да вот решил прогуляться, полюбоваться праздником, вдохнуть атмосферу всеобщего веселья, тем более что кэбмены, не в пример карманникам, в праздники отличаются большей, чем в обычные дни, нерадивостью. Интересно, подумалось мне, а наведут ли когда-нибудь среди них порядок? Или даже тогда, когда по улицам будут, пыхтя и дымя, ездить стаи автокэбов, их мрачные водители в кожаных одеждах будут точно так же презирать ездоков, игнорируя их призывы именно тогда, когда они более всего необходимы?
Однако опять я впал в меланхолическое настроение, а до Бейкер-стрит было еще далеко. И мне не следовало отдаваться на волю моих мыслей раньше, прежде чем войду в знакомый дом, поднимусь в знакомую гостиную, увижу своего друга в облаке табачного дыма и услышу его голос:
– Я вижу, Ватсон, с вами только что случилась небольшая неприятность…
Д-р Джон Ватсон
В 1878 году я окончил Лондонский университет, получил звание врача и тут же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. По окончании занятий я был назначен ассистентом хирурга в пятый Нортумбелендский стрелковый полк.
…Впрочем, об этом я уже писал в свое время и, помнится, в тех моих рассказах немало лукавства, от которого я решил избавиться в этих моих мемуарах. Записки, которые я сейчас пишу, не предназначены для посторонних глаз, поэтому здесь я могу позволить себе быть откровенным если не до конца, то все же в большей степени, чем в тех рассказах, которые я писал, и которые, пожалуй, еще буду писать для печати.
Итак, я – доктор Джон Г. Ватсон. Вы можете прочитать в справочнике, когда и где я родился, когда и где учился, какие работы написал – справочники в Великобритании издают очень хорошие. Только должен вам сообщить, что далеко не все эти данные являются истинными.
Начнем с того, что родился я двумя годами раньше, чем отмечено в справочнике, да и имя при рождении мне дали совсем другое – Джеймс. Своим собственным братом Джоном (умершим, к несчастью, так рано, но для меня удивительно вовремя) я стал после некоторой весьма неприятной для меня истории, произошедшей в первый год моего обучения в Эдинбургском университете, – об этой истории я не хочу распространяться, потому что она не делает чести ни моей добропорядочности, ни моему уму; действительно, должен признаться, что я вел себя тогда как молодой и весьма самоуверенный идиот. Добавлю только, что при обнародовании этой истории я потерял бы всякую возможность оставаться в обществе приличных людей, и спасло меня только то, что ко мне снисходительно отнесся декан моего факультета, замявший нехорошую историю и давший мне возможность отбыть в качестве помощника судового врача на большом пассажирском судне, следующем в Австралию. Может быть, добрый старик предполагал, что меня соблазнит золотая лихорадка и я предпочту навсегда остаться там, однако осторожность уберегла меня от того, чтобы искать сомнительного счастья в тех краях. Кто знает, если бы я не имел должности на судне, а был просто пассажиром, совершающим невесть в каких целях круиз, смог бы я тогда противиться искушению? Однако меня поддерживала мысль, что я не какой-то там молодой человек из приличной семьи, которого за сомнительное поведение отправили подальше из Англии, а начинающий медик, имеющий возможность посмотреть мир, да еще получать за это скромное жалование. Я вернулся, хотя на пути домой мне и снились золотые самородки, наваленные кучами, будто отвалы простой щебенки.
Джон встречал меня в Саутгемптоне. Мы всегда были привязаны друг к другу, тем более что разница в возрасте была не такой уж и большой. Мы собирались двинуться в Лондон, чтобы продолжить там образование. Мое поведение в Эдинбурге бросало неясную тень и на брата, он, впрочем, не видел в том большой вины, ибо его такие вещи отродясь не тревожили, но он хотел учиться рядом со мной, а я хотел учиться рядом с ним.
Но до начала семестра было еще время, а погода была отличная, и мы решили пару недель провести на море. Поселились мы в небольшом городке, жители которого промышляли в основном рыболовством. Морские купания еще не вошли тогда в моду, сейчас, вероятно, в том городе летом роятся курортники, а тогда было тихо, спокойно, жители были заняты своими делами, а мы бродили по пустынному берегу, купались в свое удовольствие и мечтали о тех временах, когда станем знаменитыми – учеными, писателями, изобретателями – ах, нам совершенно все равно было, кем, одного лишь хотелось – славы. И тень провинности не мешала мне предаваться мечтам наравне с моим братом.
В городке нас почти с самого первого дня прозвали братьями Джи-Джи. «Джи», – с нежностью обращался я к Джону. «Джи», – ласково обращался он ко мне.
Десять дней спустя он заболел.
Он разбудил меня ночью, плача от сильной головной боли, видимо терпел, пока мог, я тут же послал хозяйского мальчишку за доктором, а сам принялся делать какие-то компрессы, лихорадочно вспоминая все, что знал из всей нехитрой врачебной практики. Доктор все не ехал, а моя суета причиняла Джону, кажется, почти столько страданий, как и головная боль, и он умолил меня просто посидеть рядом. Когда на рассвете наконец прибыл доктор, измученный Джон лежал в моих объятьях, уже не имея сил плакать, и жаром от него веяло, как от печки.
Джон сгорел в три дня. Кто бы мог подумать, что у юного, полного сил регбиста не выдержит сердце.
Я был потрясен горем. Видимо, я негодяй по самой своей природе, и расчетливость у меня в печенках, если, плача над моим несчастным братом, я назвал доктору для свидетельства о смерти имя Джеймс.
Я никогда не перестану печалиться о моем дорогом брате.
Однако без малейших сомнений я вступил в новую жизнь под его чистым, неопороченным именем. Угрызения совести у меня были. Но они никогда не терзали меня, как гарпии.
Я поступил в Лондонский университет, я в нем учился, я его закончил. Денег у меня было мало, близких родственников, которые пожелали бы помочь мне с покупкой практики, у меня не было, и потому получение специальности военного хирурга было для меня лучшим выходом.
Должность военного хирурга казалась мне весьма удобной для дальнейшей деятельности, только вот афганская война и ранение совершенно не вписывались в мои планы. Тем более в них не укладывался брюшной тиф, который чуть не свел меня в могилу в Пешаваре: в иные минуты мне так и казалось, что я навсегда останусь в Азии. Однако же мне каким-то чудом удалось выжить, и врачи, решив, что в гнилом индийском климате мне не выздороветь, отправили меня в Англию.
И вот на военном транспорте «Оронтас» я снова встретился с полковником М., которого встречал ранее в Афганистане и знал как отличного охотника; он тоже возвращался в Англию и пользовался временем плавания, чтобы писать книгу об охоте в Гималаях; по деятельности натуры он не умел долго сидеть без дела. В те часы, когда он отдыхал от работы, мы сидели рядом на палубе, курили и разговаривали. Сначала наши разговоры касались лишь общих тем, знакомых в Англии, событий в Индии и Афганистане; потом он как-то нечаянно упомянул недавно опубликованную в «Нейчур» статью чиновника, долгое время работавшего в Индии, с которым он был не то мельком знаком, не то обменялся парой писем – я уж не помню; помню только, что разговор о заметке этого чиновника относительно идентификации людей по отпечаткам пальцев навел нас на разговор о преступлениях вообще и о нераскрытых в частности. Я, находясь в несколько благодушном и расслабленном состоянии, позволил себе несколько высказываний, которые полковник М. развил и дополнил; в заключение той беседы мы посмотрели друг другу в глаза и безмолвно, по одним только лукавым взглядам поняли, что являемся родственными душами. Потом мы имели еще несколько бесед, и наши цели и планы обрели четкость и получили определенное направление; перед тем, как судно бросило якорь в Плимуте, мы договорились о способе связи друг с другом, решив в дальнейшем не очень афишировать знакомство и не обмениваться никакими собственноручно написанными документами. Сейчас, вспоминая об этом, я вижу, что тогда ведущую роль в нашем дуомвирате играл полковник М.: он был лет на пятнадцать старше, опытнее, причем его опыт имел несколько специфическое направление; для него ничего не стоило передернуть в карты, причем не ради каких-то финансовых выгод, а просто для удовольствия выиграть; неудивительно, что наше затеянное товарищество на первых порах выглядело – не побоюсь этих слов – как шайка шулеров. Не буду скрывать, что в подобной организации не все устраивало меня: я по натуре не игрок, играть в карты по четко ограниченным правилам мне скучно, а для подтасовок я никогда не считал себя достаточно ловким. (Иное дело бильярд: в условиях большого города это прекрасное занятие, сочетающее в себе физические упражнения с умственными; в деревне же я предпочитаю гольф.)
Я перебрался в Лондон и жил какое-то время в гостинице на Стрэнде, не занимаясь ничем особенным, а просто болтаясь по этому огромному городу, присматриваясь с новым, несколько специальным интересом. М. оставил меня на это время, и мы практически не встречались; однажды в преддверии грядущих доходов он предложил мне в долг небольшую сумму, искренне недоумевая, как можно жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день, однако я отказался; денежные средства мои, разумеется, были весьма скромными, но все же не настолько, чтобы делать долги; я начал подумывать приискать себе жилье более удобное, чем гостиница, и куда более дешевое.
В тот день, когда М. предложил мне кредит, а я пришел к мысли о необходимости переезда, мы встречались с ним в баре «Критерион»: выпили портвейну и перебросились несколькими словами, что со стороны казалось встречей двух едва знакомых людей, потом полковник рассчитался и ушел, а я чуть задержался, чтобы не показываться на улице вместе. Тут кто-то хлопнул меня по плечу; это оказался молодой Стэмфорд, который когда-то работал вместе со мной в одной лондонской больнице; надо признаться, я несколько растерялся и потому приветствовал его с куда большим воодушевлением, чем следовало бы. Мне казалось, что Стэмфорд слышал мой разговор с полковником и сможет впоследствии сделать неблагоприятные для меня выводы. Однако Стэмфорд, поощренный теплым приветствием, поздоровался со мной столь же радостно, хотя в прежние времена я несколько пренебрегал им, считая простодушным и скучным малым, и я подумал, что он и сейчас не обзавелся друзьями. Он сказал немного возбужденно, что был приятно удивлен, войдя в бар и сразу увидев меня, и я, улыбнувшись, предложил ему позавтракать вместе.
Наш разговор я достаточно подробно описал в других моих записках, с которыми уже знакома читающая публика, однако, могу заметить, что, предлагая в качестве компаньона своего знакомого, весьма усердно занимавшегося в лаборатории при больнице, Стэмфорд намекнул, что сам он воздержался бы от соседства с этим человеком: не то, чтобы у него возникали сомнения в порядочности этого мистера Холмса, однако же, оставались некоторые предубеждения по поводу его увлеченности наукой. Стэмфорду казалось, что в своей естественнонаучной одержимости Холмс может дойти до преступления.
Стэмфорд даже не мог предположить, что именно эти его слова еще более, чем все остальные причины, заставили меня желать более близкого знакомства с мистером Шерлоком Холмсом. Богатая фантазия – мой самый большой недостаток, и я уже начал соображать, что увлеченный химик может оказать неоценимую помощь в наших не вполне законных делах. Еще не видев мистера Холмса, я уже составил о нем впечатление как о дилетанте-фанатике, который не видит дальше колб и пробирок, демонстрирующих его завиральные идеи, и который может стать неплохим орудием в наших с М. руках. И факт, что он колотил палкой трупы, чтобы узнать, могут ли синяки появиться после смерти, чрезвычайно меня заинтересовал: было похоже, что придать его исследованиям определенное направление удастся без особого труда.
Увы, а может быть, и к счастью, действительность оказалась совсем не похожей на мои скороспелые измышления. Я полагал увидеть ученого червя, по самые глаза заросшего неухоженной бородой, а увидел высокого подтянутого, спортивного сложения молодого человека примерно моих лет, и во взгляде его, остром и пронзительном, не было и следа той рассеянности, которую я предполагал найти в описанном Стэмфордом фанатике науки. Напротив, я увидел человека, внешность которого выдавала живой и решительный характер; его энергичность еще более подчеркивала необычайную худобу; при его росте это могло бы показаться признаком болезненности. Я бы не назвал его, как пишут порой в романах, человеком приятным или симпатичным, однако, сразу же почувствовал к нему своеобразное тяготение; после первых же минут знакомства мне захотелось стать его другом. Не буду лукавить: я сразу понял, с каким невероятно интересным человеком столкнула меня судьба, и упускать возможность разглядеть его поближе я не собирался.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже на следующее утро мы с мистером Шерлоком Холмсом отправились смотреть квартиру на Бейкер-стрит, которую я из вполне понятных соображений в своих опубликованных записках наделил номером 221-б. Квартира показалась нам удобной, хозяйка – приятной и добросовестной особой, и мы тут же договорились о найме.
Однако опять я впал в меланхолическое настроение, а до Бейкер-стрит было еще далеко. И мне не следовало отдаваться на волю моих мыслей раньше, прежде чем войду в знакомый дом, поднимусь в знакомую гостиную, увижу своего друга в облаке табачного дыма и услышу его голос:
– Я вижу, Ватсон, с вами только что случилась небольшая неприятность…
ГЛАВА 1
Д-р Джон Ватсон
В 1878 году я окончил Лондонский университет, получил звание врача и тут же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. По окончании занятий я был назначен ассистентом хирурга в пятый Нортумбелендский стрелковый полк.
…Впрочем, об этом я уже писал в свое время и, помнится, в тех моих рассказах немало лукавства, от которого я решил избавиться в этих моих мемуарах. Записки, которые я сейчас пишу, не предназначены для посторонних глаз, поэтому здесь я могу позволить себе быть откровенным если не до конца, то все же в большей степени, чем в тех рассказах, которые я писал, и которые, пожалуй, еще буду писать для печати.
Итак, я – доктор Джон Г. Ватсон. Вы можете прочитать в справочнике, когда и где я родился, когда и где учился, какие работы написал – справочники в Великобритании издают очень хорошие. Только должен вам сообщить, что далеко не все эти данные являются истинными.
Начнем с того, что родился я двумя годами раньше, чем отмечено в справочнике, да и имя при рождении мне дали совсем другое – Джеймс. Своим собственным братом Джоном (умершим, к несчастью, так рано, но для меня удивительно вовремя) я стал после некоторой весьма неприятной для меня истории, произошедшей в первый год моего обучения в Эдинбургском университете, – об этой истории я не хочу распространяться, потому что она не делает чести ни моей добропорядочности, ни моему уму; действительно, должен признаться, что я вел себя тогда как молодой и весьма самоуверенный идиот. Добавлю только, что при обнародовании этой истории я потерял бы всякую возможность оставаться в обществе приличных людей, и спасло меня только то, что ко мне снисходительно отнесся декан моего факультета, замявший нехорошую историю и давший мне возможность отбыть в качестве помощника судового врача на большом пассажирском судне, следующем в Австралию. Может быть, добрый старик предполагал, что меня соблазнит золотая лихорадка и я предпочту навсегда остаться там, однако осторожность уберегла меня от того, чтобы искать сомнительного счастья в тех краях. Кто знает, если бы я не имел должности на судне, а был просто пассажиром, совершающим невесть в каких целях круиз, смог бы я тогда противиться искушению? Однако меня поддерживала мысль, что я не какой-то там молодой человек из приличной семьи, которого за сомнительное поведение отправили подальше из Англии, а начинающий медик, имеющий возможность посмотреть мир, да еще получать за это скромное жалование. Я вернулся, хотя на пути домой мне и снились золотые самородки, наваленные кучами, будто отвалы простой щебенки.
Джон встречал меня в Саутгемптоне. Мы всегда были привязаны друг к другу, тем более что разница в возрасте была не такой уж и большой. Мы собирались двинуться в Лондон, чтобы продолжить там образование. Мое поведение в Эдинбурге бросало неясную тень и на брата, он, впрочем, не видел в том большой вины, ибо его такие вещи отродясь не тревожили, но он хотел учиться рядом со мной, а я хотел учиться рядом с ним.
Но до начала семестра было еще время, а погода была отличная, и мы решили пару недель провести на море. Поселились мы в небольшом городке, жители которого промышляли в основном рыболовством. Морские купания еще не вошли тогда в моду, сейчас, вероятно, в том городе летом роятся курортники, а тогда было тихо, спокойно, жители были заняты своими делами, а мы бродили по пустынному берегу, купались в свое удовольствие и мечтали о тех временах, когда станем знаменитыми – учеными, писателями, изобретателями – ах, нам совершенно все равно было, кем, одного лишь хотелось – славы. И тень провинности не мешала мне предаваться мечтам наравне с моим братом.
В городке нас почти с самого первого дня прозвали братьями Джи-Джи. «Джи», – с нежностью обращался я к Джону. «Джи», – ласково обращался он ко мне.
Десять дней спустя он заболел.
Он разбудил меня ночью, плача от сильной головной боли, видимо терпел, пока мог, я тут же послал хозяйского мальчишку за доктором, а сам принялся делать какие-то компрессы, лихорадочно вспоминая все, что знал из всей нехитрой врачебной практики. Доктор все не ехал, а моя суета причиняла Джону, кажется, почти столько страданий, как и головная боль, и он умолил меня просто посидеть рядом. Когда на рассвете наконец прибыл доктор, измученный Джон лежал в моих объятьях, уже не имея сил плакать, и жаром от него веяло, как от печки.
Джон сгорел в три дня. Кто бы мог подумать, что у юного, полного сил регбиста не выдержит сердце.
Я был потрясен горем. Видимо, я негодяй по самой своей природе, и расчетливость у меня в печенках, если, плача над моим несчастным братом, я назвал доктору для свидетельства о смерти имя Джеймс.
Я никогда не перестану печалиться о моем дорогом брате.
Однако без малейших сомнений я вступил в новую жизнь под его чистым, неопороченным именем. Угрызения совести у меня были. Но они никогда не терзали меня, как гарпии.
Я поступил в Лондонский университет, я в нем учился, я его закончил. Денег у меня было мало, близких родственников, которые пожелали бы помочь мне с покупкой практики, у меня не было, и потому получение специальности военного хирурга было для меня лучшим выходом.
Должность военного хирурга казалась мне весьма удобной для дальнейшей деятельности, только вот афганская война и ранение совершенно не вписывались в мои планы. Тем более в них не укладывался брюшной тиф, который чуть не свел меня в могилу в Пешаваре: в иные минуты мне так и казалось, что я навсегда останусь в Азии. Однако же мне каким-то чудом удалось выжить, и врачи, решив, что в гнилом индийском климате мне не выздороветь, отправили меня в Англию.
И вот на военном транспорте «Оронтас» я снова встретился с полковником М., которого встречал ранее в Афганистане и знал как отличного охотника; он тоже возвращался в Англию и пользовался временем плавания, чтобы писать книгу об охоте в Гималаях; по деятельности натуры он не умел долго сидеть без дела. В те часы, когда он отдыхал от работы, мы сидели рядом на палубе, курили и разговаривали. Сначала наши разговоры касались лишь общих тем, знакомых в Англии, событий в Индии и Афганистане; потом он как-то нечаянно упомянул недавно опубликованную в «Нейчур» статью чиновника, долгое время работавшего в Индии, с которым он был не то мельком знаком, не то обменялся парой писем – я уж не помню; помню только, что разговор о заметке этого чиновника относительно идентификации людей по отпечаткам пальцев навел нас на разговор о преступлениях вообще и о нераскрытых в частности. Я, находясь в несколько благодушном и расслабленном состоянии, позволил себе несколько высказываний, которые полковник М. развил и дополнил; в заключение той беседы мы посмотрели друг другу в глаза и безмолвно, по одним только лукавым взглядам поняли, что являемся родственными душами. Потом мы имели еще несколько бесед, и наши цели и планы обрели четкость и получили определенное направление; перед тем, как судно бросило якорь в Плимуте, мы договорились о способе связи друг с другом, решив в дальнейшем не очень афишировать знакомство и не обмениваться никакими собственноручно написанными документами. Сейчас, вспоминая об этом, я вижу, что тогда ведущую роль в нашем дуомвирате играл полковник М.: он был лет на пятнадцать старше, опытнее, причем его опыт имел несколько специфическое направление; для него ничего не стоило передернуть в карты, причем не ради каких-то финансовых выгод, а просто для удовольствия выиграть; неудивительно, что наше затеянное товарищество на первых порах выглядело – не побоюсь этих слов – как шайка шулеров. Не буду скрывать, что в подобной организации не все устраивало меня: я по натуре не игрок, играть в карты по четко ограниченным правилам мне скучно, а для подтасовок я никогда не считал себя достаточно ловким. (Иное дело бильярд: в условиях большого города это прекрасное занятие, сочетающее в себе физические упражнения с умственными; в деревне же я предпочитаю гольф.)
Я перебрался в Лондон и жил какое-то время в гостинице на Стрэнде, не занимаясь ничем особенным, а просто болтаясь по этому огромному городу, присматриваясь с новым, несколько специальным интересом. М. оставил меня на это время, и мы практически не встречались; однажды в преддверии грядущих доходов он предложил мне в долг небольшую сумму, искренне недоумевая, как можно жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день, однако я отказался; денежные средства мои, разумеется, были весьма скромными, но все же не настолько, чтобы делать долги; я начал подумывать приискать себе жилье более удобное, чем гостиница, и куда более дешевое.
В тот день, когда М. предложил мне кредит, а я пришел к мысли о необходимости переезда, мы встречались с ним в баре «Критерион»: выпили портвейну и перебросились несколькими словами, что со стороны казалось встречей двух едва знакомых людей, потом полковник рассчитался и ушел, а я чуть задержался, чтобы не показываться на улице вместе. Тут кто-то хлопнул меня по плечу; это оказался молодой Стэмфорд, который когда-то работал вместе со мной в одной лондонской больнице; надо признаться, я несколько растерялся и потому приветствовал его с куда большим воодушевлением, чем следовало бы. Мне казалось, что Стэмфорд слышал мой разговор с полковником и сможет впоследствии сделать неблагоприятные для меня выводы. Однако Стэмфорд, поощренный теплым приветствием, поздоровался со мной столь же радостно, хотя в прежние времена я несколько пренебрегал им, считая простодушным и скучным малым, и я подумал, что он и сейчас не обзавелся друзьями. Он сказал немного возбужденно, что был приятно удивлен, войдя в бар и сразу увидев меня, и я, улыбнувшись, предложил ему позавтракать вместе.
Наш разговор я достаточно подробно описал в других моих записках, с которыми уже знакома читающая публика, однако, могу заметить, что, предлагая в качестве компаньона своего знакомого, весьма усердно занимавшегося в лаборатории при больнице, Стэмфорд намекнул, что сам он воздержался бы от соседства с этим человеком: не то, чтобы у него возникали сомнения в порядочности этого мистера Холмса, однако же, оставались некоторые предубеждения по поводу его увлеченности наукой. Стэмфорду казалось, что в своей естественнонаучной одержимости Холмс может дойти до преступления.
Стэмфорд даже не мог предположить, что именно эти его слова еще более, чем все остальные причины, заставили меня желать более близкого знакомства с мистером Шерлоком Холмсом. Богатая фантазия – мой самый большой недостаток, и я уже начал соображать, что увлеченный химик может оказать неоценимую помощь в наших не вполне законных делах. Еще не видев мистера Холмса, я уже составил о нем впечатление как о дилетанте-фанатике, который не видит дальше колб и пробирок, демонстрирующих его завиральные идеи, и который может стать неплохим орудием в наших с М. руках. И факт, что он колотил палкой трупы, чтобы узнать, могут ли синяки появиться после смерти, чрезвычайно меня заинтересовал: было похоже, что придать его исследованиям определенное направление удастся без особого труда.
Увы, а может быть, и к счастью, действительность оказалась совсем не похожей на мои скороспелые измышления. Я полагал увидеть ученого червя, по самые глаза заросшего неухоженной бородой, а увидел высокого подтянутого, спортивного сложения молодого человека примерно моих лет, и во взгляде его, остром и пронзительном, не было и следа той рассеянности, которую я предполагал найти в описанном Стэмфордом фанатике науки. Напротив, я увидел человека, внешность которого выдавала живой и решительный характер; его энергичность еще более подчеркивала необычайную худобу; при его росте это могло бы показаться признаком болезненности. Я бы не назвал его, как пишут порой в романах, человеком приятным или симпатичным, однако, сразу же почувствовал к нему своеобразное тяготение; после первых же минут знакомства мне захотелось стать его другом. Не буду лукавить: я сразу понял, с каким невероятно интересным человеком столкнула меня судьба, и упускать возможность разглядеть его поближе я не собирался.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже на следующее утро мы с мистером Шерлоком Холмсом отправились смотреть квартиру на Бейкер-стрит, которую я из вполне понятных соображений в своих опубликованных записках наделил номером 221-б. Квартира показалась нам удобной, хозяйка – приятной и добросовестной особой, и мы тут же договорились о найме.
