Но ведь и все остальные тоже! Любили, привечали, посватайся боярин к любой девушке – хоть кого бы за него отдали.
А не посватался.
Нет у него ни жены, ни детей.
Почему?
И на этот вопрос она в черной жизни ответа не искала. А ведь может и попробовать? Как в палатах окажется? Или пораньше даже?
Нет вряд ли. А и в палатах осторожной быть придется. Очень осторожной. Слова лишнего не сказать, движения не сделать.
Аксинья?
Будет ли она подмогой? Ой, вряд ли… хоть бы не помехой. Но слово сказано, теперь не откажешься. Поедет с ней сестрица родненькая, змея подколодненькая.
А мог…?
Мысль ровно плетью ударила.
Мог ли боярин Данила ее убийство заказать?
Устя подумала. Нет, не знала она ответа. Заказать-то мог, и с легкостью. И сам убить. Может, и с улыбочкой. А надобно ли то ему было?
Похитить ее точно Истерман пытался. А убить?
Невыгодно то.
Проще сделать, как ранее привыкли. Не дразнить Федора, а дать ему игрушку желанную. А как натешится мальчишка, так игрушку выкинуть, новую подсунуть. В черной жизни то сработало, и в этой бы получилось.
Нет, ни к чему ее пока убивать было. Особенно боярину. Невыгодно то ему, Федор бы не простил, как узнал.
Тогда кто ж его? И кто ж ее?
А может, у Михайлы спросить? Все одно идти к нему надобно?
Пусть хоть с пользой то будет, не только со скрежетом зубовным.
- Матушка…
- Феденька. Данечка…
Уткнулась Любава сыну в плечо – и слезами улилась. Федор ее по голове гладил, сам едва не плакал от жалости и тоски.
Дядю убили.
Считай, брата старшего, друга по всем проказам, спутника верного…
- Маменька…
- Да, Федя?
Ой, как не хотелось Федору те слова говорить. Но маменьку любил он.
- Маменька, давай отбор отложим? Даня все-таки… может, нехорошо это.
- Ума ты лишился, что ли?!
Любава аж взвилась на месте. Слезы высохли, ровно и не бывало, Федор едва с лавки не упал.
- Маменька?
- Не думай даже! И женишься, и внука мне рОдишь, понял? Данечкой назовем! Один бездетным ушел, теперь ты до сорока лет хвостом крутить хочешь?! Да я тебе лично хвост твой оторву, блудливый! Али не мила тебе уже боярышня?
- Да ты что, маменька? И мила, и любезна. Только вот Даня…
- Первым сказал бы тебе – не откладывать! Не вздумай даже!
Федор вздохнул с облегчением.
- Да, маменька.
И снова залилась слезами царица.
- Ох, Федя… как бы за тебя Данечка-то порадовался…
Это надо было просто пережить.
Просто – перетерпеть.
Не хотелось Устинье к Михайле идти.
А надобно. Вежество требует. Поблагодарить, поклониться, спросить, не надобно ли чего…
Надобно.
Так руки и зачесались, ухват взять, да по дурочке пройтись. Ух, бестолочь! Стоит, понимаешь ли, на коленях, возле лавки, за руку раненного героя держит. А у него лицо такое…
Не иначе – рана болит. Или зубы. Все. Разом.
- Смотрю, не ко времени я?
- Ко времени!
Аксинья зашипела, ровно кошка.
- А коли понимаешь, чего пришла?
Устинья на сестру и не взглянула. А по всем правилам низко поклонилась Михайле.
- Благодарствую, Михайла Алексеевич, что спас нас. В долгу я перед тобой.
- Случись все еще раз, я бы и заново в драку полез, боярышня. Лишь бы вы целы остались…
- Все мы в долгу перед тобой, Михайла. И я про то не забуду.
Наново поклонилась – и вышла. Хотела про боярина спросить, да передумала. Ни к чему Аксинье такое, ляпнет еще где не надобно, потом горя не оберешься. Найдет Устя, где и что узнать!
И видеть не видела, какой взгляд на нее бросили.
И сестра – злой, острый, почти ненавидящий.
И Михайла. Жадный, голодный, тоскливый.
Может, и хорошо, что не видела. Так спокойнее.
- Мин жель, пойдем! Будет весело!
Фёдор посомневался было. Но потом махнул рукой, да и согласился.
Как тут не пойти?
Когда веселье, когда… будем уж честны. В палатах Рождественский пост начинается. Скучно там, тягостно. То есть благостно.
Маменька молится, приживалки ее и боярыни молятся, на коленях стоят перед иконами. За душу дядюшкину просят, невинно убиенную.
А Фёдору не того хочется. Ему бы к друзьям, да веселья, да смеха, и винца принять… где в Ладоге такое можно? Ежели в пост?
Только у иноземцев.
У лембергцев, франконцев, джерманов, ромов и прочих. Вот, у них веселье. У них и песни, и пляски, и зелье иноземное, дурманящее, и девушки…
Фёдор решительно встал, даже табуретом грохнул.
Не хочется ему здесь сидеть!
Вот, пусть братец на службу идет, пусть стоит там, пусть… Сам же Фёдор гулять будет!
Опять же, девушки… ему еще не сто лет, ему надобно! Устинья… мечта его недоступна, так пока хоть кого другого…
- Идем, Руди!
Истерман довольно заулыбался.
- Мин жель, там кое-кто мечтает с тобой познакомиться.
Устя специально подгадывала, как у Михайлы никого не останется. Не нужно ей никого.
Вошла, дверь плотнее притворила. Михайла аж на локтях приподнялся, хоть и болел раненый бок нещадно. Как так получается у боярышни?
Стоит, сарафан простенький, зеленого цвета, рубаха небеленого полотна, лента в косе зеленая. А до чего ж собой хороша? Аксинья – та и лицо красить пытается, и одевается не в пример краше, а все одно – не такая она. И до сестры ей, как курице до соколицы.
- Боярышня?
- Поговорить надобно, Михайла Ижорский, - тихо сказала Устя. – Ты почто моей сестре голову кружишь?
- Боярышня, никогда я…
Устя головой качнула, косу в пальцах перебрала.
- Ты кому другому рассказывай, не мне. А мне и про встречи ваши на сеновале ведомо, и про слова твои – снова спрашиваю – почто? Жениться на ней хочешь?
- Не хочу.
- Тогда – зачем?
Михайла притворство окончательно отбросил, зеленые глаза загорелись. Мог бы – поднялся, да голова кружится, крови он потерял много. Еще упадет к ногам боярышни, конфуз получится.
- Не нужна она мне, боярыня Устинья. Никто не надобен. Окромя тебя.
Чего Усте стоило на месте остаться? Она и сама того не знала.
Слишком уж памятен ей был тот шепот.
Только ты… моя….
Шепот, боль, страх, отчаяние – все в единый клубок слилось, все отозвалось. Полыхнуло черным под сердцем, как еще не сожгло дотла?
А голос ровным остался.
- Не люб ты мне, Михайла.
- Почему, боярышня? Вроде, не косой, не кривой, боярского рода, а что небогат пока, так разбогатею. Золотом тебя осыплю, в шелка одену. Пылинке на тебя упасть не дам, ветерку коснуться.
- В клетке замурую, - тихо продолжила Устинья. – Только бы никто, и никогда… так, что ли?
Михайла глазами так сверкнул, что Устинья поняла – плохо все.
- И в клетке, когда понадобится. Но в золотой.
- Мне клетка не надобна. Никакая. И ты не надобен. И золото твое.
- Почему, боярышня?
Как на такое ответить?
Устя только руками развела. В той жизни не пришлось им поговорить, а только знал Михайла, что она шла, куда ее вели. Вот и действовал решительно.
Может, в этой жизни услышит он ее?
Устя выдохнула, голос смягчила.
- Не обессудь, Михайла. Другого люблю.
- Царевича?
- То мое дело.
- И мое! Скажи, кто он? Чем меня лучше?
Вот как тут ответишь? Ты – не кривой, не косой, боярского рода, так ведь и я тоже. И не крива, и не коса, и боярышня. И коса у меня другим на зависть, коли так.
Не в косах дело и не в боярстве. Просто рядом с кем-то сердце чаще стучит, и крылья за спиной вырастают, а рядом с тобой сжаться хочется, в щелку спрятаться.
Ты ведь не просто так спрашиваешь, когда скажу тебе имя, ты все сделаешь, а соперника со свету сживешь. Не простишь.
Хотя ответ-то прост.
Не лучше он. Не хуже ты. Просто – не мой. Не надобен. А как тебе про то объяснить - неведомо.
- Люб он мне. И все тут.
- Так может, и меня полюбишь, боярышня?
- Ты меня ни с кем не спутал, Ижорский? Я тебе девка продажная, любить того, кто больше даст? Так ты и тогда с царевичем не сравнишься! У него-то и злата и шелков больше!
- А все одно не люб он тебе. А когда я ему о том скажу?
- Не постесняйся, скажи. Я и сама ему про то уже сказала, - согласилась Устинья.
Михайла аж рот открыл. Не получился шантаж, вот беда-то!
- А ты…
- Я. И еще раз повторюсь. Хоть и благодарна я тебе за спасение, за татей пойманных, а все ж, сестре голову морочить не дам.
- А что ты мне сделаешь, боярышня?
Устинья губу закусила. А и правда – что? Травить? Тоже дело, так вроде пока и не за что. Может, еще и опамятует? Ведь не дурак же Михайла, должен понять…
- Пока – ничего. А потом и с царевичем поговорить могу.
- А когда я на Аксинье жениться надумаю?
- По любви – или так, чтобы потешиться?
- Чтобы с царевичем породниться.
Устя задумалась.
- Не знаю, Михайла. Но кажется мне, не будет у вас в семье счастья.
- Так доход будет. А что до любви… твоя сестра меня любит. А я ее… разве важно это?
Устя только головой покачала.
- Нехорошо это. Неправильно. Но… так я тебе скажу, Михайла. Когда будешь просто так голову Аксинье морочить, разгневаюсь я, и сильно. А ежели жениться решишь – тут пусть отец думает. Не в моей она воле.
- А ты бы, боярышня, хотела, чтобы сестра твоя счастлива была?
- Все мы для родных счастья хотим. Подумай, Михайла, что тебе от нее надобно. И знай – не беззащитна Аксинья, у нее я есть. Когда сама не справлюсь, найду, кому пожаловаться.
- Хорошо, боярышня. А ты… скажи, коли случится так, что разлюбишь?
Ответом Михайле была улыбка.
Она? Разлюбит? Наивный, она с этой любовью через всю жизнь прошла, в смерть ускользнула, в новую жизнь принесла! И – разлюбит?
Скорее государыня Ладога вспять потечет!
И так обидно стало Михайле, так горестно, словно внутрях крапивой обожгло. Стоит боярышня, улыбается. И лицо у нее светится, и глаза сияют, как два маленьких солнышка, и вся она такая… как солнышко летнее.
И не для него этот свет.
Недостоин. Не заслужил…
А хочется.
Кажется, руки протяни, и теплом повеет, согреешься, и понимаешь, что этой женщине свое сердце доверить можно безоглядно. Когда примет, будет держать бережно, не предаст, не обманет.
Не лицо важно. Не чин, не коса длинная.
А вот этот свет ласковый.
- Устенька…
Почти стоном вышло, почти мольбой. Да напрасно все. Устинья только головой качнула.
- Не разлюблю. Прости, Михайла, я в своем сердце не властна. Не морочь голову сестре моей, она тебя любит. Отдыхай.
И только коса каштановая в дверях мелькнула, зеленой лентой поманила.
Михайла на лавку опустился, выдохнул.
Прости, боярышня, а только и я в своем сердце не властен. Ты разлюбить не можешь, ну так и я не смогу. А ежели моей ты не будешь, пока соперник жив, так я ему и не дам жизни. Следить буду, тенью твоей стану, глаз не спущу! А как узнаю, кто мне поперек дороги встал, так и….
Михайла покосился на лавку. Там, среди прочей одежды, лежал и его кистень.
Трупом больше, трупом меньше, ему уж все равно. Постарается он для себя, а потом боярышню утешать будет. Глядишь, так у них и сладится.
Только с царевичем что-то придумать надобно. Но это еще впереди.
Придумает…
Ох, не любила вдовая царица – царицу Марину. И сейчас оно не поменялось.
Надобдно к вечерне идти, молиться, а она тут как тут, змея рунайская! Чтоб у тебя чешуя пооблезала, да хвост узлом завязался! Чтоб своим ты ядом подавилась, гадина!
Стоит, глазищами своими черными смотрит, улыбается.
- А Феденька где же? Никак к боярышне своей сбежал?
- Дело его молодое, пусть гуляет, - отозвалась царица Любава. – Да и с боярышней его… посмотрим. Может, ему еще и кто другой приглянется, до весны-то?
Марина рассмеялась, как зашипела.
- Не знаю, матушшшшка, ты готовься лучшшшше. Видела я боярышшшню, когда за Федю она замуж выйдет, мало тебе не покажется.
И ухмыляется, гадостно.
Любава плечи расправила.
- В своей семье мы и сами разберемся. Без пришлых.
- Разбирайся, свекровушка. А мы с боярышней, может, и подружимся. Я с ребеночком буду, она с ребеночком…
- Да пуста ты, как колодец высохший! Куда тебе рожать! Не можешь ты!
Ответом Любаве был смешок издевательский.
- Вот и поглядим, могу – али нет. Мужу моему наследник надобен. Россе наследник надобен. Не шальной, не дурной…
- Гадина!
Марина только усмехнулась в ответ.
Можно бы и покричать, и в обморок упасть демонстративно, да к чему? Вместо этого она венец поправила демонстративно, бриллианты блеснули.
- Красивая. И умная. Ты и в юности такой не бывала.
Любава зубами заскрипела, а ответить не успела. Развернулась дрянь – и только камни драгоценные блеснули.
ДРЯНЬ!!!
Когда красивая черноволосая девица Фёдора наверх потянула, он охотой пошел. Хороша ведь!
Ох, хороша!
Фигура такая… в самый раз. Объемная, такую и обнять-то приятно. Пышная такая, ладненькая, и вырез глубокий, руки так сами к дынькам спелым и тянутся…
В комнате наверху и обнял, и протянул. Потискал всласть, на кровать потащил красотку… ты и не сопротивлялась.
А вот только в кровати…
Не получилось ничего.
Что только девушка не делала. Об иных ухватках Фёдор и не знал никогда. А все одно – не работает.
Ни вверх – ни вниз.
Ничего не ворохнется.
Про Устинью подумал – и горячей волной окатило. На девку посмотрел – снова холод и равнодушие. С час они бились, потом ему уж надоело, выкинул он бабу за дверь, еще и сапогом вслед кинул.
Ну ее!
Грязная она!
И вообще… не Устя.
Второй сапог в Истермана полетел.
- Что случилось, мин жель?
- Сгинь! Видеть никого не хочу.
- А все-таки? – как царедворец опытный, Руди от сапога увернулся со сноровкой. И опять в светелку лезет. – Чем я помочь могу?
- Чем ты мне поможешь? Не люба мне эта девка, не хочу я ее.
- Так может, ту, беленькую?
Фёдор подумал – и наново головой качнул.
- Не хочу.
- Мин жель…
- Не Устя это. А другие мне и неинтересны.
Руди только вздохнул.
Устинья становилась серьезной проблемой. А что с ней делать-то?
Может, и правда, поженить их? Поживет с ней царевич год – другой, да и успокоится. Потом и отравить можно будет дрянь такую…
Поговорить о том с Любавушкой?
Всяко поговорить.
И Руди решительно хлопнул Фёдора по плечу.
- Ну, как девки тебе не интересны, пошли, выпьем? От вина ты, друг, не откажешься?
Не отказался.
И пили вместе, и пошли козлами под заборами блеять, и напугали кого-то…
Только вот Фёдор развеселился, да и забылся, а Руди думал. Может, все же удастся найти подход к Устинье Алексеевне? Не дура ж она, поймет, что с ним дружить надобно?
Или нет?
Государыня Ладога укрывалась первым снегом. Пока еще белым… уже к вечеру он покроется пятнами сажи и гари, кучками мусора и нечистотами, его размесят лапти и сапоги, колеса и копыта.
Это будет завтра.
А сейчас он еще чистый и невинный.
Белый и прозрачный, как лист лучшей бумаги.
Как… как ее судьба?
Что она напишет на нем завтра?
Устя усмехнулась своим мыслям.
Будущее только Живе-матушке ведомо. А ей… ей остается настоящее и надежда.
Медленно, словно перья из подушек матушки-Метелицы, летели вниз снежные хлопья.
Звонили колокола.
Начинался Рождественский пост.
А не посватался.
Нет у него ни жены, ни детей.
Почему?
И на этот вопрос она в черной жизни ответа не искала. А ведь может и попробовать? Как в палатах окажется? Или пораньше даже?
Нет вряд ли. А и в палатах осторожной быть придется. Очень осторожной. Слова лишнего не сказать, движения не сделать.
Аксинья?
Будет ли она подмогой? Ой, вряд ли… хоть бы не помехой. Но слово сказано, теперь не откажешься. Поедет с ней сестрица родненькая, змея подколодненькая.
А мог…?
Мысль ровно плетью ударила.
Мог ли боярин Данила ее убийство заказать?
Устя подумала. Нет, не знала она ответа. Заказать-то мог, и с легкостью. И сам убить. Может, и с улыбочкой. А надобно ли то ему было?
Похитить ее точно Истерман пытался. А убить?
Невыгодно то.
Проще сделать, как ранее привыкли. Не дразнить Федора, а дать ему игрушку желанную. А как натешится мальчишка, так игрушку выкинуть, новую подсунуть. В черной жизни то сработало, и в этой бы получилось.
Нет, ни к чему ее пока убивать было. Особенно боярину. Невыгодно то ему, Федор бы не простил, как узнал.
Тогда кто ж его? И кто ж ее?
А может, у Михайлы спросить? Все одно идти к нему надобно?
Пусть хоть с пользой то будет, не только со скрежетом зубовным.
***
- Матушка…
- Феденька. Данечка…
Уткнулась Любава сыну в плечо – и слезами улилась. Федор ее по голове гладил, сам едва не плакал от жалости и тоски.
Дядю убили.
Считай, брата старшего, друга по всем проказам, спутника верного…
- Маменька…
- Да, Федя?
Ой, как не хотелось Федору те слова говорить. Но маменьку любил он.
- Маменька, давай отбор отложим? Даня все-таки… может, нехорошо это.
- Ума ты лишился, что ли?!
Любава аж взвилась на месте. Слезы высохли, ровно и не бывало, Федор едва с лавки не упал.
- Маменька?
- Не думай даже! И женишься, и внука мне рОдишь, понял? Данечкой назовем! Один бездетным ушел, теперь ты до сорока лет хвостом крутить хочешь?! Да я тебе лично хвост твой оторву, блудливый! Али не мила тебе уже боярышня?
- Да ты что, маменька? И мила, и любезна. Только вот Даня…
- Первым сказал бы тебе – не откладывать! Не вздумай даже!
Федор вздохнул с облегчением.
- Да, маменька.
И снова залилась слезами царица.
- Ох, Федя… как бы за тебя Данечка-то порадовался…
Это надо было просто пережить.
Просто – перетерпеть.
***
Не хотелось Устинье к Михайле идти.
А надобно. Вежество требует. Поблагодарить, поклониться, спросить, не надобно ли чего…
Надобно.
Так руки и зачесались, ухват взять, да по дурочке пройтись. Ух, бестолочь! Стоит, понимаешь ли, на коленях, возле лавки, за руку раненного героя держит. А у него лицо такое…
Не иначе – рана болит. Или зубы. Все. Разом.
- Смотрю, не ко времени я?
- Ко времени!
Аксинья зашипела, ровно кошка.
- А коли понимаешь, чего пришла?
Устинья на сестру и не взглянула. А по всем правилам низко поклонилась Михайле.
- Благодарствую, Михайла Алексеевич, что спас нас. В долгу я перед тобой.
- Случись все еще раз, я бы и заново в драку полез, боярышня. Лишь бы вы целы остались…
- Все мы в долгу перед тобой, Михайла. И я про то не забуду.
Наново поклонилась – и вышла. Хотела про боярина спросить, да передумала. Ни к чему Аксинье такое, ляпнет еще где не надобно, потом горя не оберешься. Найдет Устя, где и что узнать!
И видеть не видела, какой взгляд на нее бросили.
И сестра – злой, острый, почти ненавидящий.
И Михайла. Жадный, голодный, тоскливый.
Может, и хорошо, что не видела. Так спокойнее.
***
- Мин жель, пойдем! Будет весело!
Фёдор посомневался было. Но потом махнул рукой, да и согласился.
Как тут не пойти?
Когда веселье, когда… будем уж честны. В палатах Рождественский пост начинается. Скучно там, тягостно. То есть благостно.
Маменька молится, приживалки ее и боярыни молятся, на коленях стоят перед иконами. За душу дядюшкину просят, невинно убиенную.
А Фёдору не того хочется. Ему бы к друзьям, да веселья, да смеха, и винца принять… где в Ладоге такое можно? Ежели в пост?
Только у иноземцев.
У лембергцев, франконцев, джерманов, ромов и прочих. Вот, у них веселье. У них и песни, и пляски, и зелье иноземное, дурманящее, и девушки…
Фёдор решительно встал, даже табуретом грохнул.
Не хочется ему здесь сидеть!
Вот, пусть братец на службу идет, пусть стоит там, пусть… Сам же Фёдор гулять будет!
Опять же, девушки… ему еще не сто лет, ему надобно! Устинья… мечта его недоступна, так пока хоть кого другого…
- Идем, Руди!
Истерман довольно заулыбался.
- Мин жель, там кое-кто мечтает с тобой познакомиться.
***
Устя специально подгадывала, как у Михайлы никого не останется. Не нужно ей никого.
Вошла, дверь плотнее притворила. Михайла аж на локтях приподнялся, хоть и болел раненый бок нещадно. Как так получается у боярышни?
Стоит, сарафан простенький, зеленого цвета, рубаха небеленого полотна, лента в косе зеленая. А до чего ж собой хороша? Аксинья – та и лицо красить пытается, и одевается не в пример краше, а все одно – не такая она. И до сестры ей, как курице до соколицы.
- Боярышня?
- Поговорить надобно, Михайла Ижорский, - тихо сказала Устя. – Ты почто моей сестре голову кружишь?
- Боярышня, никогда я…
Устя головой качнула, косу в пальцах перебрала.
- Ты кому другому рассказывай, не мне. А мне и про встречи ваши на сеновале ведомо, и про слова твои – снова спрашиваю – почто? Жениться на ней хочешь?
- Не хочу.
- Тогда – зачем?
Михайла притворство окончательно отбросил, зеленые глаза загорелись. Мог бы – поднялся, да голова кружится, крови он потерял много. Еще упадет к ногам боярышни, конфуз получится.
- Не нужна она мне, боярыня Устинья. Никто не надобен. Окромя тебя.
Чего Усте стоило на месте остаться? Она и сама того не знала.
Слишком уж памятен ей был тот шепот.
Только ты… моя….
Шепот, боль, страх, отчаяние – все в единый клубок слилось, все отозвалось. Полыхнуло черным под сердцем, как еще не сожгло дотла?
А голос ровным остался.
- Не люб ты мне, Михайла.
- Почему, боярышня? Вроде, не косой, не кривой, боярского рода, а что небогат пока, так разбогатею. Золотом тебя осыплю, в шелка одену. Пылинке на тебя упасть не дам, ветерку коснуться.
- В клетке замурую, - тихо продолжила Устинья. – Только бы никто, и никогда… так, что ли?
Михайла глазами так сверкнул, что Устинья поняла – плохо все.
- И в клетке, когда понадобится. Но в золотой.
- Мне клетка не надобна. Никакая. И ты не надобен. И золото твое.
- Почему, боярышня?
Как на такое ответить?
Устя только руками развела. В той жизни не пришлось им поговорить, а только знал Михайла, что она шла, куда ее вели. Вот и действовал решительно.
Может, в этой жизни услышит он ее?
Устя выдохнула, голос смягчила.
- Не обессудь, Михайла. Другого люблю.
- Царевича?
- То мое дело.
- И мое! Скажи, кто он? Чем меня лучше?
Вот как тут ответишь? Ты – не кривой, не косой, боярского рода, так ведь и я тоже. И не крива, и не коса, и боярышня. И коса у меня другим на зависть, коли так.
Не в косах дело и не в боярстве. Просто рядом с кем-то сердце чаще стучит, и крылья за спиной вырастают, а рядом с тобой сжаться хочется, в щелку спрятаться.
Ты ведь не просто так спрашиваешь, когда скажу тебе имя, ты все сделаешь, а соперника со свету сживешь. Не простишь.
Хотя ответ-то прост.
Не лучше он. Не хуже ты. Просто – не мой. Не надобен. А как тебе про то объяснить - неведомо.
- Люб он мне. И все тут.
- Так может, и меня полюбишь, боярышня?
- Ты меня ни с кем не спутал, Ижорский? Я тебе девка продажная, любить того, кто больше даст? Так ты и тогда с царевичем не сравнишься! У него-то и злата и шелков больше!
- А все одно не люб он тебе. А когда я ему о том скажу?
- Не постесняйся, скажи. Я и сама ему про то уже сказала, - согласилась Устинья.
Михайла аж рот открыл. Не получился шантаж, вот беда-то!
- А ты…
- Я. И еще раз повторюсь. Хоть и благодарна я тебе за спасение, за татей пойманных, а все ж, сестре голову морочить не дам.
- А что ты мне сделаешь, боярышня?
Устинья губу закусила. А и правда – что? Травить? Тоже дело, так вроде пока и не за что. Может, еще и опамятует? Ведь не дурак же Михайла, должен понять…
- Пока – ничего. А потом и с царевичем поговорить могу.
- А когда я на Аксинье жениться надумаю?
- По любви – или так, чтобы потешиться?
- Чтобы с царевичем породниться.
Устя задумалась.
- Не знаю, Михайла. Но кажется мне, не будет у вас в семье счастья.
- Так доход будет. А что до любви… твоя сестра меня любит. А я ее… разве важно это?
Устя только головой покачала.
- Нехорошо это. Неправильно. Но… так я тебе скажу, Михайла. Когда будешь просто так голову Аксинье морочить, разгневаюсь я, и сильно. А ежели жениться решишь – тут пусть отец думает. Не в моей она воле.
- А ты бы, боярышня, хотела, чтобы сестра твоя счастлива была?
- Все мы для родных счастья хотим. Подумай, Михайла, что тебе от нее надобно. И знай – не беззащитна Аксинья, у нее я есть. Когда сама не справлюсь, найду, кому пожаловаться.
- Хорошо, боярышня. А ты… скажи, коли случится так, что разлюбишь?
Ответом Михайле была улыбка.
Она? Разлюбит? Наивный, она с этой любовью через всю жизнь прошла, в смерть ускользнула, в новую жизнь принесла! И – разлюбит?
Скорее государыня Ладога вспять потечет!
И так обидно стало Михайле, так горестно, словно внутрях крапивой обожгло. Стоит боярышня, улыбается. И лицо у нее светится, и глаза сияют, как два маленьких солнышка, и вся она такая… как солнышко летнее.
И не для него этот свет.
Недостоин. Не заслужил…
А хочется.
Кажется, руки протяни, и теплом повеет, согреешься, и понимаешь, что этой женщине свое сердце доверить можно безоглядно. Когда примет, будет держать бережно, не предаст, не обманет.
Не лицо важно. Не чин, не коса длинная.
А вот этот свет ласковый.
- Устенька…
Почти стоном вышло, почти мольбой. Да напрасно все. Устинья только головой качнула.
- Не разлюблю. Прости, Михайла, я в своем сердце не властна. Не морочь голову сестре моей, она тебя любит. Отдыхай.
И только коса каштановая в дверях мелькнула, зеленой лентой поманила.
Михайла на лавку опустился, выдохнул.
Прости, боярышня, а только и я в своем сердце не властен. Ты разлюбить не можешь, ну так и я не смогу. А ежели моей ты не будешь, пока соперник жив, так я ему и не дам жизни. Следить буду, тенью твоей стану, глаз не спущу! А как узнаю, кто мне поперек дороги встал, так и….
Михайла покосился на лавку. Там, среди прочей одежды, лежал и его кистень.
Трупом больше, трупом меньше, ему уж все равно. Постарается он для себя, а потом боярышню утешать будет. Глядишь, так у них и сладится.
Только с царевичем что-то придумать надобно. Но это еще впереди.
Придумает…
***
Ох, не любила вдовая царица – царицу Марину. И сейчас оно не поменялось.
Надобдно к вечерне идти, молиться, а она тут как тут, змея рунайская! Чтоб у тебя чешуя пооблезала, да хвост узлом завязался! Чтоб своим ты ядом подавилась, гадина!
Стоит, глазищами своими черными смотрит, улыбается.
- А Феденька где же? Никак к боярышне своей сбежал?
- Дело его молодое, пусть гуляет, - отозвалась царица Любава. – Да и с боярышней его… посмотрим. Может, ему еще и кто другой приглянется, до весны-то?
Марина рассмеялась, как зашипела.
- Не знаю, матушшшшка, ты готовься лучшшшше. Видела я боярышшшню, когда за Федю она замуж выйдет, мало тебе не покажется.
И ухмыляется, гадостно.
Любава плечи расправила.
- В своей семье мы и сами разберемся. Без пришлых.
- Разбирайся, свекровушка. А мы с боярышней, может, и подружимся. Я с ребеночком буду, она с ребеночком…
- Да пуста ты, как колодец высохший! Куда тебе рожать! Не можешь ты!
Ответом Любаве был смешок издевательский.
- Вот и поглядим, могу – али нет. Мужу моему наследник надобен. Россе наследник надобен. Не шальной, не дурной…
- Гадина!
Марина только усмехнулась в ответ.
Можно бы и покричать, и в обморок упасть демонстративно, да к чему? Вместо этого она венец поправила демонстративно, бриллианты блеснули.
- Красивая. И умная. Ты и в юности такой не бывала.
Любава зубами заскрипела, а ответить не успела. Развернулась дрянь – и только камни драгоценные блеснули.
ДРЯНЬ!!!
***
Когда красивая черноволосая девица Фёдора наверх потянула, он охотой пошел. Хороша ведь!
Ох, хороша!
Фигура такая… в самый раз. Объемная, такую и обнять-то приятно. Пышная такая, ладненькая, и вырез глубокий, руки так сами к дынькам спелым и тянутся…
В комнате наверху и обнял, и протянул. Потискал всласть, на кровать потащил красотку… ты и не сопротивлялась.
А вот только в кровати…
Не получилось ничего.
Что только девушка не делала. Об иных ухватках Фёдор и не знал никогда. А все одно – не работает.
Ни вверх – ни вниз.
Ничего не ворохнется.
Про Устинью подумал – и горячей волной окатило. На девку посмотрел – снова холод и равнодушие. С час они бились, потом ему уж надоело, выкинул он бабу за дверь, еще и сапогом вслед кинул.
Ну ее!
Грязная она!
И вообще… не Устя.
Второй сапог в Истермана полетел.
- Что случилось, мин жель?
- Сгинь! Видеть никого не хочу.
- А все-таки? – как царедворец опытный, Руди от сапога увернулся со сноровкой. И опять в светелку лезет. – Чем я помочь могу?
- Чем ты мне поможешь? Не люба мне эта девка, не хочу я ее.
- Так может, ту, беленькую?
Фёдор подумал – и наново головой качнул.
- Не хочу.
- Мин жель…
- Не Устя это. А другие мне и неинтересны.
Руди только вздохнул.
Устинья становилась серьезной проблемой. А что с ней делать-то?
Может, и правда, поженить их? Поживет с ней царевич год – другой, да и успокоится. Потом и отравить можно будет дрянь такую…
Поговорить о том с Любавушкой?
Всяко поговорить.
И Руди решительно хлопнул Фёдора по плечу.
- Ну, как девки тебе не интересны, пошли, выпьем? От вина ты, друг, не откажешься?
Не отказался.
И пили вместе, и пошли козлами под заборами блеять, и напугали кого-то…
Только вот Фёдор развеселился, да и забылся, а Руди думал. Может, все же удастся найти подход к Устинье Алексеевне? Не дура ж она, поймет, что с ним дружить надобно?
Или нет?
***
Государыня Ладога укрывалась первым снегом. Пока еще белым… уже к вечеру он покроется пятнами сажи и гари, кучками мусора и нечистотами, его размесят лапти и сапоги, колеса и копыта.
Это будет завтра.
А сейчас он еще чистый и невинный.
Белый и прозрачный, как лист лучшей бумаги.
Как… как ее судьба?
Что она напишет на нем завтра?
Устя усмехнулась своим мыслям.
Будущее только Живе-матушке ведомо. А ей… ей остается настоящее и надежда.
Медленно, словно перья из подушек матушки-Метелицы, летели вниз снежные хлопья.
Звонили колокола.
Начинался Рождественский пост.
