Ребёнком я мечтал стать пастухом. Сидеть в тени, следить за стадом, покуривая си-гарету. Представьте себе! Статный мужчина. В одной руке кнут, в другой папироса. Од-ним глазом приглядывает за стадом, а сам, сплёвывая, рассказывает байки малышне. Те слушают, затаив дыхание. В бурном детском воображении это был идеал.
Неудивительно, что к пятнадцати годам я стал заядлым курильщиком и казался се-бе очень взрослым.
Тут началась война. Мужчин забрали на фронт, женщины ушли рыть окопы. Кол-хозный скот погнали на восток. Сердце замирало от его тоскливого мычания. Решением свыше их гнали дальше от войны.
К концу лета деревня почти опустела. Остались дети, старики и подростки вроде меня. Наступило время сбора урожая, людей не хватало. Мне впервые доверили пасти лошадей. Больше некому. Я почти не спал, боялся подвести доверившихся односельчан, и много курил. Папиросы успокаивали и не давали заснуть.
Конец лета и начало осени могли показаться безмятежными, если бы не постоянное ожидание беды и не самолёты, время от времени кружащие над деревней. Мы стали бояться вылезать днём, двигались перебежками и ждали прихода ночи. Под её покровом кое-как собрали урожай.
Чем ближе становилась зима, тем сильнее росло чувство беды. Она пришла. В ок-тябре.
Немцы без боя захватили деревню. С кем воевать, если остались одни немощные да слабые. Мы стали чужими в собственных домах. Нет, нас не прогнали, разрешили остаться, но относились как к мебели или скотине. Пока мы вели себя тихо, не протестовали и не вмешивались, нас не трогали, но стоило провиниться или попасть под горячую руку - убивали без раздумий.
Мы с горечью наблюдали, как они поедают овец и коров, но не вмешивались.
К ноябрю папиросы закончились, исчезла единственная отдушина. Отыскать новые или скрутить не представлялось возможным. Жажда покурить с каждым днём становилась всё сильнее и сильнее. Больше терпеть было невозможно. И мне повезло.
В один из дней немцам выдали пайку на месяц - сигареты и одна большая сигара. Затаив дыхание, я наблюдал как прячет ценную коробочку толстый фашист. Едва дождал-ся пока они выйдут, и вытащил из нычки сигару. Быстро спрятал её за пазуху, предвкушая как буду медленно и с наслаждением курить.
Тихо пробрался в сарай, и перевёл дух. Кругом стояла тишина, лишь вдали на дру-гом конце деревни слышалась немецкая речь. Моей кражи никто не заметил.
Спрятался в дальний угол сарая, чтобы меня не сразу заметили. Дрожащими рука-ми вытащил из кармана сигару. Достал тощий спичечный коробок. Зажёг спичку. Поднёс к сигаре. Тонкий дымок поплыл к балкам. Поднёс сигару к губам, затянулся. Вдохнул бо-жественный аромат. Таких у нас не делают. Чудеса.
Одна затяжка, и я с сожалением погасил сигару – зима долгая, курево надо эконо-мить. Спрятал сокровище между балок и вернулся в избу.
Немцы уже вернулись. Они подняли шум, смеялись и потешались над тем толстым фашистом. Тот, красный от негодования, обшаривал комнату. Быстро, без переводчика я понял причину ярости. Та самая дорогущая сигарета.
Солдат под улюлюканье товарищей полез за диван. Я воспользовался этим. На ват-ных ногах добрался до печки. За ней прятались родные. Бледные, с застывшим ужасом на лице. Я присел возле сестры.
Солдат перевернул диван, не нашёл пропажи и сбил полки возле печи. Мы дружно вздрогнули и подавили рвавшийся наружу крик. Мне стало душно и жарко. В следующий миг холодно, и пот тонкими струйками потёк по спине и лицу.
Фашист не полез за печь, его привлёк стол, но и там пропажа не нашлась. В серд-цах немец пнул ведро, оно отлетело к печи. Сильно хлопнул дверью и ушёл.
Я с трудом перевёл дыхание. Подойди он ближе, мог учуять запах от меня. Тогда не жить ни мне, ни семье.
Курить резко расхотелось. Даже думать о сигаре без содрогания не мог.
Прошло время. Немцев прогнали, калининская армия отвоевала родные земли, а недокуренная сигара продолжала медленно гнить между балок.
08.05.2010
по воспоминаниям покойного Александра Матвеевича Орлова
Неудивительно, что к пятнадцати годам я стал заядлым курильщиком и казался се-бе очень взрослым.
Тут началась война. Мужчин забрали на фронт, женщины ушли рыть окопы. Кол-хозный скот погнали на восток. Сердце замирало от его тоскливого мычания. Решением свыше их гнали дальше от войны.
К концу лета деревня почти опустела. Остались дети, старики и подростки вроде меня. Наступило время сбора урожая, людей не хватало. Мне впервые доверили пасти лошадей. Больше некому. Я почти не спал, боялся подвести доверившихся односельчан, и много курил. Папиросы успокаивали и не давали заснуть.
Конец лета и начало осени могли показаться безмятежными, если бы не постоянное ожидание беды и не самолёты, время от времени кружащие над деревней. Мы стали бояться вылезать днём, двигались перебежками и ждали прихода ночи. Под её покровом кое-как собрали урожай.
Чем ближе становилась зима, тем сильнее росло чувство беды. Она пришла. В ок-тябре.
Немцы без боя захватили деревню. С кем воевать, если остались одни немощные да слабые. Мы стали чужими в собственных домах. Нет, нас не прогнали, разрешили остаться, но относились как к мебели или скотине. Пока мы вели себя тихо, не протестовали и не вмешивались, нас не трогали, но стоило провиниться или попасть под горячую руку - убивали без раздумий.
Мы с горечью наблюдали, как они поедают овец и коров, но не вмешивались.
К ноябрю папиросы закончились, исчезла единственная отдушина. Отыскать новые или скрутить не представлялось возможным. Жажда покурить с каждым днём становилась всё сильнее и сильнее. Больше терпеть было невозможно. И мне повезло.
В один из дней немцам выдали пайку на месяц - сигареты и одна большая сигара. Затаив дыхание, я наблюдал как прячет ценную коробочку толстый фашист. Едва дождал-ся пока они выйдут, и вытащил из нычки сигару. Быстро спрятал её за пазуху, предвкушая как буду медленно и с наслаждением курить.
Тихо пробрался в сарай, и перевёл дух. Кругом стояла тишина, лишь вдали на дру-гом конце деревни слышалась немецкая речь. Моей кражи никто не заметил.
Спрятался в дальний угол сарая, чтобы меня не сразу заметили. Дрожащими рука-ми вытащил из кармана сигару. Достал тощий спичечный коробок. Зажёг спичку. Поднёс к сигаре. Тонкий дымок поплыл к балкам. Поднёс сигару к губам, затянулся. Вдохнул бо-жественный аромат. Таких у нас не делают. Чудеса.
Одна затяжка, и я с сожалением погасил сигару – зима долгая, курево надо эконо-мить. Спрятал сокровище между балок и вернулся в избу.
Немцы уже вернулись. Они подняли шум, смеялись и потешались над тем толстым фашистом. Тот, красный от негодования, обшаривал комнату. Быстро, без переводчика я понял причину ярости. Та самая дорогущая сигарета.
Солдат под улюлюканье товарищей полез за диван. Я воспользовался этим. На ват-ных ногах добрался до печки. За ней прятались родные. Бледные, с застывшим ужасом на лице. Я присел возле сестры.
Солдат перевернул диван, не нашёл пропажи и сбил полки возле печи. Мы дружно вздрогнули и подавили рвавшийся наружу крик. Мне стало душно и жарко. В следующий миг холодно, и пот тонкими струйками потёк по спине и лицу.
Фашист не полез за печь, его привлёк стол, но и там пропажа не нашлась. В серд-цах немец пнул ведро, оно отлетело к печи. Сильно хлопнул дверью и ушёл.
Я с трудом перевёл дыхание. Подойди он ближе, мог учуять запах от меня. Тогда не жить ни мне, ни семье.
Курить резко расхотелось. Даже думать о сигаре без содрогания не мог.
Прошло время. Немцев прогнали, калининская армия отвоевала родные земли, а недокуренная сигара продолжала медленно гнить между балок.
08.05.2010
по воспоминаниям покойного Александра Матвеевича Орлова
