— Ну что опять-то! Господи! Я же тебя просила!
А он не слушал ее. Он присел на корточки перед девочкой и с улыбкой, которая становилась все шире и шире, смотрел девочке в лицо.
Нет сомнений, вообще нет никаких сомнений. Те же зеленоватые искорки в серых глазах, которые сверкали в глазах его сына, когда он был примерно в возрасте Лизы. И, по словам его мамы, у него, у Григория в детстве точно такие же были. Те же замечательные ямочки на щечках, та же немного оттопыренная нижняя губка... Ну, какие здесь могут быть сомнения? Нежный, чистый, беленький пиончик! Всего лишь за несколько мгновений ставший таким дорогим и родным для Григория.
— Лиза! Лизонька!
— Мама! А кто этот дядя?
Девочка отвернулась от Григория и прижалась к маме.
— Я тебе потом скажу, доченька! Григорий! Ну что ты хочешь? Хочешь, я к тебе в гостиницу на ночь сегодня приеду, хочешь, неделю жить с тобой буду в твоей гостинице. Ну как ты не можешь понять... Господи!!! Ну как ты понять не можешь, что каждая новая встреча с тобой только все усугубляет!
— А что мне делать? Как я, после того, что сейчас увидел, могу по-другому поступать? Уехать? Да куда я теперь от нее уеду? И от тебя я не могу уехать! Не могу! Ну почему я до сих пор не знал? Ну почему я раньше избегал поездок в этот город?
— А мне что делать? Что делать мне?
— Возвращайся с Лизой ко мне! Я забрал у Павла ту, нашу квартиру. Я там живу. Да! Я все понимаю. Я никто для тебя сегодня. А может быть, ты даже ненавидишь меня. И я не вправе тебе делать таких предложений. Живи! Живи, так ты считаешь нужным и правильным. Но позволь мне хоть иногда видеть Лизу. Под любой маской. Другом семьи, дальним родственником, дедом Морозом в отпуске. Хоть иногда. Хоть раз в месяц.
— Хорошо! Я поговорю с Сашей. Мы постараемся что-нибудь решить. Ненавижу? Да, нет, милый мой, я ведь, дура, люблю до сих пор тебя. Стоп! Стоп! Стоп! Ничего не говори. Время признаний в любви прошло. Ты сам на нем и на них поставил крест. Возвратиться туда, куда нет возможности вернуться, нельзя. Нельзя.
— Саша — это твой муж? Хорошо. Я буду ждать ответа от тебя. Буду надеяться, что все для меня решится положительно. Инна!!! Я тоже тебя очень люблю! Я даже сам не знал раньше, в эти семь лет, как я тебя люблю! Инна...
— Все! Давай закроем эту тему. Нам пора ехать.
— А можно я Лизу на руках до твоей машины донесу?
— Нет!
Но было поздно. Григорий подхватил на руки девочку, та немного постаралась на его руках отдалить свое тельце от него, но он ей улыбнулся, она улыбнулась в ответ и неожиданно обняла его за шею.
Григорий с дочкой на руках шел в другую сторону от машины Инны, она смотрела им вслед, и ей не хотелось окрикивать их, останавливать их, возвращать. Наверное, она все прежние года, между их расставанием и сегодняшним днем, хотела видеть именно это картину.
Семь лет назад.
Господи! Какие же у нее глаза! Ему только ради того, чтобы увидеть эти глаза стоило родиться и прожить столько лет на свете. Если существуют чудеса на земле, то одним из самых чудесных чудес — это ее глаза!
Ну вот, усмехнется она, столько времени они уже знакомы, столько даже прожили вместе, а он лишь только тогда, когда он по собственной воле умотал в тьмутаракань от нее, где она его потом смогла отыскать, обратил внимание на ее глаза. Куда ему еще надо будет потом уехать, чтобы он еще что-то заметил выдающегося, ранее не замеченного им в ней.
Да нет! Конечно же, он не слепой, несть числа времени, того времени, которое он отдавал на то, чтобы ее глазами любоваться, наслаждаться их красотой и таять от их волшебного сияния.
Сначала, в первое время украдкой, потом уже открыто, а потом просто нагло, и со временем ничего не приедалось, они все так же манили его, все так же околдовывали, все так же жгли, все так же возбуждали. Он просто сейчас вспомнил про них, потому что стоит перед ним замечательная картина, открытая дверь квартиры, она в дверном проеме, поднятое к его лицу ее лицо и неимоверно огромные, неописуемо красивые ее глаза, и большие пушистые ресницы, словно крылышки райской птички, порхающие над ними.
— Ты!?
— Я!!!
Стоит заметить, Григорию пришлось приложить немало усилий, чтобы выполнить данное Инне обещание, чтобы свое желание воплотить в жизнь, отпроситься на время и вырваться из ненавистного ему общежития, и примчаться в ставший родным уже для него, благодаря ей, город.
Вроде все заранее оговорили, вроде все заранее решили, вроде во всем определились, но в самый последний момент, как обычно в таких случаях бывает, ситуация резко меняется, и то, ради чего он жил в последнее время, откладывается. Сколько же пришлось приложить сил, сколько пришлось потратить нервов, чтобы наконец настал тот день, когда в конце концов ему было сказано: "Все, можешь ехать"!
Какой к чертям ехать!? Лететь!
Он никогда прежде не испытывал такой радости, даже восторга, когда после долгой разлуки возвращался в родной для него город, в котором он родился и в котором прожил практически всю свою жизнь, которую испытал, увидав сверху очертание того водоема, на берегу которого проходило несколько их первых свиданий.
Как может один человек поменять многое в другом человеке. Даже воздух показался ему здесь другим, показался ему родным, и все только потому, что он здесь встретил Инну, он здесь полюбил Инну и здесь он прожил с ней хоть такое не продолжительное, но такое счастливое время.
Как ему хотелось позвонить.
Выходной день. Накрывай на стол! Наполняй ванну! Стели постель!
Нет!!! Не будет звонить, вот так, ушатом воды на прелестную головку.
Интересно, какой самый большой букет он дарил в своей жизни женщине? Не помнит! Двадцать три, нет, двадцать пять, нет, да что там двадцать пять, пятьдесят... пятьдесят нельзя, пятьдесят одну розу ему, пожалуйста. Все остальное, что он хотел купить на встречу, было куплено им заранее, на такси и быстрей... Ну, быстрее, пожалуйста! Ну, еще быстрее, пожалуйста!!!
Не стал ждать внизу лифта, пулей влетел на нужный этаж, звонит... Тихо. Еще раз звонит... Снова тихо. Достает из-за спины руку с огромным букетом, ставит баул на пол, достает свой ключ. Нет дома Инны. Что-то идет не по плану. Но почему она выходной день должна сидеть дома? Может к маме поехала, может на маникюр записалась, может с подругами просто решила встретиться. Все нормально. Все хорошо. Да нет, все просто замечательно.
Он разделся, поставил на стол вино и бокалы, выложил фрукты. А это что? А! Курочка! Специально для нее, для их праздничного стола ее уже замариновали и нашпиговали. Повар из Григория никакой, но выбрать температуру в духовке и засечь время ему по силам.
Уф! Почти все готово. Теперь можно и ванну принять. И тут в дверной замок со стороны подъезда вставили ключ, он замер у входной двери, дверь открылась…
Господи! Какие же у нее глаза! Ему только ради того, чтобы увидеть эти глаза стоило родиться и прожить столько лет на свете. Если существуют чудеса на земле, то одним из самых чудесных чудес — это ее глаза!
Недолго она осмысливала ситуацию.
— Ты?
— Я!
— Ой! — вскликнула она, пакеты из ее рук упали на пол, и она с разбегу запрыгнула на Григория. Обхватила его тело своими ножками, оплела его шею своими ручками и стала осыпать его бесконечным количеством поцелуев. Он старался перехватить инициативу и выловить ее пухленькие, нежные губки своими губами, но куда там… Она словно опытный фехтовальщик жалила его палящими губами, и перехватить их, и защититься от них не было никакой возможности. И он смирился, и понес ее в спальню. Вместе с ней упал на кровать и стал в порыве пронизывающей уже его страсти раздевать ее. Она, смеясь, уворачивалась, мешала ему, сопротивлялась.
— Ну что ты делаешь?! Остынь немного! Нужно ополоснуться! На улице жара! Ну, я, наверное, не очень свежа после жары. Я, наверное, пахну не очень…
Ну да, остынь! Сама же разогрела его своими поцелуями, а теперь просто словами остудить хочет.
— Милая моя! Ты в любом состоянии замечательно пахнешь! К черту современные условности. Я не смогу в таком состоянии принимать ванну и тем более тебя ждать из ванной.
Прочь легкую маечку! Да чего все вкусно и ароматно! До чего же волнительны все изгибы ее тела!
Погоди, погоди родная! Погоди еще немного, ну еще чуть-чуть, он еще не отметил своей лаской ее животик. Ну да, да, сейчас… Она, трепещущая от желания, раскрылась перед ним, и поглотила его, поглотила целиком. Поглотила его всего, без остатка, вместе с душой и разумом. Он не ощущал мира, он вообще ничего не ощущал, он чувствовал лишь резкие позывы ее тела, переходящие в еле ощутимую конвульсивную дрожь. Надо было внутри него взорваться огнедышащему вулкану, для того чтобы из сладострастного небытия вернуться в обычный, доступный каждому человеку мир.
Она лежала рядом, гладила его тело, теребила его волосы.
— Ну что? Теперь в ванну?
— Конечно, только, чур, в ванную по одному, соседи снизу, боюсь, наши с тобой эксперименты не оценят.
— Ну, зачем? У нас с тобой есть уже испытанная нами ванная. Приедешь, мы с тобой повторим ранее пройденное.
— Погоди, постой! На что ты намекаешь?
— У тебя когда отпуск?
— Через месяц.
— Вот, приедешь ко мне, и на два дня, в тот наш номер.
— Это значит, что ты еще больше месяца пробудешь в этой чертовой командировке?
— Милая моя, я ничего не могу поделать. Работа есть работа.
Она капризно скривила губки.
— Не хочу!
— Что?
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
— Ну, погоди…
— Хочу!
— Не понял!
— Хочу! Хочу! Хочу!
— Что ты хочешь?
— Тебя хочу!
— Ты же хотела в ванну!
— К чертям ванну! Мы с тобой уже пропитались друг другом! Мы с тобой уже состоим из одной плоти!
Она опрокинула его на спину и пантерой набросилась на него. А ему же совсем не хотелось от этой пантеры бежать и скрываться. Хотелось, наоборот, под всю ее страсть предоставить всего себя. Бери его всего, до последней клетки, насыться им, доведи его до райского наслаждения и умри вместе с ним! Но не навсегда. Умри вместе с ним на то время, которое необходимо для полного опустошения.
И она, упиваясь своей силой и страстью, поедала его своим телом, выжимая из него остатки силы, чувств и желаний.
Она никак не могла успокоиться. Она слегка дрожала. Она облизывала пересохшие губки. Даже ее волосы слегка шевелились в такт твоей дрожи. Неожиданно она приподняла головку и осмотрелась.
— Ты чего?
— Пахнет чем-то. Горелым. Неужели мы от трения друг о друга обгорели?
— Разве так может быть?
— Не знаю, но горелым точно пахнет.
— Мать моя! Это же наша курочка!!!
До чего же она прекрасна, милая, любимая!
До чего же она желанна, родная!
До чего же она неутомима, дорогая!
Наше время.
Григорий долго смотрел вслед уезжающей на машине Инны. Уезжающей с дочкой, которая была и его дочкой.
Тепло ее маленького, нежного тельца, до сих пор хранила на себе кожа отца. Как же ему не хотелось, чтобы она расплела свои ручки, обвитые вокруг его шеи. И ему почему-то казалось, что сама Лизонька без особенной радости переместилась с рук, для нее пока еще чужого, мужчины на руки родной для нее матери. Может быть, ему вправду, казалось, потому что ему так хотелось. И прощаясь с ним, девочка улыбалась ему, почти ныне им забытой, улыбкой Инны.
Пока? Сложный вопрос, на который ответа еще нет.
Бог знает, может возраст уже у него такой, но почему-то не замечал он раньше за собой подобной от себя сентиментальности, такой нежности к ребенку. Конечно, он любил сына и любит его, но здесь было что-то другое. Это было даже, наверное, больше обычной отцовской любви.
Она просила пока не беспокоить их с дочерью.
Она просила дать ей время на то, чтобы поразмыслить и постараться, что-нибудь придумать.
И он, конечно, не будет беспокоить их. Признаться мужу в том, что они виделись с отцом Лизоньки, и что пропавший отец теперь хочет регулярно встречаться с дочерью, а главное, решить для Григория этот вопрос положительно, дорогого стоит. Ради этого можно и нужно ждать.
Тот же летний вечер, немногим позже. Та же одинокая квартира. Та же, кажущаяся ее теперешнему хозяину мрачной, комната. Тот же работающий без звука телевизор. И Григорий, сидящий на диване напротив телевизора, смотрящий бессмысленно на экран. Вечер был осчастливлен новой встречей с Инной и Лизонькой. Вечер был омрачен расставанием с ними. Начало вечера было замечательным, его окончание было отвратительным, как и настроение Григория.
Ему показалось, что в замочную скважину его входной двери был вставлен ключ. Он поднялся. Что за чертовщина? Павел отдал не все свои ключи? Что это?
Ключ повернулся в замке. Открылась дверь. На пороге квартиры стояли они. Инна и Лиза.
— Ну, здравствуй! Мы пришли. Не все ключи отдала в свое время, потом не хотела встречаться вновь с ним. Так что я своим.
Инна как-то странно и смущенно улыбнулась.
— Вы с мужем решили насчет меня и Лизы?
— Нет, ничего мы не решали. Мы пришли к тебе. Пришли навсегда! Примешь? Только, ради Бога, не вспоминай ничего о прошлом! Не хочу! Пусть причина твоего последнего побега будет тайной для меня.
Он подошел к ним, встал на колени и обнял обоих.
А что он мог рассказать? Она не хотела ничего слышать, а он попросту не мог. Что мог ей сказать? Только то, что повторял сам себе долгие семь лет. Подозревать намного хуже, чем знать правду, даже если она горькая. У реальности есть границы, у воображения границ не определить.
Когда-то одну из самых умных и самых остроумных женщин своего времени Фаину Раневскую спросили:
— Почему Бог создал женщин такими красивыми и такими глупыми?
— Красивыми для того, чтобы их любили мужчины. А глупыми для того, чтобы любить мужчин.
Ответила Фаина Раневская.
Или как-то так.
И вроде как эпилог.
Я не хочу, печалью полон,
Один брести в ночи по снегу.
И кажется сугроб глубоким,
И путь мне кажется неблизким.
Луна — и та, взглянув уныло,
Закрылась тучкою небесной.
Лишь тьма вокруг, а под ногами
Лишь снег глубокий и скрипучий.
Я не хочу, один по снегу,
Брести во тьме, печалью полон.
Но чу! Откуда-то коснулся,
Меня волшебной, нежной дланью,
Божественно-прекрасный голос.
— А больно ль ты, угрюмый странник,
Ценил и дорожил по жизни,
Не тех, кем сам был очарован,
Других, тех, кто тебе был верен?
К кому ж теперь, в худом унынье,
Ты вопиешь? В ком состраданье,
Ты ищешь на ночной дороге?
Я отмахнулся... Да иди ты...
Но понял, что теперь в дороге,
Меня никто уж не поддержит.
Ни голосом, ни даже тенью.
Вот даже и она сбежала
Вслед за Луной... А хоть живой я?
Наверное, все!
Я свободен! Словно в море старый кит!
Отзовитесь пожалуйста и те, кому понравилось, и те, кому не понравилось.
А он не слушал ее. Он присел на корточки перед девочкой и с улыбкой, которая становилась все шире и шире, смотрел девочке в лицо.
Нет сомнений, вообще нет никаких сомнений. Те же зеленоватые искорки в серых глазах, которые сверкали в глазах его сына, когда он был примерно в возрасте Лизы. И, по словам его мамы, у него, у Григория в детстве точно такие же были. Те же замечательные ямочки на щечках, та же немного оттопыренная нижняя губка... Ну, какие здесь могут быть сомнения? Нежный, чистый, беленький пиончик! Всего лишь за несколько мгновений ставший таким дорогим и родным для Григория.
— Лиза! Лизонька!
— Мама! А кто этот дядя?
Девочка отвернулась от Григория и прижалась к маме.
— Я тебе потом скажу, доченька! Григорий! Ну что ты хочешь? Хочешь, я к тебе в гостиницу на ночь сегодня приеду, хочешь, неделю жить с тобой буду в твоей гостинице. Ну как ты не можешь понять... Господи!!! Ну как ты понять не можешь, что каждая новая встреча с тобой только все усугубляет!
— А что мне делать? Как я, после того, что сейчас увидел, могу по-другому поступать? Уехать? Да куда я теперь от нее уеду? И от тебя я не могу уехать! Не могу! Ну почему я до сих пор не знал? Ну почему я раньше избегал поездок в этот город?
— А мне что делать? Что делать мне?
— Возвращайся с Лизой ко мне! Я забрал у Павла ту, нашу квартиру. Я там живу. Да! Я все понимаю. Я никто для тебя сегодня. А может быть, ты даже ненавидишь меня. И я не вправе тебе делать таких предложений. Живи! Живи, так ты считаешь нужным и правильным. Но позволь мне хоть иногда видеть Лизу. Под любой маской. Другом семьи, дальним родственником, дедом Морозом в отпуске. Хоть иногда. Хоть раз в месяц.
— Хорошо! Я поговорю с Сашей. Мы постараемся что-нибудь решить. Ненавижу? Да, нет, милый мой, я ведь, дура, люблю до сих пор тебя. Стоп! Стоп! Стоп! Ничего не говори. Время признаний в любви прошло. Ты сам на нем и на них поставил крест. Возвратиться туда, куда нет возможности вернуться, нельзя. Нельзя.
— Саша — это твой муж? Хорошо. Я буду ждать ответа от тебя. Буду надеяться, что все для меня решится положительно. Инна!!! Я тоже тебя очень люблю! Я даже сам не знал раньше, в эти семь лет, как я тебя люблю! Инна...
— Все! Давай закроем эту тему. Нам пора ехать.
— А можно я Лизу на руках до твоей машины донесу?
— Нет!
Но было поздно. Григорий подхватил на руки девочку, та немного постаралась на его руках отдалить свое тельце от него, но он ей улыбнулся, она улыбнулась в ответ и неожиданно обняла его за шею.
Григорий с дочкой на руках шел в другую сторону от машины Инны, она смотрела им вслед, и ей не хотелось окрикивать их, останавливать их, возвращать. Наверное, она все прежние года, между их расставанием и сегодняшним днем, хотела видеть именно это картину.
***
Семь лет назад.
Господи! Какие же у нее глаза! Ему только ради того, чтобы увидеть эти глаза стоило родиться и прожить столько лет на свете. Если существуют чудеса на земле, то одним из самых чудесных чудес — это ее глаза!
Ну вот, усмехнется она, столько времени они уже знакомы, столько даже прожили вместе, а он лишь только тогда, когда он по собственной воле умотал в тьмутаракань от нее, где она его потом смогла отыскать, обратил внимание на ее глаза. Куда ему еще надо будет потом уехать, чтобы он еще что-то заметил выдающегося, ранее не замеченного им в ней.
Да нет! Конечно же, он не слепой, несть числа времени, того времени, которое он отдавал на то, чтобы ее глазами любоваться, наслаждаться их красотой и таять от их волшебного сияния.
Сначала, в первое время украдкой, потом уже открыто, а потом просто нагло, и со временем ничего не приедалось, они все так же манили его, все так же околдовывали, все так же жгли, все так же возбуждали. Он просто сейчас вспомнил про них, потому что стоит перед ним замечательная картина, открытая дверь квартиры, она в дверном проеме, поднятое к его лицу ее лицо и неимоверно огромные, неописуемо красивые ее глаза, и большие пушистые ресницы, словно крылышки райской птички, порхающие над ними.
— Ты!?
— Я!!!
Стоит заметить, Григорию пришлось приложить немало усилий, чтобы выполнить данное Инне обещание, чтобы свое желание воплотить в жизнь, отпроситься на время и вырваться из ненавистного ему общежития, и примчаться в ставший родным уже для него, благодаря ей, город.
Вроде все заранее оговорили, вроде все заранее решили, вроде во всем определились, но в самый последний момент, как обычно в таких случаях бывает, ситуация резко меняется, и то, ради чего он жил в последнее время, откладывается. Сколько же пришлось приложить сил, сколько пришлось потратить нервов, чтобы наконец настал тот день, когда в конце концов ему было сказано: "Все, можешь ехать"!
Какой к чертям ехать!? Лететь!
Он никогда прежде не испытывал такой радости, даже восторга, когда после долгой разлуки возвращался в родной для него город, в котором он родился и в котором прожил практически всю свою жизнь, которую испытал, увидав сверху очертание того водоема, на берегу которого проходило несколько их первых свиданий.
Как может один человек поменять многое в другом человеке. Даже воздух показался ему здесь другим, показался ему родным, и все только потому, что он здесь встретил Инну, он здесь полюбил Инну и здесь он прожил с ней хоть такое не продолжительное, но такое счастливое время.
Как ему хотелось позвонить.
Выходной день. Накрывай на стол! Наполняй ванну! Стели постель!
Нет!!! Не будет звонить, вот так, ушатом воды на прелестную головку.
Интересно, какой самый большой букет он дарил в своей жизни женщине? Не помнит! Двадцать три, нет, двадцать пять, нет, да что там двадцать пять, пятьдесят... пятьдесят нельзя, пятьдесят одну розу ему, пожалуйста. Все остальное, что он хотел купить на встречу, было куплено им заранее, на такси и быстрей... Ну, быстрее, пожалуйста! Ну, еще быстрее, пожалуйста!!!
Не стал ждать внизу лифта, пулей влетел на нужный этаж, звонит... Тихо. Еще раз звонит... Снова тихо. Достает из-за спины руку с огромным букетом, ставит баул на пол, достает свой ключ. Нет дома Инны. Что-то идет не по плану. Но почему она выходной день должна сидеть дома? Может к маме поехала, может на маникюр записалась, может с подругами просто решила встретиться. Все нормально. Все хорошо. Да нет, все просто замечательно.
Он разделся, поставил на стол вино и бокалы, выложил фрукты. А это что? А! Курочка! Специально для нее, для их праздничного стола ее уже замариновали и нашпиговали. Повар из Григория никакой, но выбрать температуру в духовке и засечь время ему по силам.
Уф! Почти все готово. Теперь можно и ванну принять. И тут в дверной замок со стороны подъезда вставили ключ, он замер у входной двери, дверь открылась…
Господи! Какие же у нее глаза! Ему только ради того, чтобы увидеть эти глаза стоило родиться и прожить столько лет на свете. Если существуют чудеса на земле, то одним из самых чудесных чудес — это ее глаза!
Недолго она осмысливала ситуацию.
— Ты?
— Я!
— Ой! — вскликнула она, пакеты из ее рук упали на пол, и она с разбегу запрыгнула на Григория. Обхватила его тело своими ножками, оплела его шею своими ручками и стала осыпать его бесконечным количеством поцелуев. Он старался перехватить инициативу и выловить ее пухленькие, нежные губки своими губами, но куда там… Она словно опытный фехтовальщик жалила его палящими губами, и перехватить их, и защититься от них не было никакой возможности. И он смирился, и понес ее в спальню. Вместе с ней упал на кровать и стал в порыве пронизывающей уже его страсти раздевать ее. Она, смеясь, уворачивалась, мешала ему, сопротивлялась.
— Ну что ты делаешь?! Остынь немного! Нужно ополоснуться! На улице жара! Ну, я, наверное, не очень свежа после жары. Я, наверное, пахну не очень…
Ну да, остынь! Сама же разогрела его своими поцелуями, а теперь просто словами остудить хочет.
— Милая моя! Ты в любом состоянии замечательно пахнешь! К черту современные условности. Я не смогу в таком состоянии принимать ванну и тем более тебя ждать из ванной.
Прочь легкую маечку! Да чего все вкусно и ароматно! До чего же волнительны все изгибы ее тела!
Погоди, погоди родная! Погоди еще немного, ну еще чуть-чуть, он еще не отметил своей лаской ее животик. Ну да, да, сейчас… Она, трепещущая от желания, раскрылась перед ним, и поглотила его, поглотила целиком. Поглотила его всего, без остатка, вместе с душой и разумом. Он не ощущал мира, он вообще ничего не ощущал, он чувствовал лишь резкие позывы ее тела, переходящие в еле ощутимую конвульсивную дрожь. Надо было внутри него взорваться огнедышащему вулкану, для того чтобы из сладострастного небытия вернуться в обычный, доступный каждому человеку мир.
Она лежала рядом, гладила его тело, теребила его волосы.
— Ну что? Теперь в ванну?
— Конечно, только, чур, в ванную по одному, соседи снизу, боюсь, наши с тобой эксперименты не оценят.
— Ну, зачем? У нас с тобой есть уже испытанная нами ванная. Приедешь, мы с тобой повторим ранее пройденное.
— Погоди, постой! На что ты намекаешь?
— У тебя когда отпуск?
— Через месяц.
— Вот, приедешь ко мне, и на два дня, в тот наш номер.
— Это значит, что ты еще больше месяца пробудешь в этой чертовой командировке?
— Милая моя, я ничего не могу поделать. Работа есть работа.
Она капризно скривила губки.
— Не хочу!
— Что?
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
— Ну, погоди…
— Хочу!
— Не понял!
— Хочу! Хочу! Хочу!
— Что ты хочешь?
— Тебя хочу!
— Ты же хотела в ванну!
— К чертям ванну! Мы с тобой уже пропитались друг другом! Мы с тобой уже состоим из одной плоти!
Она опрокинула его на спину и пантерой набросилась на него. А ему же совсем не хотелось от этой пантеры бежать и скрываться. Хотелось, наоборот, под всю ее страсть предоставить всего себя. Бери его всего, до последней клетки, насыться им, доведи его до райского наслаждения и умри вместе с ним! Но не навсегда. Умри вместе с ним на то время, которое необходимо для полного опустошения.
И она, упиваясь своей силой и страстью, поедала его своим телом, выжимая из него остатки силы, чувств и желаний.
Она никак не могла успокоиться. Она слегка дрожала. Она облизывала пересохшие губки. Даже ее волосы слегка шевелились в такт твоей дрожи. Неожиданно она приподняла головку и осмотрелась.
— Ты чего?
— Пахнет чем-то. Горелым. Неужели мы от трения друг о друга обгорели?
— Разве так может быть?
— Не знаю, но горелым точно пахнет.
— Мать моя! Это же наша курочка!!!
До чего же она прекрасна, милая, любимая!
До чего же она желанна, родная!
До чего же она неутомима, дорогая!
***
Наше время.
Григорий долго смотрел вслед уезжающей на машине Инны. Уезжающей с дочкой, которая была и его дочкой.
Тепло ее маленького, нежного тельца, до сих пор хранила на себе кожа отца. Как же ему не хотелось, чтобы она расплела свои ручки, обвитые вокруг его шеи. И ему почему-то казалось, что сама Лизонька без особенной радости переместилась с рук, для нее пока еще чужого, мужчины на руки родной для нее матери. Может быть, ему вправду, казалось, потому что ему так хотелось. И прощаясь с ним, девочка улыбалась ему, почти ныне им забытой, улыбкой Инны.
Пока? Сложный вопрос, на который ответа еще нет.
Бог знает, может возраст уже у него такой, но почему-то не замечал он раньше за собой подобной от себя сентиментальности, такой нежности к ребенку. Конечно, он любил сына и любит его, но здесь было что-то другое. Это было даже, наверное, больше обычной отцовской любви.
Она просила пока не беспокоить их с дочерью.
Она просила дать ей время на то, чтобы поразмыслить и постараться, что-нибудь придумать.
И он, конечно, не будет беспокоить их. Признаться мужу в том, что они виделись с отцом Лизоньки, и что пропавший отец теперь хочет регулярно встречаться с дочерью, а главное, решить для Григория этот вопрос положительно, дорогого стоит. Ради этого можно и нужно ждать.
Тот же летний вечер, немногим позже. Та же одинокая квартира. Та же, кажущаяся ее теперешнему хозяину мрачной, комната. Тот же работающий без звука телевизор. И Григорий, сидящий на диване напротив телевизора, смотрящий бессмысленно на экран. Вечер был осчастливлен новой встречей с Инной и Лизонькой. Вечер был омрачен расставанием с ними. Начало вечера было замечательным, его окончание было отвратительным, как и настроение Григория.
Ему показалось, что в замочную скважину его входной двери был вставлен ключ. Он поднялся. Что за чертовщина? Павел отдал не все свои ключи? Что это?
Ключ повернулся в замке. Открылась дверь. На пороге квартиры стояли они. Инна и Лиза.
— Ну, здравствуй! Мы пришли. Не все ключи отдала в свое время, потом не хотела встречаться вновь с ним. Так что я своим.
Инна как-то странно и смущенно улыбнулась.
— Вы с мужем решили насчет меня и Лизы?
— Нет, ничего мы не решали. Мы пришли к тебе. Пришли навсегда! Примешь? Только, ради Бога, не вспоминай ничего о прошлом! Не хочу! Пусть причина твоего последнего побега будет тайной для меня.
Он подошел к ним, встал на колени и обнял обоих.
А что он мог рассказать? Она не хотела ничего слышать, а он попросту не мог. Что мог ей сказать? Только то, что повторял сам себе долгие семь лет. Подозревать намного хуже, чем знать правду, даже если она горькая. У реальности есть границы, у воображения границ не определить.
Когда-то одну из самых умных и самых остроумных женщин своего времени Фаину Раневскую спросили:
— Почему Бог создал женщин такими красивыми и такими глупыми?
— Красивыми для того, чтобы их любили мужчины. А глупыми для того, чтобы любить мужчин.
Ответила Фаина Раневская.
Или как-то так.
И вроде как эпилог.
Я не хочу, печалью полон,
Один брести в ночи по снегу.
И кажется сугроб глубоким,
И путь мне кажется неблизким.
Луна — и та, взглянув уныло,
Закрылась тучкою небесной.
Лишь тьма вокруг, а под ногами
Лишь снег глубокий и скрипучий.
Я не хочу, один по снегу,
Брести во тьме, печалью полон.
Но чу! Откуда-то коснулся,
Меня волшебной, нежной дланью,
Божественно-прекрасный голос.
— А больно ль ты, угрюмый странник,
Ценил и дорожил по жизни,
Не тех, кем сам был очарован,
Других, тех, кто тебе был верен?
К кому ж теперь, в худом унынье,
Ты вопиешь? В ком состраданье,
Ты ищешь на ночной дороге?
Я отмахнулся... Да иди ты...
Но понял, что теперь в дороге,
Меня никто уж не поддержит.
Ни голосом, ни даже тенью.
Вот даже и она сбежала
Вслед за Луной... А хоть живой я?
Наверное, все!
Я свободен! Словно в море старый кит!
Отзовитесь пожалуйста и те, кому понравилось, и те, кому не понравилось.
