Но время, опыт и боль сделали своё дело. Я научился шагать мягко, чувствуя землю, подстраиваясь под её рельеф. Теперь эта ходьба стала для меня естественной — я двигался легко и уверенно, словно всегда жил здесь.
И если сначала я просто пытался выжить, то в какой-то момент страх и отчаяние сменились тихой решимостью. Теперь каждое утро встречало меня новыми задачами и открывало тайны этого мира. Я учился не только выживать, но и замечать всё: как солнце двигается по небу, как пыль скрипит под ногами, как старики что то угрюмо обсуждают, сидя у крыльца.
В каждый день вплетались свои мелочи, и я начал понимать, что то, что меня окружает - гораздо сложнее, чем кажется.
Так я начал исследовать этот мир — сначала с настороженностью, затем с любопытством, а позже и с тихой решимостью. Ведь я понимал, что моя жизнь не ограничится только этим.
В глубине души теплилась уверенность, что впереди меня ждёт большее — что-то значительное, ради чего я здесь. Эта мысль подталкивала меня идти дальше, даже если пока всё это напоминало лишь бесконечную игру в выживание.
Одинокий волчонок
Первые пол года я провёл в ступоре, словно волчонок, впервые вышедший из своей норы, после зимней спячки и остолбеневший от обилия непривычных звуков, запахов и ощущений. Я просто проснулся в чужом теле, в чужом мире, где всё требовало внимания, реакции, борьбы. Но время шло, и вот уже к концу лета первоначальный шок сменился тонкой радостью от того, что я живу. Живу по-настоящему. Забитое, вымотанное офисной рутиной существо исчезло, растворившись в бесконечных просторах этого мира.
Моё юное тело, полное энергии, воспринимало каждый миг с удивительной жадностью. Я бегал по лесам, учился различать шёпот ветра в кронах и шорохи зверьков у подлеска. Прятался от непогоды в густой листве, впитывал прохладу лесных запахов, прогретую дыханием чая около костра. Запоминал, где растут ягоды и грибы, где почва особенно мягка, а где лучше не ходить, даже в лыковой обуви. Постепенно мои глаза привыкли к ярко синему небу, которое я так редко видел, в бытность офисного клерка, а ноги — интуитивно находить тропы среди бурьяна.
Попаданец начал действовать! (?)
Какой же попаданец обойдётся без "высоких технологий" и перестройки мира под своё видение? В прежней жизни я не мог заснуть, не прокрутив в голове мысли о механизмах, технологических процессах или исторических сценариях. Моё воображение рисовало идиллические сцены: вот я выделываю шкуры, мастерю из них сапоги, строю фахверковые дома из подручных материалов или наблюдаю, как движется швейный челнок — разумеется, собственной разработки!
Но реальность быстро развеяла эту романтическую дымку. Всё, что в мечтах казалось увлекательным и простым, на деле превратилось в изнурительное испытание. Как если бы я играл в компьютерной песочнице и вдруг оказался на максимальном уровне сложности, без подсказок и с перманентным режимом "выживания".
Даже самые обыденные занятия требовали несоразмерных усилий. Моё юное тело, хотя и полное потенциала, оказалось слабым, неуклюжим и совершенно не привыкшим к физической нагрузке. Мелкая моторика оставляла желать лучшего, мышцы росли медленно из-за скудного рациона, а каждое новое усилие сопровождалось болью и усталостью. К тому же, когда начался период роста, прибавились и "боли роста" — те самые, что знакомы каждому ребёнку, но напрочь забываются с возрастом. Иногда было так плохо, что я ворочался по ночам, не находя удобного положения, чтобы хоть ненадолго уснуть. Судя по всему, я рос быстрее сверстников, а значит, и переживал этот процесс куда мучительнее.
Но, несмотря на всё это, я старался не терять времени. Если уж мир не спешил сделать мне поблажку, то и я не собирался сдаваться. Пока ходил по лесу, вспоминал и разучивал стихи, тезисно пересказывал самому себе книги, которые читал в прошлой жизни, повторял формулы и урывками пытался оживить в памяти всё, что мог. Записывать мысли мне было особо негде, поэтому я начал формировать в голове нечто вроде "дворца памяти", выстраивая информацию в образы, чтобы удерживать её в уме.
Справедливости ради, у меня было пусть и поверхностное, но всё же представление о механизмах, химии, физике и прочих науках — спасибо давним фантазиям о попаданстве. Однако одно дело знать, как _в теории_ варить металл или делать бумагу, и совсем другое — повторить это _на практике_. В прошлой жизни я когда-то попытался сделать бумагу, но результат скорее напоминал рыхлый картон, а таблицу химических элементов я запомнил только благодаря сомнительной скороговорке с мнемоническими ассоциациями.
Сейчас же я осознавал, насколько всё это было поверхностным баловством. Идеи у меня были, но для их реализации не хватало всего — инструментов, материалов, навыков. Хотел бы я, скажем, изготовить краску, но где мне взять хотя бы медь, чтобы начать эксперименты? Да и если вдруг удастся что-то создать, что дальше? Объяснять окружающим, зачем это нужно, рискуя прослыть чудаком или ведьмаком?
Поэтому приходилось довольствоваться тем, что есть. Изобретать на ходу. Подстраиваться. Это был мир, где ошибки стали моими верными товарищами, а успехи случались столь редко, что удивляли даже меня.
Но чем сложнее было преодолеть очередной барьер, тем сильнее мне хотелось его разрушить.
В качестве примера могу привести мои эксперименты с нитями из крапивы.
В каждом доме находился кто-то, кто умел делать пряжу из растений — будь то нити или верёвки. Это было таким же привычным делом, как печь хлеб или чинить одежду. Но я же считал себя бравым попаданцем, который знал и про «прялку Дженни», и про передовые технологии текстильного производства. Потому и местные попытки прясть на веретене казались мне сущей скукой и нелепицей.
На третий год моей новой жизни, когда я уже и настрадался, и наигрался, и вообще решил, что хватит мне впадать в детство — пора становиться «взрослым попаданцем», — я задумал провести опыты по выделке собственной ткани.
Была середина весны, дни стали теплее, и я решил осмотреть окрестности в поисках подходящего сырья. За нашей местной речушкой, на опушке, я наткнулся на целые заросли нескошенной крапивы. Позже выяснилось, что река обмелела из-за семьи бобров, что устроилась выше по течению. Им, впрочем, оставалось жить недолго.
Но вернёмся к моей крапиве. К тому моменту у меня уже имелись несколько каменных резаков, которые я выбивал всю зиму, невзирая на неодобрительное ворчание домочадцев. Вооружившись ими, я принялся кромсать старые кусты — сухие, ободранные палки, оставшиеся после зимы. Листьев и жгучих игл на них уже не было, что упрощало работу.
Я помнил, что скошенную крапиву обычно замачивают, чтобы волокна легче отделялись от мякоти, но для прошлогодних стеблей это было не нужно. Достаточно было просто подсушить их. Неделю я ходил на опушку, контролируя сушку под навесом из еловых веток.
Сейчас, вспоминая всё это, я чувствую себя так, словно разглядываю альбом с детскими фотографиями: вместе с ностальгией накатывает и лёгкая неловкость. Тогда мне казалось, что я совершаю настоящий технологический прорыв, а на деле это была лишь одна из первых ступенек моего развития.
Но в тот момент я получал чистое удовольствие от процесса. Я был истинным попаданцем! Возился со стеблями, погружаясь в порыв чистого творчества, и гордился своими попытками. Правда, по итогу большую часть волокон безжалостно порвал — навыка у меня, прямо скажем, не было. Да и руки стёр в кровь: покрылись волдырями и ссадинами, когда я попытался выделывать пряжу.
В конце концов, смирившись с тем, что одной теории недостаточно, я пошёл к бабушке и попросил её научить меня прясть.
Дед, конечно, был не в восторге:
— Что ж это за мужик, который в бабские дела лезет?!
А ещё мне досталось за то, что я утаил от семьи опушку с крапивой. Дед, в своём репертуаре, долго объяснял, что было бы куда больше толку, если бы я сразу рассказал старшим о своей находке, а не занимался самодеятельностью. После его нравоучений сидеть спокойно я не мог ещё недели две.
К тому моменту, когда дед узнал про мою крапиву, я уже успел обработать часть сухих стеблей и даже спрял пару пробных нитей. Правда, они вышли ломкими, неказистыми и разной толщины. Всё, что успел обработать, вместе с оставшимися стеблями отправилось в семейный бюджет. Я, конечно, расстроился и даже для вида повозмущался, но на самом деле заранее предусмотрел такой вариант: когда сушил крапиву, я разделил её на две части. Лучшие, длинные стебли прятал отдельно, а те, на которых собирался тренироваться, оставил на виду. В итоге именно эти "тренировочные" стебли безвозмездно передали женщинам на растрепание.
Но бабка, ныне покойная Авдотья, была женщиной умной. Узнав про мои махинации, она не сказала деду ни слова, но втайне от всех показала мне, как правильно обрабатывать крапиву и прясть. "Коль талант даден — так будь не жаден", — говорила она. По крайней мере, я именно так запомнил её слова и её морщинистое улыбающееся лицо в лучах вечернего летнего солнца.
Так я продолжил заниматься пряжей, но уже с практическим представлением о процессе. У меня были высушенные стебли крапивы, из которых я кое-как выбил костру, но до ровницы им было ещё далеко. Бабка показала, как правильно мять, трепать и чесать волокно, чтобы оно стало мягким, длинным и пригодным для прядения. Оказалось, что почти всё, что я обработал сам, — это не кондиция: спутанные, короткие волокна с остатками костры. Разве что на верёвки или грубую техническую ткань пускать.
Пришлось с нуля осваивать веретено. Работать с ним сложнее, чем с самопрялкой: нужно было вручную поддерживать равномерное натяжение нити, постоянно прокручивать веретено пальцами и затем сматывать получившуюся пряжу в клубки. Чтобы нить не распадалась, приходилось ссучивать её особым образом, иначе она либо выходила жёсткой и колючей, либо рассыпалась в руках.
К концу лета у меня скопилось несколько десятков мотков нитей. Теперь предстояло выткать из них что-то более-менее ровное — а это уже другая наука.
Ткацкого станка у меня, разумеется, не было, но я соорудил себе примитивный навесной станок: четыре ровные жерди, сбитые в раму, с натянутыми нитями основы. Чтобы менять ряды, сделал поворотную ремизку… из глины. В прошлой жизни я любил лепить, так что навыки пригодились. Обжигать ремизку не стал — просто хорошо высушил, чтобы не крошилась. Вышло не идеально, но работало.
Ткать было тяжело: приходилось каждую утку вручную протягивать и ровнять гребнем. Ткань получилась грубая, но прочная — самое то для варежек и портянок.
К первым заморозкам я уже сшил две пары варежек.
Конечно, местные бабушки пряли и ткали куда лучше меня. У них получалось ровнее и красивее — годы опыта. Но когда я вручил свой подарок отцу и деду, они были поражены.
Настолько, что я опять какое-то время не мог сидеть спокойно. Дед сперва даже не поверил, что я это сделал сам, а значит, "апропреировал" — то есть где-то добыл или украл.
А весь секрет моих варежек был в одной маленькой детали: у них был откидной верх.
Сущая мелочь, но для охотников — бесценная находка. Теперь зимой не нужно было полностью снимать варежки, чтобы поставить ловушку или орудовать луком.
Дед так расхваливал мою работу перед другими охотниками, что народ начал просить такие же. Не за бесплатно, конечно, но расплатиться могли только мясом и шкурами. В итоге мы с дедом договорились: всё, что я "заработаю", будем делить пополам. Так я, даже не выходя из дома, стал кормильцем семьи.
Благо бабушка успела сделать для меня пряжу из той самой крапивы, которую не успели переработать. А я уже сам шил варежки для местных.
Все в округе были поражены моей выдумкой.
Пожалуй, кроме Прохора Прохоровича. Он только недовольно фыркал, слушая, как меня нахваливают, и стал придираться ко мне ещё больше. Лишь прикрик деда остужал его пыл.
Так, за зиму 1341 года, будучи восьмилетним ребёнком, я заработал свою первую крупную и три мелких бобровых тушки.
И если сначала я просто пытался выжить, то в какой-то момент страх и отчаяние сменились тихой решимостью. Теперь каждое утро встречало меня новыми задачами и открывало тайны этого мира. Я учился не только выживать, но и замечать всё: как солнце двигается по небу, как пыль скрипит под ногами, как старики что то угрюмо обсуждают, сидя у крыльца.
В каждый день вплетались свои мелочи, и я начал понимать, что то, что меня окружает - гораздо сложнее, чем кажется.
Так я начал исследовать этот мир — сначала с настороженностью, затем с любопытством, а позже и с тихой решимостью. Ведь я понимал, что моя жизнь не ограничится только этим.
В глубине души теплилась уверенность, что впереди меня ждёт большее — что-то значительное, ради чего я здесь. Эта мысль подталкивала меня идти дальше, даже если пока всё это напоминало лишь бесконечную игру в выживание.
Часть пятая.
Одинокий волчонок
Первые пол года я провёл в ступоре, словно волчонок, впервые вышедший из своей норы, после зимней спячки и остолбеневший от обилия непривычных звуков, запахов и ощущений. Я просто проснулся в чужом теле, в чужом мире, где всё требовало внимания, реакции, борьбы. Но время шло, и вот уже к концу лета первоначальный шок сменился тонкой радостью от того, что я живу. Живу по-настоящему. Забитое, вымотанное офисной рутиной существо исчезло, растворившись в бесконечных просторах этого мира.
Моё юное тело, полное энергии, воспринимало каждый миг с удивительной жадностью. Я бегал по лесам, учился различать шёпот ветра в кронах и шорохи зверьков у подлеска. Прятался от непогоды в густой листве, впитывал прохладу лесных запахов, прогретую дыханием чая около костра. Запоминал, где растут ягоды и грибы, где почва особенно мягка, а где лучше не ходить, даже в лыковой обуви. Постепенно мои глаза привыкли к ярко синему небу, которое я так редко видел, в бытность офисного клерка, а ноги — интуитивно находить тропы среди бурьяна.
Часть шестая.
Попаданец начал действовать! (?)
Какой же попаданец обойдётся без "высоких технологий" и перестройки мира под своё видение? В прежней жизни я не мог заснуть, не прокрутив в голове мысли о механизмах, технологических процессах или исторических сценариях. Моё воображение рисовало идиллические сцены: вот я выделываю шкуры, мастерю из них сапоги, строю фахверковые дома из подручных материалов или наблюдаю, как движется швейный челнок — разумеется, собственной разработки!
Но реальность быстро развеяла эту романтическую дымку. Всё, что в мечтах казалось увлекательным и простым, на деле превратилось в изнурительное испытание. Как если бы я играл в компьютерной песочнице и вдруг оказался на максимальном уровне сложности, без подсказок и с перманентным режимом "выживания".
Даже самые обыденные занятия требовали несоразмерных усилий. Моё юное тело, хотя и полное потенциала, оказалось слабым, неуклюжим и совершенно не привыкшим к физической нагрузке. Мелкая моторика оставляла желать лучшего, мышцы росли медленно из-за скудного рациона, а каждое новое усилие сопровождалось болью и усталостью. К тому же, когда начался период роста, прибавились и "боли роста" — те самые, что знакомы каждому ребёнку, но напрочь забываются с возрастом. Иногда было так плохо, что я ворочался по ночам, не находя удобного положения, чтобы хоть ненадолго уснуть. Судя по всему, я рос быстрее сверстников, а значит, и переживал этот процесс куда мучительнее.
Но, несмотря на всё это, я старался не терять времени. Если уж мир не спешил сделать мне поблажку, то и я не собирался сдаваться. Пока ходил по лесу, вспоминал и разучивал стихи, тезисно пересказывал самому себе книги, которые читал в прошлой жизни, повторял формулы и урывками пытался оживить в памяти всё, что мог. Записывать мысли мне было особо негде, поэтому я начал формировать в голове нечто вроде "дворца памяти", выстраивая информацию в образы, чтобы удерживать её в уме.
Справедливости ради, у меня было пусть и поверхностное, но всё же представление о механизмах, химии, физике и прочих науках — спасибо давним фантазиям о попаданстве. Однако одно дело знать, как _в теории_ варить металл или делать бумагу, и совсем другое — повторить это _на практике_. В прошлой жизни я когда-то попытался сделать бумагу, но результат скорее напоминал рыхлый картон, а таблицу химических элементов я запомнил только благодаря сомнительной скороговорке с мнемоническими ассоциациями.
Сейчас же я осознавал, насколько всё это было поверхностным баловством. Идеи у меня были, но для их реализации не хватало всего — инструментов, материалов, навыков. Хотел бы я, скажем, изготовить краску, но где мне взять хотя бы медь, чтобы начать эксперименты? Да и если вдруг удастся что-то создать, что дальше? Объяснять окружающим, зачем это нужно, рискуя прослыть чудаком или ведьмаком?
Поэтому приходилось довольствоваться тем, что есть. Изобретать на ходу. Подстраиваться. Это был мир, где ошибки стали моими верными товарищами, а успехи случались столь редко, что удивляли даже меня.
Но чем сложнее было преодолеть очередной барьер, тем сильнее мне хотелось его разрушить.
В качестве примера могу привести мои эксперименты с нитями из крапивы.
В каждом доме находился кто-то, кто умел делать пряжу из растений — будь то нити или верёвки. Это было таким же привычным делом, как печь хлеб или чинить одежду. Но я же считал себя бравым попаданцем, который знал и про «прялку Дженни», и про передовые технологии текстильного производства. Потому и местные попытки прясть на веретене казались мне сущей скукой и нелепицей.
На третий год моей новой жизни, когда я уже и настрадался, и наигрался, и вообще решил, что хватит мне впадать в детство — пора становиться «взрослым попаданцем», — я задумал провести опыты по выделке собственной ткани.
Была середина весны, дни стали теплее, и я решил осмотреть окрестности в поисках подходящего сырья. За нашей местной речушкой, на опушке, я наткнулся на целые заросли нескошенной крапивы. Позже выяснилось, что река обмелела из-за семьи бобров, что устроилась выше по течению. Им, впрочем, оставалось жить недолго.
Но вернёмся к моей крапиве. К тому моменту у меня уже имелись несколько каменных резаков, которые я выбивал всю зиму, невзирая на неодобрительное ворчание домочадцев. Вооружившись ими, я принялся кромсать старые кусты — сухие, ободранные палки, оставшиеся после зимы. Листьев и жгучих игл на них уже не было, что упрощало работу.
Я помнил, что скошенную крапиву обычно замачивают, чтобы волокна легче отделялись от мякоти, но для прошлогодних стеблей это было не нужно. Достаточно было просто подсушить их. Неделю я ходил на опушку, контролируя сушку под навесом из еловых веток.
Сейчас, вспоминая всё это, я чувствую себя так, словно разглядываю альбом с детскими фотографиями: вместе с ностальгией накатывает и лёгкая неловкость. Тогда мне казалось, что я совершаю настоящий технологический прорыв, а на деле это была лишь одна из первых ступенек моего развития.
Но в тот момент я получал чистое удовольствие от процесса. Я был истинным попаданцем! Возился со стеблями, погружаясь в порыв чистого творчества, и гордился своими попытками. Правда, по итогу большую часть волокон безжалостно порвал — навыка у меня, прямо скажем, не было. Да и руки стёр в кровь: покрылись волдырями и ссадинами, когда я попытался выделывать пряжу.
В конце концов, смирившись с тем, что одной теории недостаточно, я пошёл к бабушке и попросил её научить меня прясть.
Дед, конечно, был не в восторге:
— Что ж это за мужик, который в бабские дела лезет?!
А ещё мне досталось за то, что я утаил от семьи опушку с крапивой. Дед, в своём репертуаре, долго объяснял, что было бы куда больше толку, если бы я сразу рассказал старшим о своей находке, а не занимался самодеятельностью. После его нравоучений сидеть спокойно я не мог ещё недели две.
К тому моменту, когда дед узнал про мою крапиву, я уже успел обработать часть сухих стеблей и даже спрял пару пробных нитей. Правда, они вышли ломкими, неказистыми и разной толщины. Всё, что успел обработать, вместе с оставшимися стеблями отправилось в семейный бюджет. Я, конечно, расстроился и даже для вида повозмущался, но на самом деле заранее предусмотрел такой вариант: когда сушил крапиву, я разделил её на две части. Лучшие, длинные стебли прятал отдельно, а те, на которых собирался тренироваться, оставил на виду. В итоге именно эти "тренировочные" стебли безвозмездно передали женщинам на растрепание.
Но бабка, ныне покойная Авдотья, была женщиной умной. Узнав про мои махинации, она не сказала деду ни слова, но втайне от всех показала мне, как правильно обрабатывать крапиву и прясть. "Коль талант даден — так будь не жаден", — говорила она. По крайней мере, я именно так запомнил её слова и её морщинистое улыбающееся лицо в лучах вечернего летнего солнца.
Так я продолжил заниматься пряжей, но уже с практическим представлением о процессе. У меня были высушенные стебли крапивы, из которых я кое-как выбил костру, но до ровницы им было ещё далеко. Бабка показала, как правильно мять, трепать и чесать волокно, чтобы оно стало мягким, длинным и пригодным для прядения. Оказалось, что почти всё, что я обработал сам, — это не кондиция: спутанные, короткие волокна с остатками костры. Разве что на верёвки или грубую техническую ткань пускать.
Пришлось с нуля осваивать веретено. Работать с ним сложнее, чем с самопрялкой: нужно было вручную поддерживать равномерное натяжение нити, постоянно прокручивать веретено пальцами и затем сматывать получившуюся пряжу в клубки. Чтобы нить не распадалась, приходилось ссучивать её особым образом, иначе она либо выходила жёсткой и колючей, либо рассыпалась в руках.
К концу лета у меня скопилось несколько десятков мотков нитей. Теперь предстояло выткать из них что-то более-менее ровное — а это уже другая наука.
Ткацкого станка у меня, разумеется, не было, но я соорудил себе примитивный навесной станок: четыре ровные жерди, сбитые в раму, с натянутыми нитями основы. Чтобы менять ряды, сделал поворотную ремизку… из глины. В прошлой жизни я любил лепить, так что навыки пригодились. Обжигать ремизку не стал — просто хорошо высушил, чтобы не крошилась. Вышло не идеально, но работало.
Ткать было тяжело: приходилось каждую утку вручную протягивать и ровнять гребнем. Ткань получилась грубая, но прочная — самое то для варежек и портянок.
К первым заморозкам я уже сшил две пары варежек.
Конечно, местные бабушки пряли и ткали куда лучше меня. У них получалось ровнее и красивее — годы опыта. Но когда я вручил свой подарок отцу и деду, они были поражены.
Настолько, что я опять какое-то время не мог сидеть спокойно. Дед сперва даже не поверил, что я это сделал сам, а значит, "апропреировал" — то есть где-то добыл или украл.
А весь секрет моих варежек был в одной маленькой детали: у них был откидной верх.
Сущая мелочь, но для охотников — бесценная находка. Теперь зимой не нужно было полностью снимать варежки, чтобы поставить ловушку или орудовать луком.
Дед так расхваливал мою работу перед другими охотниками, что народ начал просить такие же. Не за бесплатно, конечно, но расплатиться могли только мясом и шкурами. В итоге мы с дедом договорились: всё, что я "заработаю", будем делить пополам. Так я, даже не выходя из дома, стал кормильцем семьи.
Благо бабушка успела сделать для меня пряжу из той самой крапивы, которую не успели переработать. А я уже сам шил варежки для местных.
Все в округе были поражены моей выдумкой.
Пожалуй, кроме Прохора Прохоровича. Он только недовольно фыркал, слушая, как меня нахваливают, и стал придираться ко мне ещё больше. Лишь прикрик деда остужал его пыл.
Так, за зиму 1341 года, будучи восьмилетним ребёнком, я заработал свою первую крупную и три мелких бобровых тушки.
