Было темно и очень тихо. Но что-то все-таки разбудило его. Повернув голову, он отметил, что в прямоугольнике дверного проема виден лишь еще более темный коридор. Значит, уже больше полуночи, раз жена погасила в спальне свет. За почти полсотни прожитых вместе лет так и не удалось приучить ее ложиться вовремя, подумал он с раздражением, только одновременно вставать.
Вытянув руку, он включил настольную лампу. Старый будильник показывал половину первого. Он перекатился на бок, диван при этом противно заскрипел, а поясница отозвалась резкой болью; и сел, нашаривая одновременно ногами шлепанцы, а рукой - очки на журнальном столике.
Когда дочь уехала учиться, он перебрался из спальни в бывшую детскую, потому что жена во сне то сопела, то похрапывала, мешая ему. Жена оправдывалась, что просто простужена, она вообще часто пыталась жаловаться - то нездорова, то устала, то еще что… «Все вы, бабы, ноете, а живете дольше нас!» - обрывал он ее. Закончив университет, дочь так и осталась в другом городе, а он - на этом диване, который тогда еще не разваливался и не скрипел.
Как всегда, после долгой неподвижности ноги слушались плохо. Он с усилием поднялся и, шаркая шлепанцами, побрел на кухню. И остановился в коридоре, заметив с недоумением, что дверь спальни приоткрыта. Странно. Это он постоянно оставляет распахнутыми двери и форточки, предпочитая свежий воздух, а жена вечно закупоривала все, утверждала, что мерзнет.
Он шагнул ближе, тяжело оперся о косяк. Из спальни вдруг пахнуло ароматом ландышей, таким забыто-знакомым, что резко закружилась голова – ее любимые духи, единственные, которыми она пользовалась, какие-то польские, что ли… Однажды он как идиот обегал весь город, чтобы подарить их ей на тридцатилетие. И ведь достал все же, вспомнил он с какой-то нелепой гордостью. И она так радовалась и благодарила. Как же легко было сделать ее счастливой! В целом, она всегда была неплохой женой, признал он неожиданно растроганно. Удобной. Отличная хозяйка, в доме всегда чистота и вкусная еда. Не стану завтра будить ее рано, решил он великодушно, разок и сам себе яичницу пожарю, пусть выспится. И в аптеку надо будет съездить, что она там говорила, ей выписали? Он тогда отмахнулся, потому что «Спартак» играл с «ЦСКА», но завтра, так и быть, съездит. А то вон как утомилась, даже не сопит во сне, с непривычным умилением заключил он, вслушиваясь в тишину.
И вздрогнул. Тишина была неправильной. Она густела, отдаваясь комариным писком в ушах. Писк нарастал тревожным зуммером, в унисон с которым отчаянно и аритмично завибрировало сердце. Аромат ландышей исчез, потянуло то ли корвалолом, то ли пустырником, он не различил.
Все было неправильно! Он качнулся и толкнул дверь. Хлопнула створка открытой форточки, сквозняк раздул занавеску, на потолке возле окна суетливо задергались просеянные сквозь листву деревьев отсветы уличного фонаря.
Он судорожно нащупал выключатель на стене. В трехрожковой люстре зажглись две сорокапятиваттные лампочки. Третья давно перегорела, машинально отметил он, я так и не заменил, хотя она просила.
Стоя возле аккуратно заправленной двуспальной кровати, он перевел взгляд на фотографию в черной рамке на комоде.
И, наконец, вспомнил.
Вытянув руку, он включил настольную лампу. Старый будильник показывал половину первого. Он перекатился на бок, диван при этом противно заскрипел, а поясница отозвалась резкой болью; и сел, нашаривая одновременно ногами шлепанцы, а рукой - очки на журнальном столике.
Когда дочь уехала учиться, он перебрался из спальни в бывшую детскую, потому что жена во сне то сопела, то похрапывала, мешая ему. Жена оправдывалась, что просто простужена, она вообще часто пыталась жаловаться - то нездорова, то устала, то еще что… «Все вы, бабы, ноете, а живете дольше нас!» - обрывал он ее. Закончив университет, дочь так и осталась в другом городе, а он - на этом диване, который тогда еще не разваливался и не скрипел.
Как всегда, после долгой неподвижности ноги слушались плохо. Он с усилием поднялся и, шаркая шлепанцами, побрел на кухню. И остановился в коридоре, заметив с недоумением, что дверь спальни приоткрыта. Странно. Это он постоянно оставляет распахнутыми двери и форточки, предпочитая свежий воздух, а жена вечно закупоривала все, утверждала, что мерзнет.
Он шагнул ближе, тяжело оперся о косяк. Из спальни вдруг пахнуло ароматом ландышей, таким забыто-знакомым, что резко закружилась голова – ее любимые духи, единственные, которыми она пользовалась, какие-то польские, что ли… Однажды он как идиот обегал весь город, чтобы подарить их ей на тридцатилетие. И ведь достал все же, вспомнил он с какой-то нелепой гордостью. И она так радовалась и благодарила. Как же легко было сделать ее счастливой! В целом, она всегда была неплохой женой, признал он неожиданно растроганно. Удобной. Отличная хозяйка, в доме всегда чистота и вкусная еда. Не стану завтра будить ее рано, решил он великодушно, разок и сам себе яичницу пожарю, пусть выспится. И в аптеку надо будет съездить, что она там говорила, ей выписали? Он тогда отмахнулся, потому что «Спартак» играл с «ЦСКА», но завтра, так и быть, съездит. А то вон как утомилась, даже не сопит во сне, с непривычным умилением заключил он, вслушиваясь в тишину.
И вздрогнул. Тишина была неправильной. Она густела, отдаваясь комариным писком в ушах. Писк нарастал тревожным зуммером, в унисон с которым отчаянно и аритмично завибрировало сердце. Аромат ландышей исчез, потянуло то ли корвалолом, то ли пустырником, он не различил.
Все было неправильно! Он качнулся и толкнул дверь. Хлопнула створка открытой форточки, сквозняк раздул занавеску, на потолке возле окна суетливо задергались просеянные сквозь листву деревьев отсветы уличного фонаря.
Он судорожно нащупал выключатель на стене. В трехрожковой люстре зажглись две сорокапятиваттные лампочки. Третья давно перегорела, машинально отметил он, я так и не заменил, хотя она просила.
Стоя возле аккуратно заправленной двуспальной кровати, он перевел взгляд на фотографию в черной рамке на комоде.
И, наконец, вспомнил.
