Въ книзе сей начертаны словеса, иже токмо избраннымъ вЪдати доволено.
Аще кто безъ права прочтетъ, гневъ небесный на ся воздвигнетъ и на весь родъ свой до седмаго колЪна!
(Надпись эта лишь для хроноаборигенов, что случайно взять могли дневник мой)
"Приветствие"
Здравствуй, дорогой дневник. Ты станешь хранителем моей истории.
С твоей помощью я расскажу, как из шумного мегаполиса 21 века я оказался в веке 14-ом, на северо-восточных задворках русских земель.
Кстати, ты и правда мне дорог. Во всех смыслах этого слова.
Ведь в каждой строчке твоих страниц, помимо моей истории, вложен немалый труд и время. Бумага сделана не из грубых серых волокон, а из белых, мягких, хлопковых листов, каждый из которых несёт на себе отпечатки работы, налаженной мной с недавних пор.
Обложка — из коричневой лошадиной кожи, выделанной с тщанием и покрытая незамысловатым тиснением, лёгкого религиозного характера, чтобы отвадить и устрашить любопытные умы, трепещущие перед всем подобным. Она надёжно оберегает твои листы и мои мысли.
Пишу я чернилами, сделанными на основе костного угля и глицерина, производство которых, пока что, является откровенной кустарщиной, по причине что технологии я эти держу пока в секрете и лишь обеспечиваю ими свои собственные нужды.
И да, местные железо-галловые чернила я отмёл сразу, ибо помнил о том, как они любят разъедать бумагу.
Сегодня мне исполнился 21 год, и уже шестнадцать лет минуло с того момента, как я очутился здесь. С удивлением понимаю, что только сейчас решился начать записывать всё, что со мной происходило и происходит. Хочу верить, что тот, кто прочтёт эти строки, будет по-настоящему достоин узнать мою историю.
Записи могут быть беспорядочными и путаными, но такова природа времени: оно скачет, как лошадь на распутье, подбрасывая в памяти одни моменты и унося другие. Эти годы изменили меня, как и я менял мир вокруг себя.
Перо скользит по странице в ритм лёгкой качки моей ладьи — кажется, что колышется не только свет воды за бортом, но и отражение моих мыслей на твоих белых страницах.
Позволь мне представиться. В 21 веке я был Андреем Прохоровым и был обычным менеджером среднего звена, которому всё время казалось, что он живёт чужой жизнью. Я жадно читал книги о путешествиях во времени, истории о героях, которые оказывались в прошлом. Сначала читал до полуночи, а потом ещё часами размышлял, что бы сделал я, "если бы оказался в прошлом: какие изобретения создавал бы, как наладил бы ремёсла, построил своё дело — а может, и привёл бы государство в порядок (ведь какой попаданец не мечтает стать великим правителем, не так ли?)."
Теперь же это не мечта и не фантазия. Стал я — Саввой, сыном Прохора.
Крестьянским сыном, живущим в глухом северном краю, где то на задворках Руси.
О чуде пробуждения в новом времени и тихом шёпоте прошлого
Я осознал себя в этом теле в феврале 1333 года, в возрасте пяти лет.
Но если задуматься — "осознал" подходящее ли это слово?
Однажды я просто проснулся в теле болезного мальчишки.
Перед этим было... Пустое что-то, далёкое и жуткое, словно затянутая туманом пропасть, и только холод там существовал.
Резкое чувство пробуждения, словно кто то разбудил в самый неподходящий момент и вот тело пробивает дрожь и дыхание перехватывает в груди.
Я, казалось, забыл что-то важное, что только что значило для меня всю жизнь.
Но воспоминания об этом тут же исчезли, словно снежинки на мокром асфальте, оставив лишь эту странную пустоту и холод.
Я открыл слипшиеся веки. Вокруг меня всё было так чуждо, что поначалу казалось дурным сном. Я лежал на скамье, вдоль стены, освещаемой тусклым огоньком тлеющих углей, в открытой земляной печи.
Предо мной была душная, сырая крестьянская полуземлянка, набитая кучкой голодных, испуганных людей. Казалось, что само это жилище хранило равнодушие, пропитанное запахом гнили и тревоги.
Усталые глаза "моих" родителей и приглушённые голоса остальных родственников были пропитаны усталостью, голодом и, как мне тогда показалось, ужасающей "привычкой к смерти". То есть к болезням, которые неизменно уносили и взрослых и детей.
В этом мире, здесь и сейчас, не было ни лекарей, ни утешений. Лишь принятие.
Тело, в котором я проснулся - умирало.
Пневмония, от переохлаждения. Ресурсы организма ограничены и находятся на последнем издыхании. Но мир продолжает существовать.
Смерть здесь была как приход зимы — её никто не оспаривал, и оттого всё выглядело ещё страшнее.
Мать что то, хлопочет вокруг, но, кажется, делает это скорее по привычке, чем от душевного тепла. Какой то старик в углу кашляет, задыхаясь. Ему вторят кашлем ещё несколько сморщенных людей.
Братья и сёстры, поглядывали на меня с тревогой и жалостью — словно боялись, что участь, уготованная мне, коснётся и их.
Дети северных деревень говорили о смерти почти равнодушно, шёпотом обсуждая, кто ещё умер, словно это было какое то погодное явление, например как дождь, или снег.
Это было мрачной, но обыденной частью здешней жизни.
Лишь старшая сестра, Евлампия, которую все звали Евлашей, улыбалась мне, поправляя соломенное одеяло. Но в этой улыбке читалось что-то окончательное, словно она уже в глубине души смирилась с моим уходом.
Почему это тело? Возможно, оно было на грани, а потому и пустило меня, словно дряхлый домик, открытый всем ветрам и ненастьям. Вот моя душа и устремилась по пути наименьшего сопротивления. И когда я пришёл в себя, выдернутый из небытия — это было уже "моё" тело. Слабое, будто и не родное, оно стало моим убежищем, домом и тюрьмой, и бежать было некуда.
Но тишина в этом теле оказалась лишь иллюзией. Его присутствие, мальчишки, что жил в этом теле до меня, иногда всплывало откуда-то изнутри. Словно кто-то едва слышно нашёптывал мне что-то в ночной тишине, оставляя неуловимые отблески детских страхов или смутных воспоминаний. Этот шёпот не сопротивлялся и не говорил ясно, но напоминал о себе, как лёгкий запах от пролитых чернил, когда ты только вошёл в комнату.
Мне было страшно. Словно я нарушил чужой покой, явился в его мир и занял его место.
Память о нём живёт рядом со мной, тонко, как незримая тень.
То во сне, то в ночных шорохах ветхой постройки или даже в самой тишине, которая бывает здесь крайне редко, я слышу его — он напоминает мне о своём существовании. Призрак детства, что не пропало, а просто спряталось за кромкой моего сознания.
Как только болезнь отступила, родители дали мне немного времени прийти в себя, но жизнь не ждала.
Вскоре я начал крестьянскую трудовую жизнь, и каждый день приносил всё больше испытаний и обязанностей, и всё меньше отдыха.
С утра до ночи я учился жить среди полей и лесов, дыша ветром и работая, зная, что это теперь моя судьба.
В ловушке времени
С первых дней стало ясно, что я застрял не просто в прошлом — я застрял в самой сущности его безнадёжности и грязи. Казалось, будто всё это место, люди, всё вокруг создано, чтобы ломать меня. Сам воздух был тяжёлым, промозглым, и каждое вдыхание этого едкого дыма оставляло привкус тоски. Дом — полуземлянка, в котором мы жили словно сельди в спичечной коробке — казался темницей, а холод за дверью - нашим стражником.
Когда впервые встал на ноги после своего "недомогания", тут же почувствовал, как голова отяжелела, туман застилал глаза. Чувство, что тело, к которому я был прикован, чужое, усиливалось, будто оно само не принимало меня. Иногда от простых движений тошнило, и боль сверлила виски так, что приходилось останавливаться и ждать, пока волна слабости не отступит.
Речь окружающих меня людей была непонятна мне от слова "совсем". Да и самого слова тогда такого ещё и не было.
Смысл того что мне говорят приходилось додумывать и понимать по интонации.
Говорить же я толком не решался, больше сам показывая что то жестами.
Если честно - я до сих пор и не привык к местной речи.
Адаптировался - да. Но не привык.
С тобой, дорогой дневник, я буду общаться привычными для меня словами, чтобы не забыть их окончательно и речь местных, если вдруг решусь писать какие то диалоги я буду записывать так, как мне более привычно именно по этой причине.
Больше всего пугала неизбежность. В отличие от вымышленных сюжетов, где герой немедленно обретает силу и власть, я был просто юнцом, слабым, растерянным. Казалось, что сам воздух здесь хотел выдавить меня, напомнить, что я чужой. В книгах попаданец обычно сразу берёт на себя роль лидера, находит союзников, направляет события под свою волю. А я? Я лишь цеплялся за жизнь, пытаясь найти силы не сломаться.
Семья, в которую я попал, лишь усугубляла мою тоску. Старший брат Прохор превращал нашу жизнь в бесконечный кошмар, испытывая свою силу на каждом из нас.
Родители закрывали глаза на его нападки, ибо им особо не когда было заниматься нашим воспитанием - они вели хозяйство. Отец надолго уходил на охоту, в лес, так что все дела по дому доставались матери, которая командовала старшими детьми, словно прапорщик в армии.
Мне, среднему брату Семёну и старшей сестре Евлаше — не было ни покоя, ни поддержки. Это не был тот мир, где старший брат защищает и поддерживает. Скорее, это походило на жестокий эксперимент, где мы были предоставлены на милость сильнейшему.
Проходили недели, и голод, ощущение холода, беспросветность становились постоянными спутниками. Сны, в которых я возвращался к прежней жизни, хоть и тускнели, всё ещё напоминали мне о прошлой жизни — тёплой, чистой, далёкой. Это было последним глотком надежды, но с каждым разом возвращение из сна казалось всё более болезненным.
С самого утра я чувствовал, как новый день давит на меня, словно само существование здесь сопротивляется моему присутствию. В ушах стоял гул от постоянных упрёков, криков, а в голове — тяжесть и боль, что только усиливалась от этой беспросветной рутины. Казалось, что даже тело моё было против меня, как если бы оно и само хотело выкинуть меня из себя.
Каждый день я спрашивал себя, что я здесь делаю. Хотелось вырваться, сбежать, оказаться в другом времени, хоть на минуту ощутить, что я жив. Но здесь, в этих стенах, за этими холодными и безжизненными лицами, я видел лишь тусклые отблески надежды. И всё-таки, вопреки всему, что-то внутри цеплялось за это беспросветное существование, как будто раз за разом ставило передо мной одну цель — выжить.
После долгой и тяжёлой зимы, когда зябкие пальцы едва согревались у огня, а каждый день был выживанием, тепло казалось спасением. Но едва лес позеленел, как пришли новые проблемы: насекомые, грязь, утомительная работа на поле. Зимой всё было чётче и проще в этом плане — холод, голод, укрытие и уныние.
А с теплом наступила суета: пахота, посев, ремонт землянки, постоянное ощущение чего-то недоделанного.
Своим взрослым умом я пытался упорядочить и улучшить жизнь. Вспомнив о травах, сделал отвар из корней порея против мошкары — для этого пришлось слепить несколько примитивных глиняных горшков, которые я даже не обжигал, а просто дал им высохнуть.
Воду я грел нагретыми в костре камнями, опуская их палками в воду, которая тут же вспенивалась и мутнела со временем, насыщаясь веществами из корней растения
(надеюсь что вообще хоть правильно определил что это именно порей, а не что то иное)
Но результат оказался слабым: эффект от отвара был скоротечным, а вот выговор от Прохора за «глупости» я заработал знатный.
Поддерживать чистоту оказалось бессмысленно. Такое чувство, что тело, спустя буквально несколько мгновений вновь покрывалось грязью и сажей, после того как я его отмывал черпая отстоявшуюся воду, из луж после ночного дождя.
Чем больше я пытался сопротивляться этой реальности, тем сильнее чувствовал её неотвратимость.
Сознание взрослого порой не давало покоя. Мысли о переменах, о "великих свершениях", о том, что нужно улучшать жизнь, лезли в голову. Но кому нужно слушать пятилетку? Кто поверит, что чумазый крестьянский мальчишка может что-то знать? Слова тонули в шуме деревенской жизни, оставляя лишь слабый шёпот разума.
Со временем я начал понимать, что контроль мне здесь не принадлежит — ни над собой, ни над окружением. Слабое тело не слушалось, каждый замысел сталкивался с непониманием или неудачей. А где-то в глубине словно звучал чужой голос, напоминая о прошлой жизни этого тела и наполняя меня отчуждением и растерянностью.
Как я пережил акклиматизацию и стал частью новой жизни
Сперва каждый день в этом мире казался сплошным испытанием: тоска душила, злоба накатывала волнами, а надежда исчезала. Не проходило и часа без мысли: _«Это не моя жизнь. Это ошибка. Проснусь — и вернусь в свою реальность, где всё проще и понятнее»._
Но однажды, после примерно полугода борьбы, я почувствовал, как внутри что-то надломилось — но не в плохом смысле. Напряжение отпустило, как натянутая струна, которая вдруг порвалась, оставляя тишину и покой. Я перегорел. Боль — от голода, холода, усталости, унижений — начала отступать. Казалось, она больше не имеет власти надо мной, становясь просто частью привычного фона.
Я вспоминал старое видео о методиках выживания под пытками, где объяснялось: «Чтобы перенести боль, нужно принять её. Пропустить через себя, ощутить до конца. И тогда она будет уже не столь сильна и не так будет отвлекать». И это работало. В какой-то момент я перестал бояться того, что раньше казалось невыносимым. Холод, грязь, голод, насекомые — всё это больше не пугало. Я стал частью этого мира, впитал его жестокость, простоту и суровость.
Особенно ярко я почувствовал это поздним, засушливым летом.
Босиком, грязный и чумазый, с растрёпанными волосами, я бежал по деревенской улице. Солнце жгло кожу, ноги скользили по пыльной земле, а в воздухе жужжали назойливые мухи. Раньше я бы злился или жаловался на всё это, но теперь... мне стало всё равно. Это была моя реальность, моё настоящее, и я чувствовал в этом странную, дикую свободу. Даже счастье.
Теперь, когда страх отступил, я ощутил лёгкость. Я не был обязан бороться, побеждать, доказывать что-то кому-то. Я был всего лишь ребёнком.
Моё тело слабое, уже научилось терпеть. А взрослый разум подсказал: _«Не трать силы на борьбу с миром. Лучше научись его понимать»._
Мир постепенно принимал меня. Эти леса, поля, дымные хижины и угрюмые лица стали частью моей жизни. Я больше не чувствовал себя чужаком. Я знал, как звучит лес в утренней тишине и как он оживает с приходом ночи. Как груба на ощупь кора многовековых деревьев, по которым взбираешься ввысь.
Я уже мог, с закрытыми глазами, бегать по пыльным дорожкам, переступая босыми ногами так, чтобы не споткнуться о корни, не порезаться об острые камни.
Это оказалось сложнее, чем я думал: кожа на ступнях, хоть и была груба с рождения, но у меня, привыкшего ходить всю жизнь в тесной обуви, просто не было нужного навыка, чтобы чувствовать, землю и заранее, рефлекторно, ставить ногу так, чтобы не пораниться.
Кстати, первые недели ходьбы босиком были просто гигантским испытанием, каждая ветка и камешек казались издевательством.
Аще кто безъ права прочтетъ, гневъ небесный на ся воздвигнетъ и на весь родъ свой до седмаго колЪна!
(Надпись эта лишь для хроноаборигенов, что случайно взять могли дневник мой)
Часть первая.
"Приветствие"
Здравствуй, дорогой дневник. Ты станешь хранителем моей истории.
С твоей помощью я расскажу, как из шумного мегаполиса 21 века я оказался в веке 14-ом, на северо-восточных задворках русских земель.
Кстати, ты и правда мне дорог. Во всех смыслах этого слова.
Ведь в каждой строчке твоих страниц, помимо моей истории, вложен немалый труд и время. Бумага сделана не из грубых серых волокон, а из белых, мягких, хлопковых листов, каждый из которых несёт на себе отпечатки работы, налаженной мной с недавних пор.
Обложка — из коричневой лошадиной кожи, выделанной с тщанием и покрытая незамысловатым тиснением, лёгкого религиозного характера, чтобы отвадить и устрашить любопытные умы, трепещущие перед всем подобным. Она надёжно оберегает твои листы и мои мысли.
Пишу я чернилами, сделанными на основе костного угля и глицерина, производство которых, пока что, является откровенной кустарщиной, по причине что технологии я эти держу пока в секрете и лишь обеспечиваю ими свои собственные нужды.
И да, местные железо-галловые чернила я отмёл сразу, ибо помнил о том, как они любят разъедать бумагу.
Сегодня мне исполнился 21 год, и уже шестнадцать лет минуло с того момента, как я очутился здесь. С удивлением понимаю, что только сейчас решился начать записывать всё, что со мной происходило и происходит. Хочу верить, что тот, кто прочтёт эти строки, будет по-настоящему достоин узнать мою историю.
Записи могут быть беспорядочными и путаными, но такова природа времени: оно скачет, как лошадь на распутье, подбрасывая в памяти одни моменты и унося другие. Эти годы изменили меня, как и я менял мир вокруг себя.
Перо скользит по странице в ритм лёгкой качки моей ладьи — кажется, что колышется не только свет воды за бортом, но и отражение моих мыслей на твоих белых страницах.
Позволь мне представиться. В 21 веке я был Андреем Прохоровым и был обычным менеджером среднего звена, которому всё время казалось, что он живёт чужой жизнью. Я жадно читал книги о путешествиях во времени, истории о героях, которые оказывались в прошлом. Сначала читал до полуночи, а потом ещё часами размышлял, что бы сделал я, "если бы оказался в прошлом: какие изобретения создавал бы, как наладил бы ремёсла, построил своё дело — а может, и привёл бы государство в порядок (ведь какой попаданец не мечтает стать великим правителем, не так ли?)."
Теперь же это не мечта и не фантазия. Стал я — Саввой, сыном Прохора.
Крестьянским сыном, живущим в глухом северном краю, где то на задворках Руси.
Часть вторая.
О чуде пробуждения в новом времени и тихом шёпоте прошлого
Я осознал себя в этом теле в феврале 1333 года, в возрасте пяти лет.
Но если задуматься — "осознал" подходящее ли это слово?
Однажды я просто проснулся в теле болезного мальчишки.
Перед этим было... Пустое что-то, далёкое и жуткое, словно затянутая туманом пропасть, и только холод там существовал.
Резкое чувство пробуждения, словно кто то разбудил в самый неподходящий момент и вот тело пробивает дрожь и дыхание перехватывает в груди.
Я, казалось, забыл что-то важное, что только что значило для меня всю жизнь.
Но воспоминания об этом тут же исчезли, словно снежинки на мокром асфальте, оставив лишь эту странную пустоту и холод.
Я открыл слипшиеся веки. Вокруг меня всё было так чуждо, что поначалу казалось дурным сном. Я лежал на скамье, вдоль стены, освещаемой тусклым огоньком тлеющих углей, в открытой земляной печи.
Предо мной была душная, сырая крестьянская полуземлянка, набитая кучкой голодных, испуганных людей. Казалось, что само это жилище хранило равнодушие, пропитанное запахом гнили и тревоги.
Усталые глаза "моих" родителей и приглушённые голоса остальных родственников были пропитаны усталостью, голодом и, как мне тогда показалось, ужасающей "привычкой к смерти". То есть к болезням, которые неизменно уносили и взрослых и детей.
В этом мире, здесь и сейчас, не было ни лекарей, ни утешений. Лишь принятие.
Тело, в котором я проснулся - умирало.
Пневмония, от переохлаждения. Ресурсы организма ограничены и находятся на последнем издыхании. Но мир продолжает существовать.
Смерть здесь была как приход зимы — её никто не оспаривал, и оттого всё выглядело ещё страшнее.
Мать что то, хлопочет вокруг, но, кажется, делает это скорее по привычке, чем от душевного тепла. Какой то старик в углу кашляет, задыхаясь. Ему вторят кашлем ещё несколько сморщенных людей.
Братья и сёстры, поглядывали на меня с тревогой и жалостью — словно боялись, что участь, уготованная мне, коснётся и их.
Дети северных деревень говорили о смерти почти равнодушно, шёпотом обсуждая, кто ещё умер, словно это было какое то погодное явление, например как дождь, или снег.
Это было мрачной, но обыденной частью здешней жизни.
Лишь старшая сестра, Евлампия, которую все звали Евлашей, улыбалась мне, поправляя соломенное одеяло. Но в этой улыбке читалось что-то окончательное, словно она уже в глубине души смирилась с моим уходом.
Почему это тело? Возможно, оно было на грани, а потому и пустило меня, словно дряхлый домик, открытый всем ветрам и ненастьям. Вот моя душа и устремилась по пути наименьшего сопротивления. И когда я пришёл в себя, выдернутый из небытия — это было уже "моё" тело. Слабое, будто и не родное, оно стало моим убежищем, домом и тюрьмой, и бежать было некуда.
Но тишина в этом теле оказалась лишь иллюзией. Его присутствие, мальчишки, что жил в этом теле до меня, иногда всплывало откуда-то изнутри. Словно кто-то едва слышно нашёптывал мне что-то в ночной тишине, оставляя неуловимые отблески детских страхов или смутных воспоминаний. Этот шёпот не сопротивлялся и не говорил ясно, но напоминал о себе, как лёгкий запах от пролитых чернил, когда ты только вошёл в комнату.
Мне было страшно. Словно я нарушил чужой покой, явился в его мир и занял его место.
Память о нём живёт рядом со мной, тонко, как незримая тень.
То во сне, то в ночных шорохах ветхой постройки или даже в самой тишине, которая бывает здесь крайне редко, я слышу его — он напоминает мне о своём существовании. Призрак детства, что не пропало, а просто спряталось за кромкой моего сознания.
Как только болезнь отступила, родители дали мне немного времени прийти в себя, но жизнь не ждала.
Вскоре я начал крестьянскую трудовую жизнь, и каждый день приносил всё больше испытаний и обязанностей, и всё меньше отдыха.
С утра до ночи я учился жить среди полей и лесов, дыша ветром и работая, зная, что это теперь моя судьба.
Часть третья.
В ловушке времени
С первых дней стало ясно, что я застрял не просто в прошлом — я застрял в самой сущности его безнадёжности и грязи. Казалось, будто всё это место, люди, всё вокруг создано, чтобы ломать меня. Сам воздух был тяжёлым, промозглым, и каждое вдыхание этого едкого дыма оставляло привкус тоски. Дом — полуземлянка, в котором мы жили словно сельди в спичечной коробке — казался темницей, а холод за дверью - нашим стражником.
Когда впервые встал на ноги после своего "недомогания", тут же почувствовал, как голова отяжелела, туман застилал глаза. Чувство, что тело, к которому я был прикован, чужое, усиливалось, будто оно само не принимало меня. Иногда от простых движений тошнило, и боль сверлила виски так, что приходилось останавливаться и ждать, пока волна слабости не отступит.
Речь окружающих меня людей была непонятна мне от слова "совсем". Да и самого слова тогда такого ещё и не было.
Смысл того что мне говорят приходилось додумывать и понимать по интонации.
Говорить же я толком не решался, больше сам показывая что то жестами.
Если честно - я до сих пор и не привык к местной речи.
Адаптировался - да. Но не привык.
С тобой, дорогой дневник, я буду общаться привычными для меня словами, чтобы не забыть их окончательно и речь местных, если вдруг решусь писать какие то диалоги я буду записывать так, как мне более привычно именно по этой причине.
Больше всего пугала неизбежность. В отличие от вымышленных сюжетов, где герой немедленно обретает силу и власть, я был просто юнцом, слабым, растерянным. Казалось, что сам воздух здесь хотел выдавить меня, напомнить, что я чужой. В книгах попаданец обычно сразу берёт на себя роль лидера, находит союзников, направляет события под свою волю. А я? Я лишь цеплялся за жизнь, пытаясь найти силы не сломаться.
Семья, в которую я попал, лишь усугубляла мою тоску. Старший брат Прохор превращал нашу жизнь в бесконечный кошмар, испытывая свою силу на каждом из нас.
Родители закрывали глаза на его нападки, ибо им особо не когда было заниматься нашим воспитанием - они вели хозяйство. Отец надолго уходил на охоту, в лес, так что все дела по дому доставались матери, которая командовала старшими детьми, словно прапорщик в армии.
Мне, среднему брату Семёну и старшей сестре Евлаше — не было ни покоя, ни поддержки. Это не был тот мир, где старший брат защищает и поддерживает. Скорее, это походило на жестокий эксперимент, где мы были предоставлены на милость сильнейшему.
Проходили недели, и голод, ощущение холода, беспросветность становились постоянными спутниками. Сны, в которых я возвращался к прежней жизни, хоть и тускнели, всё ещё напоминали мне о прошлой жизни — тёплой, чистой, далёкой. Это было последним глотком надежды, но с каждым разом возвращение из сна казалось всё более болезненным.
С самого утра я чувствовал, как новый день давит на меня, словно само существование здесь сопротивляется моему присутствию. В ушах стоял гул от постоянных упрёков, криков, а в голове — тяжесть и боль, что только усиливалась от этой беспросветной рутины. Казалось, что даже тело моё было против меня, как если бы оно и само хотело выкинуть меня из себя.
Каждый день я спрашивал себя, что я здесь делаю. Хотелось вырваться, сбежать, оказаться в другом времени, хоть на минуту ощутить, что я жив. Но здесь, в этих стенах, за этими холодными и безжизненными лицами, я видел лишь тусклые отблески надежды. И всё-таки, вопреки всему, что-то внутри цеплялось за это беспросветное существование, как будто раз за разом ставило передо мной одну цель — выжить.
После долгой и тяжёлой зимы, когда зябкие пальцы едва согревались у огня, а каждый день был выживанием, тепло казалось спасением. Но едва лес позеленел, как пришли новые проблемы: насекомые, грязь, утомительная работа на поле. Зимой всё было чётче и проще в этом плане — холод, голод, укрытие и уныние.
А с теплом наступила суета: пахота, посев, ремонт землянки, постоянное ощущение чего-то недоделанного.
Своим взрослым умом я пытался упорядочить и улучшить жизнь. Вспомнив о травах, сделал отвар из корней порея против мошкары — для этого пришлось слепить несколько примитивных глиняных горшков, которые я даже не обжигал, а просто дал им высохнуть.
Воду я грел нагретыми в костре камнями, опуская их палками в воду, которая тут же вспенивалась и мутнела со временем, насыщаясь веществами из корней растения
(надеюсь что вообще хоть правильно определил что это именно порей, а не что то иное)
Но результат оказался слабым: эффект от отвара был скоротечным, а вот выговор от Прохора за «глупости» я заработал знатный.
Поддерживать чистоту оказалось бессмысленно. Такое чувство, что тело, спустя буквально несколько мгновений вновь покрывалось грязью и сажей, после того как я его отмывал черпая отстоявшуюся воду, из луж после ночного дождя.
Чем больше я пытался сопротивляться этой реальности, тем сильнее чувствовал её неотвратимость.
Сознание взрослого порой не давало покоя. Мысли о переменах, о "великих свершениях", о том, что нужно улучшать жизнь, лезли в голову. Но кому нужно слушать пятилетку? Кто поверит, что чумазый крестьянский мальчишка может что-то знать? Слова тонули в шуме деревенской жизни, оставляя лишь слабый шёпот разума.
Со временем я начал понимать, что контроль мне здесь не принадлежит — ни над собой, ни над окружением. Слабое тело не слушалось, каждый замысел сталкивался с непониманием или неудачей. А где-то в глубине словно звучал чужой голос, напоминая о прошлой жизни этого тела и наполняя меня отчуждением и растерянностью.
Часть четвёртая.
Как я пережил акклиматизацию и стал частью новой жизни
Сперва каждый день в этом мире казался сплошным испытанием: тоска душила, злоба накатывала волнами, а надежда исчезала. Не проходило и часа без мысли: _«Это не моя жизнь. Это ошибка. Проснусь — и вернусь в свою реальность, где всё проще и понятнее»._
Но однажды, после примерно полугода борьбы, я почувствовал, как внутри что-то надломилось — но не в плохом смысле. Напряжение отпустило, как натянутая струна, которая вдруг порвалась, оставляя тишину и покой. Я перегорел. Боль — от голода, холода, усталости, унижений — начала отступать. Казалось, она больше не имеет власти надо мной, становясь просто частью привычного фона.
Я вспоминал старое видео о методиках выживания под пытками, где объяснялось: «Чтобы перенести боль, нужно принять её. Пропустить через себя, ощутить до конца. И тогда она будет уже не столь сильна и не так будет отвлекать». И это работало. В какой-то момент я перестал бояться того, что раньше казалось невыносимым. Холод, грязь, голод, насекомые — всё это больше не пугало. Я стал частью этого мира, впитал его жестокость, простоту и суровость.
Особенно ярко я почувствовал это поздним, засушливым летом.
Босиком, грязный и чумазый, с растрёпанными волосами, я бежал по деревенской улице. Солнце жгло кожу, ноги скользили по пыльной земле, а в воздухе жужжали назойливые мухи. Раньше я бы злился или жаловался на всё это, но теперь... мне стало всё равно. Это была моя реальность, моё настоящее, и я чувствовал в этом странную, дикую свободу. Даже счастье.
Теперь, когда страх отступил, я ощутил лёгкость. Я не был обязан бороться, побеждать, доказывать что-то кому-то. Я был всего лишь ребёнком.
Моё тело слабое, уже научилось терпеть. А взрослый разум подсказал: _«Не трать силы на борьбу с миром. Лучше научись его понимать»._
Мир постепенно принимал меня. Эти леса, поля, дымные хижины и угрюмые лица стали частью моей жизни. Я больше не чувствовал себя чужаком. Я знал, как звучит лес в утренней тишине и как он оживает с приходом ночи. Как груба на ощупь кора многовековых деревьев, по которым взбираешься ввысь.
Я уже мог, с закрытыми глазами, бегать по пыльным дорожкам, переступая босыми ногами так, чтобы не споткнуться о корни, не порезаться об острые камни.
Это оказалось сложнее, чем я думал: кожа на ступнях, хоть и была груба с рождения, но у меня, привыкшего ходить всю жизнь в тесной обуви, просто не было нужного навыка, чтобы чувствовать, землю и заранее, рефлекторно, ставить ногу так, чтобы не пораниться.
Кстати, первые недели ходьбы босиком были просто гигантским испытанием, каждая ветка и камешек казались издевательством.
