока мужчина добрался до дома, он уже промерз настолько, что у него началась горячка, и, после пары месяцев изматывающей хвори, у Петра горлом пошла кровь. Местный доктор только руками в беспомощности разводил - надо было везти Анисимова в областной центр, но даже человеку несведущему и то было ясно, что тот не выдержит долгой дороги.
Катюша, конечно, знала о болезни отца - на ферме женщины сказали, но мачеха твердо дала понять, что дочери Петра ей в доме не нужны, она и не среагировала в должной мере. Тем сильнее было её удивление, когда в конце февраля в сенях раздались звуки множества сердитых голосов.
Катя как раз выкупала мать и сестренок, и теперь торопилась вытереть залитые водой полы, когда дверь скрипнула, и в комнату зашла странная процессия. Впереди шёл, сгибаясь под тяжестью, брат тетки Нюрки - Иван Селезнев.
Недобро глянув на замершую посреди комнаты Катюшу, он с грохотом сбросил с плеч большой тюк, который втащил в дом при помощи двух сыновей.
- Забирай своего папашу! Это ему дом колхоз выделил, так пусть он здесь и живет, а у нас не лазарет, чтобы хворых выхаживать!
И мужчины ушли, оставив свою ношу на полу.
Катя осторожно приблизилась к отцу. Тот, по всей видимости, был без сознания. По крайней мере, глаза его были закрыты, а белое до синюшности лицо страшно осунулось. Грудь больного тяжело вздымалась, когда из неё со страшным хрипом вырывалось дыхание, и выглядел он - "краше в гроб кладут"!
Девушке стало страшно, а тут ещё мать гневно закричала из своего угла:
- Вытащи его в сенцы и пусть сдохнет, как собака!
Сестренки же горько заплакали.
- Кать, не надо папку, как собаку... не надо!
Да девушке и самой стало жалко беспутного отца. Побежала Катюша к соседям, и совместно взгромоздили они вернувшегося хозяина дома на лавку в горнице.
- Врача бы надо! - тяжело вздохнул дед Илья, - а то, как бы ни помер!
Дед Илья Краюшкин, его жена и вдовая сноха не раз по-соседски выручали семью Марьи. И огород помогали пахать, и к больной то и дело забегали, когда Катюша на ферме была. А внучка деда Ильи Степанида была закадычной подружкой Катюши, и в свое время девочки даже сидели в школе за одной партой.
Дом Анисимовых состоял из одной большой комнаты, разделенной пополам печкой и дощатой перегородкой. За перегородкой находилась, так называемая горница, где стояла родительская кровать, стол и лавка. Вот сейчас там все и столпились, озабоченно разглядывая больного.
- Я сейчас сбегаю! - вызвалась Катюша, которой было сильно не по себе и от вида отца, и от проклятий, несущихся с кровати матери,- я быстро... одна нога здесь, другая - там!
- Прихвати с собой Стешку, вдвоем-то веселее! А мы пока присмотрим за твоими родителями, - распорядился дед,- не дадим Марье до муженька дотянуться!
Больница в то время в Кучуме была маленькой, рассчитанной на десяток коек, и всем больничным хозяйством заведовал врач из ссыльных поселенцев - Коломейцев Игорь Федорович.
Кучум прошлого века был большим сибирским селом районного значения. Райцентр, с прилегающими деревеньками, заимками, и отделениями колхозов раскинулся на труднодоступной, заросшей непроходимыми лесами и окруженной болотами возвышенности вдоль берега Иртыша. Летом сообщение велось по воде, зимой прокладывали через замерзшие болота временную дорогу, а вот в осеннее или весеннее время сюда можно было попасть только по воздуху. По мере надобности, из областного центра прилетал самолет, забитый командировочными или представителями областной администрации.
Место это обжили давно. Первыми здесь, когда-то поселились беглые крестьяне- раскольники, забредшие в столь дикий край в поисках легендарного Беловодья, а потом людей исправно поставляла ссылка. Сначала присылали интеллигенцию для развития местной культуры цари - в Кучуме охотно показывают дом, где прожил десять лет один из декабристов (собранный им гербарий местной флоры и сейчас украшает областной краеведческий музей). В разное время жили на заросших лесом берегах и поляки, и народовольцы, и социал-демократы, и эсеры. Революция мало изменила лицо кучумского ссыльного - это, по-прежнему, был русский интеллигент с хорошим образованием, да ещё и зачастую дворянскими корнями. Но, надо сказать, что даже прожив в Кучуме весь остаток жизни, они своими так и не становились.
Сибирские кержаки - замкнутые люди, неохотно впускающие в свое сообщество чужаков. И хотя давно уже канули в лету скиты старообрядцев, и все поголовно жители Кучума были, если не коммунисты и комсомольцы, то уж пионеры непременно, а в местном клубе постоянно действовал кружок "Воинствующие атеисты", что-то такое исконно кержацкое, всё-таки проскальзывало в их взглядах на жизнь. В каждом доме для посторонних хранился отдельный комплект ложек, кружек и тарелок, которыми никогда не пользовались домашние, и среди местных никогда не приветствовались более тесные отношения с приезжими.
А вот Маня Голованова, когда-то, ещё в далеких тридцатых годах взяла, да и выскочила замуж за молодого заведующего клубом Петра Анисимова. Петр был кудрявым красавцем, да ещё и гармонистом, и за словом в карман не лез. Всё хорошо, но попал он в Кучум по распределению после окончания культурно-просветительного училища в городе Омске, и никто даже не знал откуда тот родом. Говаривали, что Анисимов детдомовский - "без роду и племени"!
Маню осудили все, и прошло немало лет, прежде чем с ней заговорила родная сестра (мать умерла ещё до скандального замужества, а то бы костьми легла, но не отдала дочь чужаку!). Анисимовы жили дружно, хотя и не особо зажиточно. Правда, местный колхоз, как молодому специалисту справил Петру хороший дом. В своем клубе он исполнял должность и заведующего, и киномеханика, и библиотекаря, да ещё вёл уроки музыки в местной школе. Маня же пристроилась мыть полы в колхозную контору. Пошли дети. Первая дочь - Екатерина родилась через год после свадьбы, а девочки-двойняшки - Валюша и Галина уже в конце тридцатых, накануне войны.
Тогда так жило практически всё население страны. Много работали, но хватало только на то, чтобы сводить концы с концами, зато в праздники расчехлял Пётр свою гармонь, и никто так лихо не отплясывал барыню, как его хохотушка жена.
Но тут грянула война. Из области приплыла за мобилизованными баржа, и, плача от боли и горя в отчаянной браваде отплясывала Маня уже на Кучумской пристани, провожая своего ненаглядного Петю на войну.
Увезли в тот день практически всех здоровых и крепких мужчин села. Притихшие и понурые вернулись женщины домой. Каждая понимала, что в той страшной лотерее, что разыграет война с их сыновьями и мужьями, счастье вернуться назад выпадет далеко не каждому из покинувших отчий дом.
Но жизнь продолжалась - нужно было работать, кормить детей, размещать эвакуированных. Самым желанным человеком в селе тогда стал почтальон, а самым распространенным вопросом - "Письмо было?" И как-то незаметно, с первыми морщинками, ласковое обращение "Маня" вдруг заменилось на строгую "тетку Марью".
Пётр писал мало, кратко, да и, судя по всему, не был большим любителем писем. Зато, как радовались каждому треугольнику с фронта в его семье! По сто раз перечитывали всем знакомым и соседям, и даже на ночь укладывала их Марья под подушку, чтобы хоть таким образом стать ближе к любимому мужу.
В конце сорок четвертого в их дом пришла беда. Похоронка гласила, что так, мол, и так, но пал смертью храбрых солдат Петр Иванович Анисимов при освобождении Белоруссии. Вечная память герою!
Оплакала, отбилась в истерике бедная вдова, да что делать? Тогда чуть ли не в каждый дом приходили такие похоронки - у кого муж, у кого сын, у кого отец, а то бывало и все разом. Что уж роптать? Время такое! Не в пьяной драке муж погиб, родину защищал!
Повязала голову черным платочком Марья, да намалевала её Катька на калитке красную звездочку, обведенную черным контуром - так тогда обозначали дома погибших на войне. Вот, пожалуй, и всё! От былого счастья осталось только горькое смирение, да три дочери.
Грустная история - ничего не скажешь! Но, по тем временам, самая обычная, не предвещающая никакого шекспировского разгула страстей. И тоскующей по погибшему мужу Марье и в страшном сне не могло присниться, что уготовила ей судьба.
В тот июньский день сорок пятого года женщина торопилась домыть полы в конторе, и яростно скоблила и терла тряпкой затоптанные грязными сапогами бригадиров некрашеные доски. Старшая дочь Катька уехала на сенозаготовки, а младшие ещё были слишком малы, чтобы встретить из стада корову. Вот Марья и торопилась домой, пока её шалая Зорька не убрела на другой конец деревни.
День клонился к закату, и в конторе становилось сумрачно. Женщина как раз отжимала половую тряпку, склонившись над ведром, когда пораженно почувствовала, что её кто-то недвусмысленно обхватил руками за бедра.
Нравы в Кучуме того времени были таковы, что подобная выходка со стороны, какого-то неизвестного ловеласа могла быть расценена только, как тягчайшее оскорбление.
Гневно выхватив из грязной воды тряпку, она, взмахнув этим мокрым оружием, резко развернулась к охальнику, да так и замерла. Из сгущающегося сумрака на неё глядело, радостно скалящееся, какой-то жуткой кривой улыбкой лицо... погибшего супруга!
Марья ахнула, сердце оборвалось, и она в первый раз за всю свою жизнь потеряла сознание. А очнулась уже совсем в другом мире - давно оплаканный супруг, оказывается, действительно вернулся с войны. В госпитале, где он лечился от контузии (эта жуткая, кривая улыбка была её следствием!) перепутали документы и прислали Марье похоронку, на какого-то другого бедолагу, то же Петра Ивановича Анисимова.
Казалось, радость вернулась в их дом, но, к несчастью, обморок оказался роковым. У Марьи отнялись ноги!
Обращения к врачам ничего не дали. Здоровая, и ещё далеко не старая женщина в одночасье стала полным инвалидом. Пётр же покрутился-покрутился вокруг больной жены, и не прошло и месяца, как тишком собрал свои манатки, да ушел из дома к одной разбитной вдове Нюрке Кожиной, оставив и парализованную жену, и двух шестилетних дочек, и всё хозяйство на четырнадцатилетнюю Катюшу.
Село возмущенно ахнуло. Подобное предательство просто не умещалось ни у кого в голове, хотя "отличился", вернувшись с войны, не только Анисимов.
Допустим, Серега Иванов привез с фронта новую жену, оставив прежнюю вместе с детьми в семье собственных родителей. Но его Клавдия была абсолютно здоровой, да и свекор со свекровью её во всем поддерживали, и новую молодуху в дом наотрез отказались принять. А тут - одинокий беспомощный инвалид с тремя детьми!
А ведь немало и покалеченных мужчин вернулось с фронта - у кого руку взрывом гранаты оторвало, кому те же ноги в больнице ампутировали, и контуженные были, и носящие в себе так и не извлеченные пули, но ведь никого же из них близкие не бросили. Рады были без меры, что хоть такие женам и детям, а не смерти достались!
Но война страшна не только бомбами, да танками! Она хоть и воспитывает отважных героев, но иногда так их взгляд на жизнь меняет, что человека становится не узнать. По виду он, вроде бы, прежний, а душа уже совсем другая!
Вот, кажется, и любил свою Маню до мобилизации Пётр. По крайней мере, жили они не хуже, чем другие! А тут - то ли отвык, то ли душой очерствел, а может, во всем была виновата контузия.
Когда Петра пытались усовестить, тот только мрачно огрызался:
- Я четыре года под смертью ходил! Мне кровь и калеки на фронте поперёк горла встали! Хочу нормальной жизни! Бабу нормальную хочу, чтобы тарелку щей могла на стол поставить и в постели согреть!
- Но если бы ты без ног вернулся, Марья твоя никогда бы тебя не бросила!
- Это ещё неизвестно! И вообще, на то она и баба... А от детей не отказываюсь - помогу, чем могу!
Но на деле вышло по-другому. Ни копейки денег, ни крошки хлеба не дал дочерям родитель, всё в новую семью нёс. Да что там - как-то обвалился у Анисимовых погреб, и Катюша бросилась к отцу за помощью, так новоявленная мачеха на неё едва ли не с кулаками бросилась:
- Нечего тут ходить! Как же - погребица у них обвалилась! Это тебя мать подослала! Ты так и передай - мой теперь Пётр! Я с начала войны вдовею, и кто моих-то сирот поднимать будет? Им тоже отец нужен! А ты прочь иди, и дорогу сюда забудь!
Разумеется, Марье всё передавали. Село дружно ополчилось на "изменьщика", и каждый раз, заходя в хату, Катя встречалась с очередной гостьей, решившей проведать "убогинькую".
Люди сердобольно несли "сиротинкам" кто, что мог, но лучше бы они, наверное, дома сидели. Поддержка больной у кучумцев, почему-то выражалась в том, чтобы без конца и края рассказывать Марье, как её Петр покупает Нюрке платки да полушалки, как водит её в кино, как справил сыновьям разлучницы новые ботинки.
- А она, бесстыжая, только скалится! Говорит, что твои девки Петру не нужны, мол, она ему парня родит!
Но настоящий кошмар начался, когда Пётр купил своей новой зазнобе голубенькие бусы, которые когда-то (ещё до войны!) обещал купить жене! Почему-то эта никчёмная безделушка и стала пресловутой "последней каплей". Марья буквально обезумела, причём это приобрело странные, и даже страшные формы!
Жизнь Катюши и так была нелёгкой - хрупкой четырнадцатилетней девочке пришлось бросить учебу и идти работать на ферму дояркой, таскать тяжеленные ведра с молоком, убирать домашнюю скотину, готовить и обстирывать всю семью, да ещё и обихаживать лежачую мать.
Но, даже утомившись за день до невменяемого состояния, она всё равно в ужасе просыпалась ночью от яростных, то ли молитв, то ли проклятий матери.
- Ты уже забрал его, Господи! Зачем же вернул? Да, я просила об этом, неразумная! Но ты-то, ты должен был знать, что мой Петр ушёл навсегда, а этот - выходец с того света, выродок, сатана, нехристь, да будь он проклят! Больно мне, больно! Ни о чем не прошу - ни о детях, ни о здоровье, только молю тебя, Всемогущий Боже, забери его назад! Прошу тебя - забери! Чтобы и следа его не осталось на земле!
Кто-то из старушек принес Марье старинного, раскольничьего письма иконы, и вот перед ними и рыдала, бия себя в грудь, несчастная обезумевшая женщина.
Просыпались и плакали от страха младшие сестры, а качающаяся от усталости и недосыпа Катюша шла успокаивать мать. Но та её не слышала, продолжая выкрикивать страшные проклятия. В ненависти к так искорежившему её жизнь мужчине, она забыла и о дочках, и о самой себе.
Ненависть материальна. Эта эмоция, не сродни, допустим, грусти или радости - по воздействию на человека она сокрушительнее любого смертоносного оружия. Испытываемая ненависть не просто необратимо гробит человека, сжигая его изнутри, она, вдобавок, мистически воздействует и на того, против кого направлена!
Пришёл ноябрь. В Сибири это уже зимний месяц - морозы, замерзшие водоемы, снег по самые крыши рубленных из цельных бревен изб. И в первые же дни зимы возок, на котором Петр ездил за сеном на ближайшие луга, провалился под лёд одной из незамерзших до конца рудок. Пока возок достали, пока мужчина добрался до дома, он уже промерз настолько, что у него началась горячка, и, после пары месяцев изматывающей хвори, у Петра горлом пошла кровь. Местный доктор только руками в беспомощности разводил - надо было везти Анисимова в областной центр, но даже человеку несведущему и то было ясно, что тот не выдержит долгой дороги.
Катюша, конечно, знала о болезни отца - на ферме женщины сказали, но мачеха твердо дала понять, что дочери Петра ей в доме не нужны, она и не среагировала в должной мере. Тем сильнее было её удивление, когда в конце февраля в сенях раздались звуки множества сердитых голосов.
Катя как раз выкупала мать и сестренок, и теперь торопилась вытереть залитые водой полы, когда дверь скрипнула, и в комнату зашла странная процессия. Впереди шёл, сгибаясь под тяжестью, брат тетки Нюрки - Иван Селезнев.
Недобро глянув на замершую посреди комнаты Катюшу, он с грохотом сбросил с плеч большой тюк, который втащил в дом при помощи двух сыновей.
- Забирай своего папашу! Это ему дом колхоз выделил, так пусть он здесь и живет, а у нас не лазарет, чтобы хворых выхаживать!
И мужчины ушли, оставив свою ношу на полу.
Катя осторожно приблизилась к отцу. Тот, по всей видимости, был без сознания. По крайней мере, глаза его были закрыты, а белое до синюшности лицо страшно осунулось. Грудь больного тяжело вздымалась, когда из неё со страшным хрипом вырывалось дыхание, и выглядел он - "краше в гроб кладут"!
Девушке стало страшно, а тут ещё мать гневно закричала из своего угла:
- Вытащи его в сенцы и пусть сдохнет, как собака!
Сестренки же горько заплакали.
- Кать, не надо папку, как собаку... не надо!
Да девушке и самой стало жалко беспутного отца. Побежала Катюша к соседям, и совместно взгромоздили они вернувшегося хозяина дома на лавку в горнице.
- Врача бы надо! - тяжело вздохнул дед Илья, - а то, как бы ни помер!
Дед Илья Краюшкин, его жена и вдовая сноха не раз по-соседски выручали семью Марьи. И огород помогали пахать, и к больной то и дело забегали, когда Катюша на ферме была. А внучка деда Ильи Степанида была закадычной подружкой Катюши, и в свое время девочки даже сидели в школе за одной партой.
Дом Анисимовых состоял из одной большой комнаты, разделенной пополам печкой и дощатой перегородкой. За перегородкой находилась, так называемая горница, где стояла родительская кровать, стол и лавка. Вот сейчас там все и столпились, озабоченно разглядывая больного.
- Я сейчас сбегаю! - вызвалась Катюша, которой было сильно не по себе и от вида отца, и от проклятий, несущихся с кровати матери,- я быстро... одна нога здесь, другая - там!
- Прихвати с собой Стешку, вдвоем-то веселее! А мы пока присмотрим за твоими родителями, - распорядился дед,- не дадим Марье до муженька дотянуться!
Больница в то время в Кучуме была маленькой, рассчитанной на десяток коек, и всем больничным хозяйством заведовал врач из ссыльных поселенцев - Коломейцев Игорь Федорович.
