Глава 1
Зло.
Оно клубилось над ним, вокруг него, прямо в нём.
Он знал об этом. И пытался скрыть за милым образом и невинной улыбкой. Он очень старался тщательно замаскировать от чужих глаз всех тех чудовищ, что копошились на дне его души, планируя и обстряпывая тёмные делишки. На самом деле, он не был ни милым, ни невинным. Я видела это. Более того, он был последним, с кем мне бы хотелось оказаться один на один за закрытой дверью. Инстинкт подсказывал: подобную встречу ещё надо постараться пережить.
И всё же... он притягивал взгляд. На него хотелось смотреть. Только смотреть, не пытаясь подойти ближе. Может быть, дело было в мягких губах, уголки которых то и дело приподнимались, будто бы сдерживаясь от смеха. А может быть, секрет его притягательности заключался во взгляде глубоких чёрных глаз. Чаще всего они словно лучились мягким приветливым светом.
Фальшивым светом.
Светом, привлекающим наивных мотыльков, верящих, что смогут согреться подле него.
Но на меня он всегда глядел так, будто говорил: «я знаю все твои секреты и знаю, что один из твоих секретов — я».
Этот взгляд пробирал до костей, потому что в нём было всё: страсть, настойчивость, вспыльчивость, мстительность. Да, он умел и любил мстить. И, кажется, он собрался отомстить мне.
***
Мне сказали, произошёл взрыв. Солнечным осенним полднем он разнёс в щепки всё левое крыло трёхэтажного университетского корпуса, где располагался факультет философии. Почти сразу начался пожар, в котором окончательно исчезли две лаборатории, исследовательский центр, канцелярия, три кабинета, четыре кафедры и одиннадцать аудиторий. За полчаса здание, которому было больше ста лет, превратилось в руины, присыпанные грудами обгоревших деревянных обломков и закопчённых стеклянных осколков.
Позже в новостях рассказали, что кто-то заложил взрывное устройство в приёмной декана. Бомба была активирована удалено, как раз в тот момент, когда в университете находилось максимальное количество людей: между второй и третьей парами. Следователи изучили записи с камер наблюдения, но ко всеобщему удивлению, они в тот день ничего не записывали. И вообще, не работали уже несколько месяцев из-за урезанного финансирования. Всё университетское начальство, от ректора до глав факультетов лишилось своих кресел. Началась масштабная проверка.
Но эта информация мало кого утешила. В дыму, в огне и в давке, которую спровоцировал взрыв, погибло больше сорока человек. Ещё столько же оказалось в больнице. Нескольких объявили пропавшими без вести, но все понимали: скорее всего, взрывом тела повредило настолько, что даже искать было нечего.
Мне повезло, я выкарабкалась. Но про взрыв ничего не могла рассказать. Да и что я делала в здании старейшего университета республики, тоже понятия не имела. Память оказалась полностью стёртой, словно кто-то отформатировал жёсткий диск в моей голове. Я даже не могла назвать собственное имя.
Когда я пришла в себя, все решили, что это – чудо. Именно потом мне так и сказали. Никто уже не рассчитывал на моё возвращение. Мой мозг признали мёртвым, и врачи готовились отключить аппараты жизнеобеспечения, но не могли этого сделать без одобрения какой-то там комиссии. Кажется, в её названии присутствовало слово «трансплантология». Наверное, меня хотели сделать донором. А потом я взяла и открыла глаза, задышав самостоятельно, без помощи искусственной вентиляции лёгких. Медсестра, присутствовавшая при этом событии, была так впечатлена, что заорала во всю глотку. А после помчалась по отделению реанимации с криками, что в больнице – зомби.
С чего она так решила? Ответ так никто и не узнал. Девушка поскользнулась на случайно разлитом дезинфицирующем растворе, ударилась виском о край стола и скончалась на месте.
Родственников моих так и не нашли. Поэтому и врачи, и полиция начали задавать вопросы мне. Сразу, как только сообразили, что я могу не только моргать, но и изъясняться полными, осмысленными предложениями. Последний факт поразил тех, кто утверждал, что мой мозг после полученных травм должен был быть подобен тающему желе. Некоторые особо ретивые светила медицины даже вознамерились написать статью, основываясь на моём случае. Но следователи запретили что-либо публиковать до тех пор, пока не будет найден подрывник.
Однако я ничего не могла рассказать, а потому была абсолютно бесполезна для расследования. Несмотря на это, люди при званиях и с самыми разными удостоверениями являлись едва ли не каждый день, задавая одни и те же вопросы, но в разных формулировках, постоянно что-то записывая. Чем был продиктован такой интерес конкретно к моей персоне, я так и не поняла.
А потом пришёл он.
Это был высокий молодой мужчина лет двадцатипяти — тридцати, с очень бледной кожей, прямыми чёрными волосами, раскосыми глазами и очаровательными ямочками на щеках. И это было единственное очаровательное в нём. Едва войдя в палату, он начал раздавать приказы. Мне, медсёстрам, врачам и даже главе отделения, который следовал за ним попятам, ловя каждое слово.
Мужчина представился мистером Стаутом.
И заявил, что он мой опекун. Когда я сказала, что мне не нужен опекун, у меня есть семья и очень скоро они придут за мной, мистер Стаут рассмеялся мне в лицо. И поведал, что единственный близкий мне человек погиб в том взрыве. Моя подруга. В день трагедии мы были вместе, торопились на семинар.
Войдя в здание, мы разделились, о чём рассказали допрошенные свидетели уже после трагедии. Я отправилась в столовую на первом этаже, а подруга побежала наверх. Она была одной из тех, кто оказался непосредственно в эпицентре взрыва. На них обрушился потолок.
– Хотите сказать, у меня никого нет? – спросила я, чувствуя, как огромная пустота разрастается в груди.
– У тебя есть я, – ответил мистер Стаут, усаживаясь в кресло для посетителей. – Мне сказали, ты ничего не помнишь. Поэтому расскажу. Твоя мать уехала, оставив тебя отцу. Последнее, что о ней известно: девять лет назад она прилетела в аэропорт Некротафейо в Афинах, прошла паспортный контроль, вышла в город, и больше никто ничего о ней не слышал. Твой отец искал её, очень долго, но так и не нашёл. А потом исчез и он. Утром отправился на работу, но до офиса так и не доехал. За неимением других родственников, ни ближних, ни дальних, тебя передали в патронажную семью, где ты и познакомилась со своей подругой Ариной. Она была единственной родной дочерью из двенадцати, живущих под крышей Марии и Антона Горетцки.
– Значит, мои опекуны – они. А не вы, – соображала я медленно, всё-таки ещё совсем недавно мой мозг считали мёртвым.
– Нет, – со смехом опроверг мою догадку мужчина. – Видишь ли, ты была очень проблемным ребёнком. Со склонностью к пиромании.
– Чего? – испуганно отреагировала я.
– Ты устраивала пожары, Эрмира, – с пугающей нежностью уточнил мужчина.
– Эрмира? – удивлённо переспросила я. – Кто это?
– Ты, – спокойно проговорил мистер Стаут. – Это твоё имя. Эрмира Альтман. Твои родители София и Арман Альтман.
– Почему-то мне не кажется, что это моё имя, – пробормотала я, опуская голову.
– Оно значится в твоей медицинской карте. Если не веришь мне, можешь проверить, – и он указал на планшет с приколотыми к нему бумагами, который висел на спинке больничной койки. – И это же имя указано в полицейских отчётах. Ты промышляла поджогами с двенадцати лет. Долгое время никто не знал, кто устраивает пожары, периодически вспыхивающие в разных уголках города. Полицейские с ног сбились. У них не было ни одной зацепки. Пока однажды тебя не поймали прямо на месте преступления. Но тебе повезло, доказать смогли только три эпизода. Помогло и то, что в этих трёх случаях никто не пострадал. После проведённой психиатрической экспертизы тебя признали опасной для общества и положили в больницу. Я был твоим лечащим врачом. И я же дал заключение, что ты не можешь отдавать отчет собственным действиям. Благодаря моим связям дело удалось замять. Его переквалифицировали из уголовного в административное, а умышленный поджог в непреднамеренный. В суде тебя признали виновной и обязали оставаться под регулярным врачебным контролем. Патронажная семья от тебя отказалась. Вообще, они хотели отправить тебя в спецшколу, откуда ты уже, скорее всего, никогда не вернулась бы. А если и вернулась бы, то только физически. Многочисленные лекарства, которыми там пичкают таких, как ты, уничтожили бы твою личность безвозвратно. Мне удалось уговорить мистера и миссис Горетцки предоставить тебя моей чуткой заботе. Они согласились и подписали все нужные документы, даже не читая. Сейчас тебе девятнадцать, последние четыре года ты провела под моим наблюдением. И ты всё ещё считаешься недееспособной, я принимаю все решения за тебя. Когда ты освоила школьную программу и получила аттестат, я разрешил поступить в университет. Ты захотела пойти туда же, куда и Арина, вы продолжали общаться всё это время, – и молодой мужчина потянулся к карману, чтобы вынуть пачку сигарет. Чёрную без надписей, но с золотой короной.
– В больнице нельзя курить, – наставительно отметила я.
– В этой можно, – достав сигарету, заявил мистер Стаут. – Но только мне.
Он откинул крышку металлической зажигалки с витиеватой гравировкой, чиркнул колёсиком и прикурил от ярко вспыхнувшего красного огонька.
Я невольно залюбовалась им. Никогда не видела, чтобы огонь был настолько ярким, красивым…
Огонёк погас, и наваждение прошло. Я тряхнула головой, сообразив, что впала в состояние какой-то странной отрешённости, в момент которой весь мир сконцентрировался на этом маленьком язычке пламени.
– Только… только вам? – уточнила я, не понимая, как это возможно.
– Это моя больница, Эрмира. И именно здесь ты провела не один месяц. Когда сдала вступительные экзамены, то заговорила о переезде в общежитие. Но я колебался. Не был уверен, что ты готова. И оказался прав.
Он затянулся. По палате пополз дым.
– Зачем вам всё это? – я повыше натянула одеяло. Этот жест не укрылся от моего нежданного посетителя с не менее ошеломляющими новостями, но он лишь таинственно усмехнулся, разглядывая свои дорогие ботинки. – Зачем вам я? Вы молодой, красивый и, очевидно, очень богатый. В вас что, раньше времени проснулся отцовский инстинкт, и вы решили реализовать его на мне?
– Все мои, как ты выразилась, инстинкты, – его губы ещё раз дёрнулись, словно он находил это забавным. Находил забавной меня. Я же ощущала себя чудной зверушкой, которую заводят ради развлечения, – сугубо научные.
– В каком смысле? – я оставалась настороженной и с опаской тянула на себя одеяло, крепко держа края пальцами.
– Когда я делал МРТ твоего мозга, показывая картинки пожаров, то заметил странную работу некоторых его участков, – Стаут ещё раз глубоко затянулся, за один раз скурив почти половину сигареты.
Неприятный душащий дым добрался и до меня. Распахнутое окно не спасало, я сухо закашляла. Но мужчине было всё равно.
– Каких участков? – сквозь кашель спросила я.
– Видишь ли, пиромания является патологическим расстройством поведения. Люди, страдающие этим заболеванием, испытывают непреодолимую тягу к огню. Им нравится смотреть на пламя, соответственно, в этот момент у них задействуется та часть мозга, которая отвечает за удовольствие – гипоталамус. Он находится в промежуточном отделе мозга, там, где обрабатывается вся входящая информация, где происходит процесс адаптации к условиям выживания. Во время поджога пироманы избавляются от напряжения, переживая одновременно сильное возбуждение и даже эйфорию. Это редкое явление. Мания, которая не всегда поддаётся контролю и лечению, а диагностируется всегда с опозданием. Часто пиромания возникает как сопутствующее проявление других расстройств. И входит в триаду Макдональда наряду с зоосадизмом и энурезом, по которой вычисляют серийных убийц и маньяков. Считается, что те, у кого есть хотя бы одна из трёх составляющих – потенциальные психопаты и преступники. Лучше всего изучен зоосадизм. Многие исследования показали, что методы, которые убийцы использовали на животных, позже в том же виде применялись к людям.
– Я бы никогда никого не обидела, – во мне всколыхнулась волна протеста. – Я люблю животных! Даже паука не могу убить, не то, что кота или собаку!
– Знаю, – коротко ответил мистер Стаут. – Ты никогда не была замечена в жестокости к маленьким и беззащитным. Наоборот, мои наблюдения показали в тебе стремление защищать и оберегать. Слабовыраженное, но всё же есть.
– Тогда зачем вы мне всё это рассказываете? – я была сбита с толку и обессилена. Хотелось, чтобы он ушёл, но мужчина не собирался оказать мне такую любезность.
– Чтобы поняла: такие как ты одновременно и опасны, и чертовски привлекательны для психиатров и нейрокриминологов всех мастей. И это относится к тебе в большей степени, чем можно представить.
– Потому что врачи любят ковыряться в чужих мозгах? – с презрением скривилась я.
– Да, – не отреагировал Стаут. – Но твои мозги – уникальны. Ты не подходишь под типичный портрет поджигателя. Интеллект выше среднего, ты не сбегала из дома, не проявляла немотивированную агрессию. Ты способна соблюдать дисциплину, не увлечена профессиями, связаны с огнём. Твоя семья – ни родная, ни приёмная не были уличены в жестоком обращении с детьми. У тебя, насколько я могу судить, не было травмирующего опыта в прошлом, связанного с насилием. Ты не страдаешь ни нимфоманией, ни клептоманией, которые обычно проявляются у поджигательниц.
– А что такое нимфомания? – заморгала я.
– Неконтролируемое половое влечение. Неразборчивость в связях. Постоянная сексуальная неудовлетворённость, – будто преподаватель на лекции ответил мужчина. – Ненасытный голод.
Глава 2
Я подавилась.
– Нет, со мной такого точно не случалось, – кое-как смогла пролепетать я, отчаянно отводя глаза.
Мужчина оставался невозмутим.
– Знаю, но всё же, пиромания у женщин является разновидностью аномалии полового поведения, проявляющейся в рецидивной форме. Во время сканирования я не смог ни подтвердить, ни опровергнуть наличие этой аномалии у тебя. При демонстрации кадров полыхающего пламени, ты не проявляла никакой заинтересованности. Не было скачка напряжения или возбуждения. Не была задействована зона гипоталамуса, не было удовольствия. За весь период наблюдения, а сканирование мы повторили четыре раза, была отмечена лишь активность в лобной доле. Это нетипично. И это плохо.
– Почему?
– Лобные доли не способны контролировать гипоталамус. Но они отвечают за речь и координацию движений, мышление и логику, планирование и структурирование. За мотивацию, тормозные функции, саморегуляцию и самоконтроль. Но не в банальном, бытовом смысле, вроде того, что человек понимает: не нужно пить из унитаза. А в более глубоком, основанном на ответственности, этичности, собственном опыте, согласовании внешних и внутренних стимулов. В лобных долях происходят сложные интеллектуальные процессы: определение целей, осознание собственной идентичности, поиски путей решения проблем. Именно в этом отделе мозга происходит понимание норм морали, ответственности, социального устройства общества. Многочисленные изучения серийных преступников показали, что прирождённые убийцы – случай чрезвычайно редкий.
