Тайна первая, откуда возникают неприятности
В краю озер, пронизывающих ветров и диковинных поверий никого бы не удивило, что кто-то навлек беду на рыжую. Здесь и бездомной собаке известно, что рыжие люди всегда притягивают неприятности: такая судьба им была уготована в Не-мире, таковую они и должны смиренно принять появившись на свет.
Но мне — той самой несчастной — было не до смирения. Плавно покачиваясь в лодке, промокшая до последней нитки, я в который раз мрачно размышляла, отчего же неудачи сыпятся на мою голову, будто перезревшие ягоды с ветви. Виной ли тому странное поверье или же мои собственные действия? Или одно порождает другое?
Словно бы в ответ на мои мысли одна из притянутых мною неприятностей загадочно подмигнула. Я закатила глаза и отвернулась, надеясь, что пусть моё показательное возмущение и безмолвно, но достаточно красноречиво.
Дрянная лодчонка, насквозь пропахшая рыбой, колыхнулась в последний раз и пристала к берегу.
Серые тучи наступали на город с севера, словно огромные неповоротливые звери. Они ползли тяжело, завораживая своей мощью, и упитанные их животы висели так низко, что редкие прохожие, робко поглядывающие на небо, неосознанно вжимали голову в плечи и беспокойно приподнимали воротники. Казалось, одно неловкое движение, и эти громады обрушатся всей своей массой, погребая под собой и мою лавку, и меня саму, и весь Эсфельм.
Пожалуй, это было бы закономерным завершением неудачной недели.
— Ежели никто не соизволит пожениться или двинуть кони в ближайшее время, то мы как пить дать разоримся, госпожа, — тревожно объявила пухленькая женщина и смачно шмыгнула носом, исподлобья разглядывая щедрое на сырость небо. Под нею с не меньшей тревогой поскрипывало дряхлое крыльцо, чьё настроение омрачали не только надоедливые ливни, от которых оно насквозь промокло и потемнело от грязи, но и люди, околачивающиеся на нём уже добрую вечность.
И ведь всё без толку!
Ах, если бы небо одаривало людей золотом, а не этими противными осенними дождями! Тогда моей дражайшей (и дрожащей) помощнице не пришлось бы щеголять в штопанной-перештопанной на манер лоскутного одеяла шали, едва согревающей упитанное тело, хлюпать дырявыми сапогами и жаловаться на извечный проклятущий насморк. Соответственно мне не довелось бы слушать чужие жалобы и постанывания, невыносимые последствия бездействия всех до единого верных покровителей, а бедному крыльцу быть позолоченному от первой до последней ступени! Уж тогда бы оно не поскрипывало так безнадежно…
— Я разделяю твои опасения, Эстин, — голосу моему, охрипшему и бесконечно унылому, остро позавидовал бы сам Скорбный Вестник, пролетай он мимо. — Однако не все озвученные тобою пути нашего обогащения мне по душе. Ох, ведь я желаю, чтобы цветы, нами взращенные, доставляли радость, а не венчали собою печаль!
Настрой моей помощницы, и по совместительству кухарки и служанки, и раньше не отличавшийся бодростью и оптимизмом, ныне и вовсе был мрачнее могильной плиты. Безрадостные предзнаменования наших неудач звучали всё угрюмее и чаще, и отличались поразительной способностью жестоко втаптывать в грязь слабенькие ростки надежды, изредка прорастающие в душе. Но я её в том не винила. После того, как мой отец, Роуф Астерс, скоропостижно скончался сразу после похорон моей матери Розы, а дела лавки пошли наперекосяк, я тоже утратила способность видеть окружающий мир в светлых тонах.
— Складно молвите, госпожа Астерс, — хмыкнула помощница и быстро заправила выбившиеся из-под чепчика тонкие темно-русые прядки. — Только вашими словесами не наесться впрок, медовые да лакомые выраженьица на хлеб не намазать. Говорю вам как есть, без всяких прикрас — нам на руку любое событие, где наши цветочки сгодятся. А уж каким ему быть — светлым али печальным — это не нам решать, а мудрым покровителям, — упитанный палец устремился ввысь и значительно затрясся. С неба прямо на него тотчас прыгнула огромная капля. — Им лучше видать!
Вряд ли где бы то ни было сыщется человек, более верный в своей безграничной любви к покровителям. Порою мне кажется, что Эстин, почитающая их всех без исключения, отдувается за всех безбожников нашего города. Впрочем, не каждодневные горячие молитвы, не зажженные свечи у фигурок нисколько не мешают ей время от времени забываться и перемывать кое-чьи праведные косточки. Моя бойкая на язык (и не обделенная фантазией) помощница может рассказать столько интересных подробностей о внешнем облике, характере и похождениях любого из покровителей, что невольно можно заподозрить, будто она встречалась с каждым вживую, причем не единожды и в самые щекотливые для них моменты. Сплетница способна с ходу назвать количество бородавок Иафуса Копостника и смертных почитателей Ианоре Вдохновительницы, а затем дать исчерпывающее описание, где же выскочили первые и чем закончили свой земной путь вторые. Однако столь пытливый ум отчего-то всегда забывает, сколько нужно приобрести катушек с нитками и мотков лент, необходимых для составления букетов. Покупка пресловутых материалов для украшения, по-видимому, дело слишком приземленное для этой духовной особы.
Впрочем, в последнее время её забывчивость уже не играла никакой роли. Зачем закупать что-то, ежели оно не пригодится? За несколько недель не было продано и полсотни букетов, и того меньше траурных венков и корзинок с лепестками. Уже шесть дней к цветочной лавке не прибегал даже бродячий пёс, обычно влекомый сюда остатками мясного пирога. Это давало серьезный повод для размышлений о качестве похлебки, приготовленной взамен него: тощая, будто стебелек, бродяжка, полакомившаяся новым угощением как раз неделю тому назад, не желала появляться на нашей улице, не иначе оскорбленная до самой глубины своей собачьей души. Никому не пришло в голову приобрести и жалкого букетика полевых ромашек, прощальную нежность ушедшего лета. Впрочем, увядшие цветки пригодились: из них вышел пречудесный успокаивающий отвар для моих расстроенных нервов.
Выращивание цветов было моей давней страстью, привитой мне родителями ещё в раннем детстве, и я пронесла эту любовь через годы. Моё необычное для этих краев имя — Резеда — как нельзя лучше подходило для владелицы подобной лавки. Но, к сожалению, оно не принесло мне успеха в этом деле. Пока число покупателей таяло на глазах, долги наши напротив неуклонно росли и сулили мне и Эстин немало злоключений в будущем. Я уже видела себя бредущей по улице с протянутой рукой, мерзнущей на паперти в том же положении и — печальный итог своего неумелого попрошайничества — лежащей в смрадной канаве. Да, картины в моей голове были однотипны и трагичны, но вполне реальны. Денег оставалось всего ничего, и это не прибавляло добрых мыслей.
— Госпожа, пойдемте. Нечего тут под дождем мокнуть, — дверь медленно распахнулась, и покрасневший нос пригласительно шмыгнул. — Своим жалким видом мы только оттолкнем добрых людей.
Я последний раз оглядела пустынную улицу, а затем стукнула каблучками о крыльцо трижды — на удачу — и зашла внутрь.
В лавке было прохладно и сыро, и до одури сладко пахло свежими цветами. И только горьковатый и чуть пряный запах шалфея, неожиданно появляющийся в сладком мареве, возвращал к действительности.
Давным-давно отец выкупил это помещение у престарелого травника и открыл первую и единственную цветочную лавку в городе. В этой лавочке встретились мои родители. В ней прошло моё детство. Всё здесь — каждая прибитая полочка, скрипящая половица и плетенная корзинка — настолько привычно, что я могу закрыть глаза и описать комнату по памяти, а цветы в ней — по ароматам.
Вдоль левой стены — два ряда из ящиков, на них — потертые корзины, сплетенные ещё моей матерью, из которых любопытно выглядывают астры. Их пушистые головки — облачно-белые, закатно-розовые, солнечно-желтые — по-летнему яркие и живые, словно в пику тому, что творится за окном. По соседству с ними — покачивающиеся от малейшего ветерка дымчато-белые шапочки тысячелистника, пурпурные и белоснежные чашечки ветряницы. В ведрах под окном — благоухающие розы, стрелы шалфея и пышные колоски левкоя кремового и насыщенно-малинового оттенка. На правой стене — полки и венки на них, около прилавка — горка неразобранного урожая со вчерашней недолгой прогулки — ветви боярышника с горящими угольками ягод и ажурные листья папоротника.
Долгожданный скрип отворяющейся двери отвлек меня от созерцания знакомой обстановки. Я обернулась на звук и с удивлением проследила, как в лавку проскользнул мальчишка в большой куртке, сдвинутой чуть ли не на нос шапке и исполинских сапогах, в которых могла поместиться ещё парочка таких же крошечных ножек. Эстин, насторожившаяся, словно голодная лисица, почуявшая кролика, обменялась со мной говорящими, алчными взглядами. Я поспешно устроилась за широким прилавком.
Неужто сегодня нам не придётся довольствоваться безвкусной похлебкой?
Наш золотой (ах, это было бы совсем чудно!) ангелочек с нескрываемым восторгом озирался по сторонам. То было привычным делом: любой человек, зашедший в лавку — независимо от возраста и пола — первым делом неизменно любопытно осматривался и блаженно принюхивался. А какой же удивительной и красочной скорее всего виделась окружающая обстановка столь юному созданию!
Эти цепочки нарядно украшенных корзинок, протянувшихся вдоль стен, пустые и с охапками цветов; кольца погребальных венков — аскетичных, но торжественных, громоздящиеся в углу; готовые букеты — все при полном параде, собранные и изящные — замерзшие на прилавке в ожидании своего покупателя. И блестящие ножички, и рулоны темной бумаги, и пестрые языки лент, свисающие с полок — всё манило взор!
Пока ребенок восторженно вздыхал и открывал рот, мой наметанный глаз подмечал малейшие признаки увядания этого богатства. Где-то устало поникли бутоны — вот-вот рассыпятся на части. То тут, то там высились горки скукожившихся лепестков, а в ведрах плавали высохшие листья.
Да, ничто не цветет вечно, и всё же… Едва мальчишка покинет лавку, необходимо плотно закрыть ставни, провернуть ключ в замке и разобраться с этим непорядком.
— Что вам будет угодно? — вежливо улыбнулась я юному покупателю, когда тот подошел ближе. Уголки губ у меня невольно ползли вниз, но я упрямо продолжала приподнимать их. Быть обходительной и очаровательной с любым покупателем, независимо от того, какие бури ты переживаешь внутри — залог будущего успеха, надежда на то, что и его душа откликнется на доброту и расщедрится в ответ.
Шапка медленно сползла с растрепанных волос, и на меня уставились ясные васильковые глазищи. Нет, правда же — сущее создание небесное!
— Веночек, — тихо проговорил ребенок и разжал ладошку. На прилавок прыгнула и печально звякнула тройка блестящих серебряных луней.
Эфемерная улыбка исчезла с моего лица, а в груди тревожно толкнулось сердце.
— Карапуз, а кому ты его покупаешь? — напряженно поинтересовалась Эстин, наверное, почувствовавшая те же симптомы самой коварной и важной болезни души человеческой — сострадания.
— Дядьке с озера, — пояснил мальчишка и важно приосанился, и мы с Эстин невольно облегченно выдохнули. Не хотелось бы брать деньги у ребенка, потерявшего кого-то из близких, даже ради вкусного ужина. — Лодочнику местному.
В скором времени на нас, как огромная шишка на голову, свалилась беда иного рода. Выбранный венок, из можжевельника и с желтыми хризантемами, ребенок еле держал в руках: он был слишком тяжел и громоздок. Да и любой другой в лавке он вряд ли бы оторвал от пола: в конце-концов, это же не девичьи веночки из одуванчиков или колокольчиков!
— Госпожа Резеда, вы только посмотрите, — Эстин в досаде всплеснула руками. — Да он его в целости не дотащит, весь развезет по земле. Ежели подходящего венка не сыскать, так надобен другой мальчишка, чтобы наш товарец потом не развалился в руках у лодочника!
— Где же мы отыщем сейчас другого мальчика? — едко осведомилась я. Будто бы они прячутся в лавке по углам или продаются по золотой солнушке за голову на ближайшем пятачке!
— Тогда самим надобно отнести! — упрямо заявила Эстин, с намеком стрельнув глазами в сторону скромно лежащих монет, что могли переместиться обратно в карман местного лодочника в любое мгновение. — Чтоб всё в лучшем виде!
— Самим? — удивленно переспросила я, сразу почувствовавшая некую подоплеку в этом безобидном слове. — И кто же пойдёт?
Эстин молчала. Всем своим покаянным видом помощница признавалась в своей беспомощности. Она и её порвавшиеся, никуда не годные сапоги не смогут совершить благодеяние, нечего и доверять им столь важное дело.
Я подавила неуместный трагический вздох, совершенно не допустимый для благовоспитанной девушки, и расспросила мальчика, где мне искать того самого лодочника. Башмаки малыша были не лучше, чем у Эстин, оттого я пожалела его и не стала брать в проводники, да и дорога оказалась знакомая. Стоило мне только твердо пообещать («да, честное-пречестное», «конечно, слово госпожи», «само собой, чтоб об доску мне голову размозж… что, прости?!»), что я сама доставлю покупку к озеру в первозданном виде, как ангелочек испарился из лавки быстрее таинственного Ворадуха, умелого мальца по части поспешных исчезновений.
Мурлычущая под нос песенку, словно сказочная кошка, Эстин наскоро переплела мои растрепавшиеся длинные косы, и подала плащ, перчатки и зонт. Я предусмотрительно натянула капюшон чуть ли не до самого носа, подхватила весьма тяжеловатый венок с полки и вышла из лавки, тотчас познав все сомнительные прелести дождя при сильных порывах ветра.
Напоследок Эстин пожелала удачи (какая изящная насмешка!) и торопливо прикрыла за мною дверь. Изнутри почти сразу донесся неясный скрежет, отчего в душе моей зашевелились премерзкие подозрения, что плутоватая помощница спешно задвигает все засовы, дабы тем самым перекрыть мне пути отступления. Я возмущенно встряхнула головой, отгоняя глупые и докучливые мыслишки. Потоптавшись немного на многострадальном крыльце, отчего оно заскрипело особенно отчаянно, я в подавленном настроении и венок, находящийся в гораздо лучшем состоянии (ну, право!), отправились к озеру.
К сожалению, зонт, раскрывшийся над головой бутоном невиданного сине-зеленого цветка и надежно укрывающий меня от темных туч, не мог уберечь от черных дум. Они следовали за мною по пятам роем потревоженных, озлобленных пчел, и больно жалили, да так, что в груди нестерпимо зудило и жгло.
Неужели мне на веку написано идти по дороге жизни, едва переставляя ноги, без сил, без надежного плеча, без мерцающего огонька удачи впереди? Точно так же, как сейчас бреду под холодным дождем, стараясь не обращать внимания на урчание пустого желудка, дабы сбыть кладбищенский венок за сущие гроши…
Когда сырой ветерок принес запахи застоявшейся воды и мокрых трав, сердце моё застучало быстрее. Какое облегчение выбраться, наконец, из лабиринта запущенных, поросших сорняками улочек! Никогда на моей памяти так уныло не скрипели от ветра двери и угрюмо не хлопали ставни. А теням, в которых я разглядела очертания злых духов, и вовсе не было счета — уж не знаю, стоило ли мне порадоваться за своё богатое воображение или же всерьез задуматься о душевном здоровье.
В краю озер, пронизывающих ветров и диковинных поверий никого бы не удивило, что кто-то навлек беду на рыжую. Здесь и бездомной собаке известно, что рыжие люди всегда притягивают неприятности: такая судьба им была уготована в Не-мире, таковую они и должны смиренно принять появившись на свет.
Но мне — той самой несчастной — было не до смирения. Плавно покачиваясь в лодке, промокшая до последней нитки, я в который раз мрачно размышляла, отчего же неудачи сыпятся на мою голову, будто перезревшие ягоды с ветви. Виной ли тому странное поверье или же мои собственные действия? Или одно порождает другое?
Словно бы в ответ на мои мысли одна из притянутых мною неприятностей загадочно подмигнула. Я закатила глаза и отвернулась, надеясь, что пусть моё показательное возмущение и безмолвно, но достаточно красноречиво.
Дрянная лодчонка, насквозь пропахшая рыбой, колыхнулась в последний раз и пристала к берегу.
***
Серые тучи наступали на город с севера, словно огромные неповоротливые звери. Они ползли тяжело, завораживая своей мощью, и упитанные их животы висели так низко, что редкие прохожие, робко поглядывающие на небо, неосознанно вжимали голову в плечи и беспокойно приподнимали воротники. Казалось, одно неловкое движение, и эти громады обрушатся всей своей массой, погребая под собой и мою лавку, и меня саму, и весь Эсфельм.
Пожалуй, это было бы закономерным завершением неудачной недели.
— Ежели никто не соизволит пожениться или двинуть кони в ближайшее время, то мы как пить дать разоримся, госпожа, — тревожно объявила пухленькая женщина и смачно шмыгнула носом, исподлобья разглядывая щедрое на сырость небо. Под нею с не меньшей тревогой поскрипывало дряхлое крыльцо, чьё настроение омрачали не только надоедливые ливни, от которых оно насквозь промокло и потемнело от грязи, но и люди, околачивающиеся на нём уже добрую вечность.
И ведь всё без толку!
Ах, если бы небо одаривало людей золотом, а не этими противными осенними дождями! Тогда моей дражайшей (и дрожащей) помощнице не пришлось бы щеголять в штопанной-перештопанной на манер лоскутного одеяла шали, едва согревающей упитанное тело, хлюпать дырявыми сапогами и жаловаться на извечный проклятущий насморк. Соответственно мне не довелось бы слушать чужие жалобы и постанывания, невыносимые последствия бездействия всех до единого верных покровителей, а бедному крыльцу быть позолоченному от первой до последней ступени! Уж тогда бы оно не поскрипывало так безнадежно…
— Я разделяю твои опасения, Эстин, — голосу моему, охрипшему и бесконечно унылому, остро позавидовал бы сам Скорбный Вестник, пролетай он мимо. — Однако не все озвученные тобою пути нашего обогащения мне по душе. Ох, ведь я желаю, чтобы цветы, нами взращенные, доставляли радость, а не венчали собою печаль!
Настрой моей помощницы, и по совместительству кухарки и служанки, и раньше не отличавшийся бодростью и оптимизмом, ныне и вовсе был мрачнее могильной плиты. Безрадостные предзнаменования наших неудач звучали всё угрюмее и чаще, и отличались поразительной способностью жестоко втаптывать в грязь слабенькие ростки надежды, изредка прорастающие в душе. Но я её в том не винила. После того, как мой отец, Роуф Астерс, скоропостижно скончался сразу после похорон моей матери Розы, а дела лавки пошли наперекосяк, я тоже утратила способность видеть окружающий мир в светлых тонах.
— Складно молвите, госпожа Астерс, — хмыкнула помощница и быстро заправила выбившиеся из-под чепчика тонкие темно-русые прядки. — Только вашими словесами не наесться впрок, медовые да лакомые выраженьица на хлеб не намазать. Говорю вам как есть, без всяких прикрас — нам на руку любое событие, где наши цветочки сгодятся. А уж каким ему быть — светлым али печальным — это не нам решать, а мудрым покровителям, — упитанный палец устремился ввысь и значительно затрясся. С неба прямо на него тотчас прыгнула огромная капля. — Им лучше видать!
Вряд ли где бы то ни было сыщется человек, более верный в своей безграничной любви к покровителям. Порою мне кажется, что Эстин, почитающая их всех без исключения, отдувается за всех безбожников нашего города. Впрочем, не каждодневные горячие молитвы, не зажженные свечи у фигурок нисколько не мешают ей время от времени забываться и перемывать кое-чьи праведные косточки. Моя бойкая на язык (и не обделенная фантазией) помощница может рассказать столько интересных подробностей о внешнем облике, характере и похождениях любого из покровителей, что невольно можно заподозрить, будто она встречалась с каждым вживую, причем не единожды и в самые щекотливые для них моменты. Сплетница способна с ходу назвать количество бородавок Иафуса Копостника и смертных почитателей Ианоре Вдохновительницы, а затем дать исчерпывающее описание, где же выскочили первые и чем закончили свой земной путь вторые. Однако столь пытливый ум отчего-то всегда забывает, сколько нужно приобрести катушек с нитками и мотков лент, необходимых для составления букетов. Покупка пресловутых материалов для украшения, по-видимому, дело слишком приземленное для этой духовной особы.
Впрочем, в последнее время её забывчивость уже не играла никакой роли. Зачем закупать что-то, ежели оно не пригодится? За несколько недель не было продано и полсотни букетов, и того меньше траурных венков и корзинок с лепестками. Уже шесть дней к цветочной лавке не прибегал даже бродячий пёс, обычно влекомый сюда остатками мясного пирога. Это давало серьезный повод для размышлений о качестве похлебки, приготовленной взамен него: тощая, будто стебелек, бродяжка, полакомившаяся новым угощением как раз неделю тому назад, не желала появляться на нашей улице, не иначе оскорбленная до самой глубины своей собачьей души. Никому не пришло в голову приобрести и жалкого букетика полевых ромашек, прощальную нежность ушедшего лета. Впрочем, увядшие цветки пригодились: из них вышел пречудесный успокаивающий отвар для моих расстроенных нервов.
Выращивание цветов было моей давней страстью, привитой мне родителями ещё в раннем детстве, и я пронесла эту любовь через годы. Моё необычное для этих краев имя — Резеда — как нельзя лучше подходило для владелицы подобной лавки. Но, к сожалению, оно не принесло мне успеха в этом деле. Пока число покупателей таяло на глазах, долги наши напротив неуклонно росли и сулили мне и Эстин немало злоключений в будущем. Я уже видела себя бредущей по улице с протянутой рукой, мерзнущей на паперти в том же положении и — печальный итог своего неумелого попрошайничества — лежащей в смрадной канаве. Да, картины в моей голове были однотипны и трагичны, но вполне реальны. Денег оставалось всего ничего, и это не прибавляло добрых мыслей.
— Госпожа, пойдемте. Нечего тут под дождем мокнуть, — дверь медленно распахнулась, и покрасневший нос пригласительно шмыгнул. — Своим жалким видом мы только оттолкнем добрых людей.
Я последний раз оглядела пустынную улицу, а затем стукнула каблучками о крыльцо трижды — на удачу — и зашла внутрь.
В лавке было прохладно и сыро, и до одури сладко пахло свежими цветами. И только горьковатый и чуть пряный запах шалфея, неожиданно появляющийся в сладком мареве, возвращал к действительности.
Давным-давно отец выкупил это помещение у престарелого травника и открыл первую и единственную цветочную лавку в городе. В этой лавочке встретились мои родители. В ней прошло моё детство. Всё здесь — каждая прибитая полочка, скрипящая половица и плетенная корзинка — настолько привычно, что я могу закрыть глаза и описать комнату по памяти, а цветы в ней — по ароматам.
Вдоль левой стены — два ряда из ящиков, на них — потертые корзины, сплетенные ещё моей матерью, из которых любопытно выглядывают астры. Их пушистые головки — облачно-белые, закатно-розовые, солнечно-желтые — по-летнему яркие и живые, словно в пику тому, что творится за окном. По соседству с ними — покачивающиеся от малейшего ветерка дымчато-белые шапочки тысячелистника, пурпурные и белоснежные чашечки ветряницы. В ведрах под окном — благоухающие розы, стрелы шалфея и пышные колоски левкоя кремового и насыщенно-малинового оттенка. На правой стене — полки и венки на них, около прилавка — горка неразобранного урожая со вчерашней недолгой прогулки — ветви боярышника с горящими угольками ягод и ажурные листья папоротника.
Долгожданный скрип отворяющейся двери отвлек меня от созерцания знакомой обстановки. Я обернулась на звук и с удивлением проследила, как в лавку проскользнул мальчишка в большой куртке, сдвинутой чуть ли не на нос шапке и исполинских сапогах, в которых могла поместиться ещё парочка таких же крошечных ножек. Эстин, насторожившаяся, словно голодная лисица, почуявшая кролика, обменялась со мной говорящими, алчными взглядами. Я поспешно устроилась за широким прилавком.
Неужто сегодня нам не придётся довольствоваться безвкусной похлебкой?
Наш золотой (ах, это было бы совсем чудно!) ангелочек с нескрываемым восторгом озирался по сторонам. То было привычным делом: любой человек, зашедший в лавку — независимо от возраста и пола — первым делом неизменно любопытно осматривался и блаженно принюхивался. А какой же удивительной и красочной скорее всего виделась окружающая обстановка столь юному созданию!
Эти цепочки нарядно украшенных корзинок, протянувшихся вдоль стен, пустые и с охапками цветов; кольца погребальных венков — аскетичных, но торжественных, громоздящиеся в углу; готовые букеты — все при полном параде, собранные и изящные — замерзшие на прилавке в ожидании своего покупателя. И блестящие ножички, и рулоны темной бумаги, и пестрые языки лент, свисающие с полок — всё манило взор!
Пока ребенок восторженно вздыхал и открывал рот, мой наметанный глаз подмечал малейшие признаки увядания этого богатства. Где-то устало поникли бутоны — вот-вот рассыпятся на части. То тут, то там высились горки скукожившихся лепестков, а в ведрах плавали высохшие листья.
Да, ничто не цветет вечно, и всё же… Едва мальчишка покинет лавку, необходимо плотно закрыть ставни, провернуть ключ в замке и разобраться с этим непорядком.
— Что вам будет угодно? — вежливо улыбнулась я юному покупателю, когда тот подошел ближе. Уголки губ у меня невольно ползли вниз, но я упрямо продолжала приподнимать их. Быть обходительной и очаровательной с любым покупателем, независимо от того, какие бури ты переживаешь внутри — залог будущего успеха, надежда на то, что и его душа откликнется на доброту и расщедрится в ответ.
Шапка медленно сползла с растрепанных волос, и на меня уставились ясные васильковые глазищи. Нет, правда же — сущее создание небесное!
— Веночек, — тихо проговорил ребенок и разжал ладошку. На прилавок прыгнула и печально звякнула тройка блестящих серебряных луней.
Эфемерная улыбка исчезла с моего лица, а в груди тревожно толкнулось сердце.
— Карапуз, а кому ты его покупаешь? — напряженно поинтересовалась Эстин, наверное, почувствовавшая те же симптомы самой коварной и важной болезни души человеческой — сострадания.
— Дядьке с озера, — пояснил мальчишка и важно приосанился, и мы с Эстин невольно облегченно выдохнули. Не хотелось бы брать деньги у ребенка, потерявшего кого-то из близких, даже ради вкусного ужина. — Лодочнику местному.
В скором времени на нас, как огромная шишка на голову, свалилась беда иного рода. Выбранный венок, из можжевельника и с желтыми хризантемами, ребенок еле держал в руках: он был слишком тяжел и громоздок. Да и любой другой в лавке он вряд ли бы оторвал от пола: в конце-концов, это же не девичьи веночки из одуванчиков или колокольчиков!
— Госпожа Резеда, вы только посмотрите, — Эстин в досаде всплеснула руками. — Да он его в целости не дотащит, весь развезет по земле. Ежели подходящего венка не сыскать, так надобен другой мальчишка, чтобы наш товарец потом не развалился в руках у лодочника!
— Где же мы отыщем сейчас другого мальчика? — едко осведомилась я. Будто бы они прячутся в лавке по углам или продаются по золотой солнушке за голову на ближайшем пятачке!
— Тогда самим надобно отнести! — упрямо заявила Эстин, с намеком стрельнув глазами в сторону скромно лежащих монет, что могли переместиться обратно в карман местного лодочника в любое мгновение. — Чтоб всё в лучшем виде!
— Самим? — удивленно переспросила я, сразу почувствовавшая некую подоплеку в этом безобидном слове. — И кто же пойдёт?
Эстин молчала. Всем своим покаянным видом помощница признавалась в своей беспомощности. Она и её порвавшиеся, никуда не годные сапоги не смогут совершить благодеяние, нечего и доверять им столь важное дело.
Я подавила неуместный трагический вздох, совершенно не допустимый для благовоспитанной девушки, и расспросила мальчика, где мне искать того самого лодочника. Башмаки малыша были не лучше, чем у Эстин, оттого я пожалела его и не стала брать в проводники, да и дорога оказалась знакомая. Стоило мне только твердо пообещать («да, честное-пречестное», «конечно, слово госпожи», «само собой, чтоб об доску мне голову размозж… что, прости?!»), что я сама доставлю покупку к озеру в первозданном виде, как ангелочек испарился из лавки быстрее таинственного Ворадуха, умелого мальца по части поспешных исчезновений.
Мурлычущая под нос песенку, словно сказочная кошка, Эстин наскоро переплела мои растрепавшиеся длинные косы, и подала плащ, перчатки и зонт. Я предусмотрительно натянула капюшон чуть ли не до самого носа, подхватила весьма тяжеловатый венок с полки и вышла из лавки, тотчас познав все сомнительные прелести дождя при сильных порывах ветра.
Напоследок Эстин пожелала удачи (какая изящная насмешка!) и торопливо прикрыла за мною дверь. Изнутри почти сразу донесся неясный скрежет, отчего в душе моей зашевелились премерзкие подозрения, что плутоватая помощница спешно задвигает все засовы, дабы тем самым перекрыть мне пути отступления. Я возмущенно встряхнула головой, отгоняя глупые и докучливые мыслишки. Потоптавшись немного на многострадальном крыльце, отчего оно заскрипело особенно отчаянно, я в подавленном настроении и венок, находящийся в гораздо лучшем состоянии (ну, право!), отправились к озеру.
***
К сожалению, зонт, раскрывшийся над головой бутоном невиданного сине-зеленого цветка и надежно укрывающий меня от темных туч, не мог уберечь от черных дум. Они следовали за мною по пятам роем потревоженных, озлобленных пчел, и больно жалили, да так, что в груди нестерпимо зудило и жгло.
Неужели мне на веку написано идти по дороге жизни, едва переставляя ноги, без сил, без надежного плеча, без мерцающего огонька удачи впереди? Точно так же, как сейчас бреду под холодным дождем, стараясь не обращать внимания на урчание пустого желудка, дабы сбыть кладбищенский венок за сущие гроши…
Когда сырой ветерок принес запахи застоявшейся воды и мокрых трав, сердце моё застучало быстрее. Какое облегчение выбраться, наконец, из лабиринта запущенных, поросших сорняками улочек! Никогда на моей памяти так уныло не скрипели от ветра двери и угрюмо не хлопали ставни. А теням, в которых я разглядела очертания злых духов, и вовсе не было счета — уж не знаю, стоило ли мне порадоваться за своё богатое воображение или же всерьез задуматься о душевном здоровье.
