Когда приоткрыв какой-то из глаз, не берусь утверждать, какой именно, обнаруживаешь, что утыкнут носом в пучок пожухлой травы, влипшей в раскисший глинистый склон вонючей придорожной канавы, в которой ты встречаешь нынешнее утро или нынешний день, а скорее всего нынешние сумерки, рука сама сразу тянется за пазуху. То есть не знаю, как у вас, а у меня обычно тянется сразу и шарит там судорожно, шарит, неловкими и липкими от испуга и дорожной грязи пальцами нащупывая - ничего обычно не нащупывая.
Перевалясь со стоном на спину, я страдальчески уставился в застиранно-белесое низкое небо сегодняшнего так отвратно начавшегося утречка, а может денечка, а может и вечерка. Хрен тут разберешься в такую-то погодку - на морду сеется не то морось, не то туман, считай, умылся, и будь еще благодарен, что ледком, пока дрых, не прихватило.
С усилием сел и еще раз без какой-либо надежды пошарил за пазухой. Ничего. Ну, то есть свисток-то на месте, куда он денется, снять его только с головой удастся, да и вскрыть, лишь ее имея; а это пусть, без башки мне он и без надобности. А больше ничего. И в котомке, что из-под себя вытащил, тоже ничего, кроме карточной колоды, десятка картох да луковицы, от одного вида которой, уж не говоря о запахе, подступила тошнота.
Осмотрев свое имущество, посидел немного, зажмурясь, пережидая, покуда круговерть в башке поутихнет. Затем, чертыхаясь, принялся вытаскивать себя из жирной тягучей грязи и, не сразу, но преуспел. И уже начал, оскальзываясь на мокрой глине, выкарабкиваться на дорогу, как вдруг глянул вниз и моментом скатился обратно. Ну, етишкин кот! Даже головой трещащей покрутил, глазам своим заплывшим не вполне доверяя. Вот же она, любезная моя, лежит себе в грязище полуутопленная, полузатоптанная, уже оплаканная, бочком серебристым обиженно посверкивая. Руку дрожащую протянул было, и замер, сраженный страшной догадкой, и пока подымал ее, драгоценную, не дышал просто – глиной тяжелой облепленная, по весу-то и не определишь. А уж когда пальцами негнущимися пробочку-то свинтил, да губами приник, понял, день сегодня, точно, какой-то особенный!
А уж как из канавы выбрался – не то слово «выбрался» - птичкою взлетел. Ладно, не стану уточнять, какой именно, да огляделся по сторонам, тут и вчерашнее вспоминаться начало – как с ребятами Бороды из Каррены в Пилан на какой-то бричке тряслись. Граппы было, залейся просто. Вот я чего-то, кажись, и заливал всю дорогу. Про герцогиню, не иначе. Вроде ребята гоготали: «Ну, Барсук! Ну, брехун!» И по плечу все норовили, по плечу, да от души. Вот, видать, от такого душевного тычка я из брички-то и вылетел. А дальше уже не помню. А эти морды упившиеся небось в Пилане только и спохватились, если вообще спохватились – граппы, говорю, у них было еще немерено.
Так что по всему выходит, что ожидать мне на пустынной дороге нечего и некого, а придется топать пешочком. Вопрос, в какую сторону топать, тоже решился довольно просто. Ни в Каррене, ни в Пилане меня никто особо не хватится, а вот во фляжечке моей бесценной граппы всего-то на три пальца осталось – до Пилана никак не дотянуть. Так что отряхнулся я немного, чтобы грязь лишняя поотлетела, да потрусил назад в Каррену.
Тащился я так уже, как мне казалось, довольно долго – вроде и смеркаться начало, и граппы заметно поубавилось, и пора было бы давно показаться знакомым местам, а я все еще ничего не узнавал. Местность тянулась тоскливо-безлюдная – ни постоялого двора тебе, ни корчмы какой завалящей, ни хоть мельницы захудаленькой. Я даже заскучал уже слегка – в канаве придорожной хорошо спится, когда выпивки полно, а с пустой фляжкой это мне совсем не по вкусу.
Решил было поднапрячься да шагу прибавить – авось, пока совсем не стемнело, до жилья какого-никакого добреду. А прежде чем напрягаться, присел передохнуть на обочину, фляжечку свою заветную достал да несолоно хлебавши и обратно упрятал – в ней уж вовсе на донышке плескалось. Вот тут я их и увидел.
То ли всадник был слишком задумчивым, то ли конь, но плелись они так, что я все еще даже стука копыт не различал. А может это потому, что в башке у меня по-прежнему трещотки наяривали.
Всадник неспешно приближался. Сгорбившись в седле, в надвинутой на глаза темной шляпе, он слегка раскачивался и временами вроде подскакивал, похоже, не умея приспособиться к шаткой трусце своего понурого иноходца.
- Любезный господин, - подымаясь, просипел я надрывно, - нет ли у вас, чего испить? Жажда истерзала.
Он натянул поводья. Конь равнодушно встал, свесив голову с поседелой гривой.
- Пожалуйста, - расстегнув седельную сумку, всадник вынул бутыль и наклонился, протягивая.
Я схватил, и жадно припал, и поперхнулся, так что жидкость потекла по подбородку. Утерся, обколясь небритою который день щетиной, и прохрипел с обидой:
- Вода.
- Утром родниковую наливал, - объяснил он, поправляя съехавший с плеча здоровый кожаный баул.
Я вернул бутылку, пережив разочарованье молча.
Он тоже отхлебнул, закинув голову, отчего шляпа, бывшая явно с чужого плеча, съехала теперь назад, открыв юное веснушчатое лицо – хорошее такое лицо, располагающее… К тому располагающее, чтоб наболтать с три короба да в бурду иноходца его сивогривого выиграть. Если он знает, что такое бурда. А не знает, так обучить сперва, а потом выиграть.
- Я, кажется, заблудился, - сообщил юнец со смущенной улыбкой. – Мне в Рир надо, а там на дороге была развилка… Похоже, не туда свернул. Не подскажете, как отсюда в Рир покороче добраться?
Эк, хватил – в Рир! Тут до Каррены не добраться, а Рир этот вообще в другом княжестве.
- Подскажу, конечно, подскажу, любезный господин, - мелко закивал я. – Значит, теперича вам все прямо и прямо, а, не доезжая Бугров, деревня это такая, стало быть, свернуть на правую руку и дальше...
- А как же я определю это «не доезжая Бугров»? – удивился он. – Ладно б еще «после Бугров», я б спросил Бугры это или не Бугры, а «не доезжая» это что ж, мне сперва доехать да спросить, потом назад возвращаться? Нет ли какого-то еще ориентира?
- Чаво нет? – старательно вытаращился я. – Нет, окромя Бугров там больше ничаво нет, никакого тира.
Юнец вздохнул.
- Ну, ладно. Не доезжая Бугров на правую руку… А затем?
- А затем до бывшего Кубышкина колодца, - вдохновенно продолжил я. – Колодец, правда, уже лет пять как засыпали – говорят, туда разбойнички из шайки Кривого ограбленных путников заживо сбрасывали, так что пришлось засыпать, чтобы народ не потравился. Так что там не колодец теперь, а холмик такой присыпанный. А место все по-старому кличут. Так вот от холмика как раз будет тропочка… через болотце. Должна быть, - поправился я и заверил совсем приунывшего слушателя: – В прошлом годе точно была, сам видел, мы в аккурат там с кумом овцу его загулявшую искали.
- Нашли? – грустно спросил юнец.
- Не-а, - махнул я рукой. – Она, видать, с тропочки-то сбилась да в болоте и сгинула.
Юнец поправил вновь сползшую на нос шляпу и еще раз вздохнул.
- А вы… - начал было он, и запнулся. – Простите, я не представился. Меня зовут Эрнандо Туир, я из Тирса. Могу ли я узнать Ваше имя?
Какие церемонии! Я невольно приосанился и едва не ляпнул:
- Барс… - и закашлялся остервенело.
- Любезный Барс, - юнец изобразил что-то вроде вежливого поклона – при этом кожаный баул опять съехал с его плеча, а шляпа свалилась вовсе. – А вы не могли бы… Понимаете, мне очень нужно в Рир. Если бы вы согласились проводить… Хоть немного. По тропке через то болото, или до бывшего колодца или хотя бы до не доезжая Бугров? Я заплачу.
- А чего ж, - я почесал затылок, – можно. Бывал я в Рире. Давно, правда. Помнится, еле ноги оттуда унес. А сколько платите? Ежели через болото?
- Три соверена, - сказал он, смахивая с глаз встрепанные рыжие лохмы, шляпой уже не сдерживаемые. - Больше никак не могу, уж простите.
- Три-и-и, - протянул я. – Оно, конечно, можно было бы и через болото. Да ведь я хромый, плетусь еле-еле. Коль господин торопится, только лишняя задержка из-за меня выйдет.
- Так у нас же конь есть! – воскликнул он обрадовано, спрыгивая на землю.
Дальше я трясся на древнем иноходце, а хозяин его тащился следом, в обнимку со своим длинным баулом, доверить который мне наотрез отказался. Так что содержимое этого странной формы баула интриговало меня чрезвычайно. Седельную-то сумку я сразу тихонечко ощупал, ничего в ней особо интересного не обнаружив – бутыль с водой да пара яблок. В этом же заплечном кожаном тюке у юнца могло быть все, что угодно – от любимого зонтика покойной бабушки до пары-тройки кочерег или ржавого мушкета; а может и то, и это разом.
Трясусь я себе и прикидываю: зонтик в утиль за четвертак – полстопки граппы. Кочерга? Кузнецу на перековку за столько же – еще полстопки… Мушкет – еще пара стопок… А конягу разве что на живодерню пристроишь – и то вырученного за этакий скелет и на достойный помин его души не хватит…
Так размышляю я по дороге, не пренебрегая впрочем и взятыми на себя обязанностями проводника – бодро распинаюсь по поводу окрестных достопримечательностей:
- … а вот за тем лесочком, стало быть, деревня одна есть, так там мужик один… лесоруб… там все мужики-то лесорубы… так вот один как-то раз пошел, стало быть, лес-то рубить…
Юнец, как и его конь, плетется, свесив голову. Мне видно донышко его шляпы. Шляпа ничего, лишь слегка потертая – на полштофчика граппы…
- Извините, Барс, а далеко еще эти Бугры? – все-таки спрашивает он.
- Бугры-то? Да Бугры еще далече… - бормочу я, жадно высматривая впереди хоть какие-то признаки обитаемости здешних мест.
И, етишкин кот, наконец высматриваю.
Конь, учуяв, тревожно вскидывается и издает дребезжащее ржание. Юнец подымает голову и, споткнувшись, хватается за стремя, а точнее, за мою ногу.
- Ч-ч-то это? – шепчет он сдавленно.
- Герцогский крестничек, - отвечаю я раздраженно, понукая заупрямившегося коня. – Поразвесили, прости Господи, будто заместо верстовых вех вдоль дорог. Неужто, не попадалось еще?
- Нет, - выдыхает юнец, не в силах оторвать взгляд от черного, слегка покачивающегося на длинной веревке, лишь отдаленно напоминающего человека, которым оно когда-то было.
- Это разбойник? – на побледневшем лице веснушки как будто краской брызнули. Трясущимися губами повторяет настойчиво: - Это разбойник был?
- Бродяга это был, - вздыхаю я. – Неудостоверенный. Господин наш Герцог однажды вдруг решил искоренить бродяжничество. Создал специальные патрули. Остановит такой, покажи удостоверение, нету – тут же и вздернут на ближайшем суку без разговоров. Надо признать, сработало. У тебя-то документ при себе?
Юнец дернулся и полез за пазуху.
- Здесь, - сказал он, с испугу даже не заметив, что я не только с проводниковой тональности сбился, но и вообще на ты перескочил.
- Ну, и у меня при себе, - я тоже на всякий случай подергал свисток на шее – выдрессировал Герцог, чтоб ему самому когда-нибудь такую же вешалку соорудили. - Так что, выходит, нам бояться нечего. Да, давай же, шевели копытами! – поводьями и каблуками я заставил напуганного коня двинуться шаткой рысью, напуганный юнец взял с места в галоп без понуканий.
Щеки его цвета незрелого яблока, и, когда дерево с раскачивающимся герцогским крестником скрывается за поворотом, я вытаскиваю фляжку. Отпиваю сам и протягиваю юнцу:
- На, хлебни.
- Он послушно делает глоток, давится, краснеет, выпучивает глаза и, прерывисто вдыхая, хрипит:
- Водка же!..
- Лучше! – гордо объясняю я. – Настоящая граппа! Фляжечку-то не урони.
Прячу свое сокровище. Граппы на полпальца, не больше.
Рысим дальше в молчании. Напряженно всматриваемся в плотнеющие сумерки, юнец – явно опасаясь встречи с еще одним повешенным, я - предвкушая скорое появление какого-нибудь трактира.
Точно, за очередным поворотом показывается приземистая покосившаяся корчма, вроде мне даже знакомая. Впрочем, трудно, верно, в этом герцогстве отыскать мне незнакомую.
- Как на счет задаточка-то, господин любезный? – интересуюсь весело, приободренный видом приближающегося спасения. – Считай, уж почти и до Бугров добрались!
Юнец молча отстегивает от пояса кошель и выуживает один соверен.
Кошель у него не так чтобы уж очень внушительный – прямо скажем, тощенький такой кошель. А вот пряжечка на поясе сверкнула заманчиво. Неужто, серебро? Етишкин кот, полведра граппы!
У корчмы торопливо спешиваюсь, поводья бросаю юнцу и со словами:
- Я мигом! – вприпрыжку (но не забывая преувеличенно прихрамывать) устремляюсь в заветное заведение.
В тесноватом низком помещении темно. Только над прилавком тусклый светильник коптит дощатый потолок, да на дальнем краю длинного стола оплывшая свечка в тесном окружении кружек и кувшинов, над которыми горбятся какие-то подозрительные мордатые молодцы.
- Граппы! – командую заросшему бородой до бровей хозяину и протягиваю свою фляжечку, предварительно опорожнив до дна, разумеется. – Сюда – до краев. Отдельно – штоф с собой. И шкалик сейчас. – Кладу на прилавок соверен и уточняю: - Шкалик в первую очередь!
Граппа слегка отдает сивухой – понятно, откуда в этой дыре настоящая, но в целом неплоха. Аж щурюсь, смакуя.
Хозяин выставляет штоф, подается вперед через прилавок, всматриваясь:
- Аль Барсук, што ли, собственной персоной? Каким ветром?
- Попутным, - заверяю. – Попутным.
Определяю фляжечку за пазуху, штоф в котомку, сгребаю сдачу с мокрого прилавка и направляюсь восвояси. Мордатые молодцы, опустив кружки, пялятся с интересом.
Уже толкаю дверь, как в спину сиплый голос:
- Это что же, тот самый Барсук, что, Борода трепал, в карты проигрыша не знает?
Етишкин кот, слава поперед меня бежит! Оно, конечно, приятно, да в ремесле моем не вполне сподручно. Нет, точно пора из этого герцогства убираться, что-то мне здесь последнее время разонравилось…
- Эй, Барсук, сыгранем?
Оборачиваюсь. Мордатые в той степени блаженства, когда дает себя знать потребность размяться – сплясать что-нибудь иль кого отметелить…
- Ребята, - говорю проникновенно, - рад бы, да сейчас никак – работенка за порогом ждет. Вот закончу с клиентом и к вам заскочу… - и прибавляю со значением: - Авось тогда и на что сыграть будет.
Мордатые понимающе закивали и сдвинули кружки. А сиплый напутствовал:
- Ну, давай, Барсук, работай! Закончишь, заглядывай, мы тут еще только начали.
Оно и видно. Откланялся и за дверь. Чуть юнца, у порога поджидающего, не сшиб.
- Едем! – командую. – Надо хоть до Кубышкина колодца до темноты добраться.
Юнец нерешительно топчется перед дверью.
- А хлеба здесь не продадут? У меня совсем мало осталось.
- Какой тут хлеб, - говорю я. – Разве что в виде самогонки. Поехали!
То есть ехал, конечно, я, а юнец тащился в хвосте, и мне все чаще приходилось придерживать конягу и поджидать его, прикладываясь к фляжечке. А меж тем темнело прямо-таки угрожающе, и, подбодренный граппой, я решил отказаться от надежды найти какие-нибудь бугры для ночевки.
- Привал, - объявил я, в очередной раз дождавшись своего подотставшего спутника. – Скоро так стемнеет, что и дорогу не разглядим. Да и конь устал. Надо на ночевку обустраиваться.
Юнец согласно кивнул и осел на обочине, обхватив свой баул. Стало ясно, что обустраиваться придется мне.
Перевалясь со стоном на спину, я страдальчески уставился в застиранно-белесое низкое небо сегодняшнего так отвратно начавшегося утречка, а может денечка, а может и вечерка. Хрен тут разберешься в такую-то погодку - на морду сеется не то морось, не то туман, считай, умылся, и будь еще благодарен, что ледком, пока дрых, не прихватило.
С усилием сел и еще раз без какой-либо надежды пошарил за пазухой. Ничего. Ну, то есть свисток-то на месте, куда он денется, снять его только с головой удастся, да и вскрыть, лишь ее имея; а это пусть, без башки мне он и без надобности. А больше ничего. И в котомке, что из-под себя вытащил, тоже ничего, кроме карточной колоды, десятка картох да луковицы, от одного вида которой, уж не говоря о запахе, подступила тошнота.
Осмотрев свое имущество, посидел немного, зажмурясь, пережидая, покуда круговерть в башке поутихнет. Затем, чертыхаясь, принялся вытаскивать себя из жирной тягучей грязи и, не сразу, но преуспел. И уже начал, оскальзываясь на мокрой глине, выкарабкиваться на дорогу, как вдруг глянул вниз и моментом скатился обратно. Ну, етишкин кот! Даже головой трещащей покрутил, глазам своим заплывшим не вполне доверяя. Вот же она, любезная моя, лежит себе в грязище полуутопленная, полузатоптанная, уже оплаканная, бочком серебристым обиженно посверкивая. Руку дрожащую протянул было, и замер, сраженный страшной догадкой, и пока подымал ее, драгоценную, не дышал просто – глиной тяжелой облепленная, по весу-то и не определишь. А уж когда пальцами негнущимися пробочку-то свинтил, да губами приник, понял, день сегодня, точно, какой-то особенный!
А уж как из канавы выбрался – не то слово «выбрался» - птичкою взлетел. Ладно, не стану уточнять, какой именно, да огляделся по сторонам, тут и вчерашнее вспоминаться начало – как с ребятами Бороды из Каррены в Пилан на какой-то бричке тряслись. Граппы было, залейся просто. Вот я чего-то, кажись, и заливал всю дорогу. Про герцогиню, не иначе. Вроде ребята гоготали: «Ну, Барсук! Ну, брехун!» И по плечу все норовили, по плечу, да от души. Вот, видать, от такого душевного тычка я из брички-то и вылетел. А дальше уже не помню. А эти морды упившиеся небось в Пилане только и спохватились, если вообще спохватились – граппы, говорю, у них было еще немерено.
Так что по всему выходит, что ожидать мне на пустынной дороге нечего и некого, а придется топать пешочком. Вопрос, в какую сторону топать, тоже решился довольно просто. Ни в Каррене, ни в Пилане меня никто особо не хватится, а вот во фляжечке моей бесценной граппы всего-то на три пальца осталось – до Пилана никак не дотянуть. Так что отряхнулся я немного, чтобы грязь лишняя поотлетела, да потрусил назад в Каррену.
Тащился я так уже, как мне казалось, довольно долго – вроде и смеркаться начало, и граппы заметно поубавилось, и пора было бы давно показаться знакомым местам, а я все еще ничего не узнавал. Местность тянулась тоскливо-безлюдная – ни постоялого двора тебе, ни корчмы какой завалящей, ни хоть мельницы захудаленькой. Я даже заскучал уже слегка – в канаве придорожной хорошо спится, когда выпивки полно, а с пустой фляжкой это мне совсем не по вкусу.
Решил было поднапрячься да шагу прибавить – авось, пока совсем не стемнело, до жилья какого-никакого добреду. А прежде чем напрягаться, присел передохнуть на обочину, фляжечку свою заветную достал да несолоно хлебавши и обратно упрятал – в ней уж вовсе на донышке плескалось. Вот тут я их и увидел.
То ли всадник был слишком задумчивым, то ли конь, но плелись они так, что я все еще даже стука копыт не различал. А может это потому, что в башке у меня по-прежнему трещотки наяривали.
Всадник неспешно приближался. Сгорбившись в седле, в надвинутой на глаза темной шляпе, он слегка раскачивался и временами вроде подскакивал, похоже, не умея приспособиться к шаткой трусце своего понурого иноходца.
- Любезный господин, - подымаясь, просипел я надрывно, - нет ли у вас, чего испить? Жажда истерзала.
Он натянул поводья. Конь равнодушно встал, свесив голову с поседелой гривой.
- Пожалуйста, - расстегнув седельную сумку, всадник вынул бутыль и наклонился, протягивая.
Я схватил, и жадно припал, и поперхнулся, так что жидкость потекла по подбородку. Утерся, обколясь небритою который день щетиной, и прохрипел с обидой:
- Вода.
- Утром родниковую наливал, - объяснил он, поправляя съехавший с плеча здоровый кожаный баул.
Я вернул бутылку, пережив разочарованье молча.
Он тоже отхлебнул, закинув голову, отчего шляпа, бывшая явно с чужого плеча, съехала теперь назад, открыв юное веснушчатое лицо – хорошее такое лицо, располагающее… К тому располагающее, чтоб наболтать с три короба да в бурду иноходца его сивогривого выиграть. Если он знает, что такое бурда. А не знает, так обучить сперва, а потом выиграть.
- Я, кажется, заблудился, - сообщил юнец со смущенной улыбкой. – Мне в Рир надо, а там на дороге была развилка… Похоже, не туда свернул. Не подскажете, как отсюда в Рир покороче добраться?
Эк, хватил – в Рир! Тут до Каррены не добраться, а Рир этот вообще в другом княжестве.
- Подскажу, конечно, подскажу, любезный господин, - мелко закивал я. – Значит, теперича вам все прямо и прямо, а, не доезжая Бугров, деревня это такая, стало быть, свернуть на правую руку и дальше...
- А как же я определю это «не доезжая Бугров»? – удивился он. – Ладно б еще «после Бугров», я б спросил Бугры это или не Бугры, а «не доезжая» это что ж, мне сперва доехать да спросить, потом назад возвращаться? Нет ли какого-то еще ориентира?
- Чаво нет? – старательно вытаращился я. – Нет, окромя Бугров там больше ничаво нет, никакого тира.
Юнец вздохнул.
- Ну, ладно. Не доезжая Бугров на правую руку… А затем?
- А затем до бывшего Кубышкина колодца, - вдохновенно продолжил я. – Колодец, правда, уже лет пять как засыпали – говорят, туда разбойнички из шайки Кривого ограбленных путников заживо сбрасывали, так что пришлось засыпать, чтобы народ не потравился. Так что там не колодец теперь, а холмик такой присыпанный. А место все по-старому кличут. Так вот от холмика как раз будет тропочка… через болотце. Должна быть, - поправился я и заверил совсем приунывшего слушателя: – В прошлом годе точно была, сам видел, мы в аккурат там с кумом овцу его загулявшую искали.
- Нашли? – грустно спросил юнец.
- Не-а, - махнул я рукой. – Она, видать, с тропочки-то сбилась да в болоте и сгинула.
Юнец поправил вновь сползшую на нос шляпу и еще раз вздохнул.
- А вы… - начал было он, и запнулся. – Простите, я не представился. Меня зовут Эрнандо Туир, я из Тирса. Могу ли я узнать Ваше имя?
Какие церемонии! Я невольно приосанился и едва не ляпнул:
- Барс… - и закашлялся остервенело.
- Любезный Барс, - юнец изобразил что-то вроде вежливого поклона – при этом кожаный баул опять съехал с его плеча, а шляпа свалилась вовсе. – А вы не могли бы… Понимаете, мне очень нужно в Рир. Если бы вы согласились проводить… Хоть немного. По тропке через то болото, или до бывшего колодца или хотя бы до не доезжая Бугров? Я заплачу.
- А чего ж, - я почесал затылок, – можно. Бывал я в Рире. Давно, правда. Помнится, еле ноги оттуда унес. А сколько платите? Ежели через болото?
- Три соверена, - сказал он, смахивая с глаз встрепанные рыжие лохмы, шляпой уже не сдерживаемые. - Больше никак не могу, уж простите.
- Три-и-и, - протянул я. – Оно, конечно, можно было бы и через болото. Да ведь я хромый, плетусь еле-еле. Коль господин торопится, только лишняя задержка из-за меня выйдет.
- Так у нас же конь есть! – воскликнул он обрадовано, спрыгивая на землю.
Дальше я трясся на древнем иноходце, а хозяин его тащился следом, в обнимку со своим длинным баулом, доверить который мне наотрез отказался. Так что содержимое этого странной формы баула интриговало меня чрезвычайно. Седельную-то сумку я сразу тихонечко ощупал, ничего в ней особо интересного не обнаружив – бутыль с водой да пара яблок. В этом же заплечном кожаном тюке у юнца могло быть все, что угодно – от любимого зонтика покойной бабушки до пары-тройки кочерег или ржавого мушкета; а может и то, и это разом.
Трясусь я себе и прикидываю: зонтик в утиль за четвертак – полстопки граппы. Кочерга? Кузнецу на перековку за столько же – еще полстопки… Мушкет – еще пара стопок… А конягу разве что на живодерню пристроишь – и то вырученного за этакий скелет и на достойный помин его души не хватит…
Так размышляю я по дороге, не пренебрегая впрочем и взятыми на себя обязанностями проводника – бодро распинаюсь по поводу окрестных достопримечательностей:
- … а вот за тем лесочком, стало быть, деревня одна есть, так там мужик один… лесоруб… там все мужики-то лесорубы… так вот один как-то раз пошел, стало быть, лес-то рубить…
Юнец, как и его конь, плетется, свесив голову. Мне видно донышко его шляпы. Шляпа ничего, лишь слегка потертая – на полштофчика граппы…
- Извините, Барс, а далеко еще эти Бугры? – все-таки спрашивает он.
- Бугры-то? Да Бугры еще далече… - бормочу я, жадно высматривая впереди хоть какие-то признаки обитаемости здешних мест.
И, етишкин кот, наконец высматриваю.
Конь, учуяв, тревожно вскидывается и издает дребезжащее ржание. Юнец подымает голову и, споткнувшись, хватается за стремя, а точнее, за мою ногу.
- Ч-ч-то это? – шепчет он сдавленно.
- Герцогский крестничек, - отвечаю я раздраженно, понукая заупрямившегося коня. – Поразвесили, прости Господи, будто заместо верстовых вех вдоль дорог. Неужто, не попадалось еще?
- Нет, - выдыхает юнец, не в силах оторвать взгляд от черного, слегка покачивающегося на длинной веревке, лишь отдаленно напоминающего человека, которым оно когда-то было.
- Это разбойник? – на побледневшем лице веснушки как будто краской брызнули. Трясущимися губами повторяет настойчиво: - Это разбойник был?
- Бродяга это был, - вздыхаю я. – Неудостоверенный. Господин наш Герцог однажды вдруг решил искоренить бродяжничество. Создал специальные патрули. Остановит такой, покажи удостоверение, нету – тут же и вздернут на ближайшем суку без разговоров. Надо признать, сработало. У тебя-то документ при себе?
Юнец дернулся и полез за пазуху.
- Здесь, - сказал он, с испугу даже не заметив, что я не только с проводниковой тональности сбился, но и вообще на ты перескочил.
- Ну, и у меня при себе, - я тоже на всякий случай подергал свисток на шее – выдрессировал Герцог, чтоб ему самому когда-нибудь такую же вешалку соорудили. - Так что, выходит, нам бояться нечего. Да, давай же, шевели копытами! – поводьями и каблуками я заставил напуганного коня двинуться шаткой рысью, напуганный юнец взял с места в галоп без понуканий.
Щеки его цвета незрелого яблока, и, когда дерево с раскачивающимся герцогским крестником скрывается за поворотом, я вытаскиваю фляжку. Отпиваю сам и протягиваю юнцу:
- На, хлебни.
- Он послушно делает глоток, давится, краснеет, выпучивает глаза и, прерывисто вдыхая, хрипит:
- Водка же!..
- Лучше! – гордо объясняю я. – Настоящая граппа! Фляжечку-то не урони.
Прячу свое сокровище. Граппы на полпальца, не больше.
Рысим дальше в молчании. Напряженно всматриваемся в плотнеющие сумерки, юнец – явно опасаясь встречи с еще одним повешенным, я - предвкушая скорое появление какого-нибудь трактира.
Точно, за очередным поворотом показывается приземистая покосившаяся корчма, вроде мне даже знакомая. Впрочем, трудно, верно, в этом герцогстве отыскать мне незнакомую.
- Как на счет задаточка-то, господин любезный? – интересуюсь весело, приободренный видом приближающегося спасения. – Считай, уж почти и до Бугров добрались!
Юнец молча отстегивает от пояса кошель и выуживает один соверен.
Кошель у него не так чтобы уж очень внушительный – прямо скажем, тощенький такой кошель. А вот пряжечка на поясе сверкнула заманчиво. Неужто, серебро? Етишкин кот, полведра граппы!
У корчмы торопливо спешиваюсь, поводья бросаю юнцу и со словами:
- Я мигом! – вприпрыжку (но не забывая преувеличенно прихрамывать) устремляюсь в заветное заведение.
В тесноватом низком помещении темно. Только над прилавком тусклый светильник коптит дощатый потолок, да на дальнем краю длинного стола оплывшая свечка в тесном окружении кружек и кувшинов, над которыми горбятся какие-то подозрительные мордатые молодцы.
- Граппы! – командую заросшему бородой до бровей хозяину и протягиваю свою фляжечку, предварительно опорожнив до дна, разумеется. – Сюда – до краев. Отдельно – штоф с собой. И шкалик сейчас. – Кладу на прилавок соверен и уточняю: - Шкалик в первую очередь!
Граппа слегка отдает сивухой – понятно, откуда в этой дыре настоящая, но в целом неплоха. Аж щурюсь, смакуя.
Хозяин выставляет штоф, подается вперед через прилавок, всматриваясь:
- Аль Барсук, што ли, собственной персоной? Каким ветром?
- Попутным, - заверяю. – Попутным.
Определяю фляжечку за пазуху, штоф в котомку, сгребаю сдачу с мокрого прилавка и направляюсь восвояси. Мордатые молодцы, опустив кружки, пялятся с интересом.
Уже толкаю дверь, как в спину сиплый голос:
- Это что же, тот самый Барсук, что, Борода трепал, в карты проигрыша не знает?
Етишкин кот, слава поперед меня бежит! Оно, конечно, приятно, да в ремесле моем не вполне сподручно. Нет, точно пора из этого герцогства убираться, что-то мне здесь последнее время разонравилось…
- Эй, Барсук, сыгранем?
Оборачиваюсь. Мордатые в той степени блаженства, когда дает себя знать потребность размяться – сплясать что-нибудь иль кого отметелить…
- Ребята, - говорю проникновенно, - рад бы, да сейчас никак – работенка за порогом ждет. Вот закончу с клиентом и к вам заскочу… - и прибавляю со значением: - Авось тогда и на что сыграть будет.
Мордатые понимающе закивали и сдвинули кружки. А сиплый напутствовал:
- Ну, давай, Барсук, работай! Закончишь, заглядывай, мы тут еще только начали.
Оно и видно. Откланялся и за дверь. Чуть юнца, у порога поджидающего, не сшиб.
- Едем! – командую. – Надо хоть до Кубышкина колодца до темноты добраться.
Юнец нерешительно топчется перед дверью.
- А хлеба здесь не продадут? У меня совсем мало осталось.
- Какой тут хлеб, - говорю я. – Разве что в виде самогонки. Поехали!
То есть ехал, конечно, я, а юнец тащился в хвосте, и мне все чаще приходилось придерживать конягу и поджидать его, прикладываясь к фляжечке. А меж тем темнело прямо-таки угрожающе, и, подбодренный граппой, я решил отказаться от надежды найти какие-нибудь бугры для ночевки.
- Привал, - объявил я, в очередной раз дождавшись своего подотставшего спутника. – Скоро так стемнеет, что и дорогу не разглядим. Да и конь устал. Надо на ночевку обустраиваться.
Юнец согласно кивнул и осел на обочине, обхватив свой баул. Стало ясно, что обустраиваться придется мне.