Это были первые нормальные человеческие слова, с которыми обратились к нему на заставе. До сих пор Батен слышал только приказы, насмешки и оскорбления.
– Спасибо за совет, – ответил он настороженно.
– Да мне что, – паренек пожал плечами. Он оглянулся на проходящих в отдалении людей. – Я-то через неделю отсюда уезжаю. В юнкерское училище. Отец говорит, нас, краевых дворян, там не любят и издеваться будут смертельно. – Он помолчал и выжидающе поглядел на Батена.
Тот не ответил. Просто не знал, что сказать: сам он с краевиками до ссылки не сталкивался. А слухи... Мало ли что говорит.
Недоросль, не дождавшись ответа, сказал спокойно и рассудительно:
– Надо или не обращать на издевательства внимания, или драться – хоть бы и одному против всех. Так?
– Драться, – усмехнулся Батен. – Задавят массой.
– Значит, драться не надо, – рассудил парень.
Батен вдруг понял, что этот парень смотрит на него свысока. И это надменное небрежение вызвало в нем приступ раздражения. Ишь ты, выискался учитель. Какой-то неизвестный сопляк-недоросль, деревенщина приграничная.
– Как тебя зовут? – напряженно спросил он.
– Аламак Менкар, – спокойно ответил парень и, помолчав, добавил: – Если хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда так посылать.
От неожиданного предложения Батен даже онемел.
– Мне… некому писать, – помедлив, ответил он.
– Бывает, – легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг – сразу – его лицо изменилось, невозмутимость покинула парня, уступив место порывистому возбуждению: – Хочешь очень хороший совет? – чуть не шепотом сказал он. – Очень хороший.
– Какой? – Батен понял, что совет будет действительно хорошим, но связанным с риском.
– Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя, в самом деле, никого близких нет, им, – он кивнул в сторону строений заставы, – будет все равно, что ты умер. Зато живым останешься.
Вот тебе и совет…
– Нет, – сказал Батен помолчав. – Спасибо.
– Тогда здесь тебя просто так убьют, – лицо Менкара снова стало бесстрастным.
Батен снова покачал головой.
– Это слишком похоже на дезертирство.
Менкар чуть усмехнулся и повел плечом.
– Мне что, оставайся. Только это самоубийством будет.
– Я не могу поступить так. Я офицер, – упрямо сказал Батен и повторил: – Спасибо.
Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.
– Меня здесь убьют, – раздельно произнес Батен, глядя в удаляющуюся спину.
Сказано это было для себя.
Его здесь и в самом деле убивали. Батен ощутил это сразу же, как попал на заставу. Он был в деревне единственным дворянином – не считать же в самом деле отобравшего его сотника, начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или этого недоросля себе на уме, Аламака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.
Рекруты – крестьяне и мещане, по происхождению нездешние, впитавшие почтение к дворянскому званию с молоком матери, – были с ним сдержаны и осторожны. Хотя некоторые из них и поддавались на подстрекания урядников, но все это были мелкие уколы по сравнению с тем, как вели себя местные. Солдаты, составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян, служили не двадцать пять лет, как по рекрутской повинности, а всего лишь два года и потом периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста. Жили они здесь вольно, помещиков не знали, имперских дворян презирали, а потому вели себя с Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали: оскорбляли и задирали на каждом шагу, провоцировали на драку, но пока что он на провокации не поддавался, сами его пальцем не трогали, соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен, впрочем, не обманывался на этот счет – напряжение нарастало, и как-то оно должно было разрядиться.
Хуже же всего были урядники. Эти и руки распускать были мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.
Само имя Батена, которое в других провинциях Империи никогда никому не бросалось в глаза, раздражало их до чрезвычайности. «Бат-тен Кайт-тос из Шеат-та! — со смаком, по слогам, приговаривали они. — Бла-ародный! Не какой-нибудь Дифда сын Кафа…» А сколько удовольствия доставляла урядникам возможность заставить «бла-ародного» чистить тряпочкой размером с носовой платок очки солдатских нужников; из отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого своего прибытия.
Нужник здесь ставится прямо над Обрывом: находится подходящая то ли промоина, то ли зародыш будущего оврага, края, чтобы не разрасталась (тут, на Краю Земли, говорят, что овраг – враг похуже поморника, и поэтому борьба эрозией почвы вменялась специальным артикулом в непременную обязанность как военным, так и гражданским лицам) укрепляются зарослями ивы и дикой вишни, через овражек перекидывают мостки, над которыми для защиты от ветра и прочей непогоды сооружается что-то вроде вытянувшейся вверх собачье конуры или, скажем, сарая под садовый инструмент – и отхожее место готово. Пожалуйте: заходите, спускайте штаны, присаживайтесь на корточки и, покряхтывая от натуги и усмехаясь в бороду, справляйте и нужду и удовольствие сразу: и кишечник облегчайте, и сбрасывайте свое дерьмо прямо на головы рыбоедам – красота! Сюда же, или где поблизости, можно и помои сваливать…
Поэтому Батен даже удивился, когда павшую от какой-то болезни лошадь ему было велено не скинуть с Обрыва у ближайшего нужника, как он полагал, следует поступить с падалью, а прикопать в дальней рощице. Все, впрочем, быстро объяснилось: докапывая яму, Батен услышал, как солдат-краевик объясняет рекруту, что рыбоеды не очень-то любят, когда им на головы сбрасывают всякую заразу: дерьмо, мол, дерьмом, но от него хоть посторониться можно, да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная. А вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные трупы, поморники нашли, как ответить: вдруг из-за края Обрыва как полыхнуло адским пламенем да как посыпались горящие снаряды, забрасываемые катапультами, – так если кто ноги успел унести, тем очень даже счастлив был, потому как место то еще долго было запорошено жирной копотью, и ничего на нем лет тридцать не росло, так что и посейчас ещё оно так зовется – Горелая Плешь.
Новобранцы стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена одного ее закапывать.
– Ага, еще и цветочки на могилке посади, – оценил труды Батена издевательский голос.
Батен обернулся и увидел младшего урядника. Не ответил, конечно, но тому этого и не требовалось.
– Зароешь тут, иди сортир чистить, — нагло ухмыляясь, приказал он. Покачал головой: — Не следишь, там опять все дерьмом заросло, – и пошел по своим делам.
Батен молча закончил похороны лошади, отнес лопату в хозяйственную часть и отправился исполнять привычное дело.
Там-то все и произошло.
Батен работал щеточкой над последним очком и по привычке, не догадываясь даже, что его кто-то может услышать, цедил сквозь зубы все, что думает о краевом дворянстве, краевом крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности, употребляя при этом множество цветастых выражений и сложносочиненных сравнений, почерпнутых им не только в гарнизонной казарме еще в Столице, но и в многочисленных столичных же и не очень тавернах, кабачках и иных питейных заведениях по всей Империи, где ему довелось побывать, включая и родные места поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.
Он прекрасно помнил историю и хорошо знал, откуда пошли эти, с позволения сказать, сословия: в трудные годы, когда Империя вела изнурительные войны, отодвигая линию Лесного Пограничья к реке Л'Гениб, сюда, на Край Земли, посылали инвалидов и прочих неспособных к строевой службе. Продовольственного снабжения, разумеется, им не давали, зато разрешили заниматься земледелием и скотоводством. Неудивительно, что вскоре после этого в Империи резко упали цены на жемчуг – краевики, вместо того, чтобы держать поморников в строгой изоляции, сами затеяли с ними контрабандную торговлю. В более поздние времена Империя немало сил положила, чтобы свести эту контрабанду к минимуму, но все же этот промысел существует и посейчас. И кого же в нем обвинить, если заставы задерживают всякого чужака, путешествующего без разрешения, а для краевиков здесь дом родной?..
Батен цветасто излагал сам себе и обрабатываемому им отхожему месту эти сведения, и не замечал, как за его спиной, внимательно прислушиваясь к ней и понимая только ту ее часть, что являлась местным фольклором, а об остальном только догадываясь, остановились два солдата-краевика, пришедших по своей нужде к сортиру. Так постояли, постояли эти любители изящной словесности, послушали из истории родного края, а потом переглянулись да и, не сговариваясь, в две ноги, врезали знатоку её подкованными сапогами пониже спины, вложив в удар всю силу своих невысказанных чувств – благо поза рассказчика располагала, а чувств было с избытком.
Батен взмахнул было руками, пытаясь восстановить равновесие или удержаться, но, не найдя точки опоры, ткнулся головой прямо в недочищенное им отверстие. Плечи вроде бы и могли бы помешать, но им помогли молодецким нажимом и Батен с ужасом осознал, что уже летит в никуда, тут же ударился о почти вертикальную, но все же имеющую какой-то наклон стену Обрыва, проехал вдоль нее, скользя по свежему слою дерьма и помоев, раздирая одежду о торчащие на дне дерьмового потока камни, попытался уцепиться рукой за подвернувшийся извитой стебель скального растения – рывок чуть не выдернул ему руку, а стебель тут же порвался, но Батен успел развернуться ногами вперед и все же несколько затормозить падение, – и, снова ускоряясь, заскользил дальше вниз, словно на «махрийских горках», пока не плюхнулся в чавкнувшую от удара зловонную жижу.
Он окунулся в жижу с головой, успев подумать с отстраненным ужасом: «О Небеса, утонуть в дерьме! Что за превратности судьбы...» и едва сумев задержать дыхание, и стал погружаться в неё, бессильно барахтаясь (было до странного тесно – руки не раскинешь), пока ноги его коснулись твердого, от которого он попытался оттолкнуться, оскользнулся и, едва преодолев вязкое сопротивление жижи, выбросил вверх руки.
И тут кто-то или что-то схватил его за запястья, выдернул из дерьма, и Батен, ничего уже не чувствуя, упал на камни и потерял сознание.
2. ЗА КРАЕМ
Очнулся он – или, вернее сказать, очухался нескоро. То есть, он, конечно, чувствовал, что его тормошат, слышал недовольные голоса (даже различал знакомые слова, по большей части матерные), отстранено ощущал, что его куда-то тащат, стаскивают с него обрывки одежды, обливают водой. Но при всем том Батен был совершенно безучастен к происходящему с ним и вокруг него. Вернее, с его телом и где-то там… В голове не было ни одной мысли, в теле сил, и он просто позволял обращаться с собой, как с бесчувственной куклой.
Понял он, что жив, только когда опустились сумерки.
Стало прохладно. Била дрожь. Он открыл глаза и увидел себя лежащим нагишом на выстланном сухой травой полу небольшой, размером не более двадцати квадратных ярдов, пещеры, приспособленной, похоже, под временное жилище. Под ним было несколько стеганых одеял, накрыт он был таким же одеялом, рядом стояли плетенные короба с какими-то припасами и два больших кувшина, закупоренных вместо крышек початками незнакомого растения. Неподалеку, на невысоком плоском камне, находилась не то масляная лампа, не то своеобразная жаровня – предмет был похож и на то, и на другое: сверху на нем горел толстый фитиль, освещающий низкие своды, а над фитилем крепился на специальной подставке пузатый чайник вполне привычной формы.
И еще в дальнем углу пещерки стояло что-то вроде небольшого шалашика – черный кожаный конус, натянутый на тоненькие рейки.
Со стороны входа, скорее – лаза, снаружи доносились голоса. Разговаривали двое. Батен невольно прислушался, но до него долетали только некоторые фразы, да еще произносимые с резким акцентом, так что Батен с трудом улавливал смысл разговора; говорили, кажется, о погоде.
Батен с полминуты полежал, осматриваясь и прислушиваясь к себе. Судя по ощущениям, с ним все было в порядке. Только холодновато. Решив убедиться в этом, Батен откинул прикрывающие его одеяло, но не успел приподняться, как случилось нечто страшное.
По пещерке пронесся порыв ветра, всколыхнувший пламя непонятной лампы, по стенам взметнулись тени, и Батен с ужасом увидел перед собой жуткую мохнатую морду с огромными горящими глазами, раскрытой пастью, оскаленной и усеянной огромными желтыми зубами, блестящими от выступившей на них слюны. Батен выставил навстречу демоническому отродью руку, в которую тут же с огромной силой вцепились мощные черно-кожистые пальцы с когтями, ни менее страшными, чем клыки. Его швырнуло на травяной пол и с силой придавило вроде и не очень тяжелым, но сильным телом вскочившего на него верхом чудовища. Оно страшно, сипло зашипело, так что у Батена заложило уши, и распростерло над своей беспомощной жертвой огромные перепончатые крылья...
«Неужели это рыбоед? – отстранено подумал Батен. – Тогда почему инвалид говорил, что у них нет крыльев?»
Все кончилось также неожиданно, как началось.
– Тхор, фу! – рявкнул кто-то, и жуткое видение исчезло. Сложились закрывавшие свет крылья, скрылись за сомкнувшимися вывернутыми наружу черными губами страшные зубы, горящие глаза погасли, ослабла сковывающая движения хватка, и Батен почувствовал легкость – дьявольское отродье, кем или чем бы оно ни было, спрыгнуло с него и, оставив несостоявшуюся жертву в покое, неуклюже, но довольно споро засеменило к выходу из пещеры, где стоял окликнувший его человек.
Самый обыкновенный человек, только в странной одежде. Батен не видел ничего подобного. Стоящий на пороге пещеры неопределенного возраста светловолосый мужчина был высок и худощав и одет он был, скорее даже – затянут, в черную кожу; Батен не удивился бы, если б кожа эта была сродни коже чуть не прикончившего его дьявола (Позже он узнал, что так оно и было. Разведчики-кромники одевались в комбинезоны из кожи тех самых летучих обезьян – малп, которые были их непременными и верными спутниками и помощниками во всех их путешествиях. Правда, это были дикие их сородичи, которых здесь называли хайрами). Только в отличие от кожи животного, одежда человека была часто простегана какими-то яркими, блестящими в свете успокоившейся лампы нитями. Стройность высокой фигуры несколько портили словно разбухшие в суставах члены и громоздкие тяжелые даже на вид башмаки из серой кожи, очень похожей на шагрень, с блестящими металлическими ободами понизу.
Однако сам мужчина не считал по всей вероятности свою одежду и обувь неудобной или тяжелой. Он двигался в ней весьма ловко и совсем не скованно.
– Тхор, ах ты ублюдочное отродье летучей мыши! – грозно, но, как показалось Батену, с притаенной нежностью, вновь взревел пришелец. – Кто тебе велел вылезать из своего угла без спросу?! А ну, пшел на место!.. – Черный человек сопроводил свой
– Спасибо за совет, – ответил он настороженно.
– Да мне что, – паренек пожал плечами. Он оглянулся на проходящих в отдалении людей. – Я-то через неделю отсюда уезжаю. В юнкерское училище. Отец говорит, нас, краевых дворян, там не любят и издеваться будут смертельно. – Он помолчал и выжидающе поглядел на Батена.
Тот не ответил. Просто не знал, что сказать: сам он с краевиками до ссылки не сталкивался. А слухи... Мало ли что говорит.
Недоросль, не дождавшись ответа, сказал спокойно и рассудительно:
– Надо или не обращать на издевательства внимания, или драться – хоть бы и одному против всех. Так?
– Драться, – усмехнулся Батен. – Задавят массой.
– Значит, драться не надо, – рассудил парень.
Батен вдруг понял, что этот парень смотрит на него свысока. И это надменное небрежение вызвало в нем приступ раздражения. Ишь ты, выискался учитель. Какой-то неизвестный сопляк-недоросль, деревенщина приграничная.
– Как тебя зовут? – напряженно спросил он.
– Аламак Менкар, – спокойно ответил парень и, помолчав, добавил: – Если хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда так посылать.
От неожиданного предложения Батен даже онемел.
– Мне… некому писать, – помедлив, ответил он.
– Бывает, – легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг – сразу – его лицо изменилось, невозмутимость покинула парня, уступив место порывистому возбуждению: – Хочешь очень хороший совет? – чуть не шепотом сказал он. – Очень хороший.
– Какой? – Батен понял, что совет будет действительно хорошим, но связанным с риском.
– Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя, в самом деле, никого близких нет, им, – он кивнул в сторону строений заставы, – будет все равно, что ты умер. Зато живым останешься.
Вот тебе и совет…
– Нет, – сказал Батен помолчав. – Спасибо.
– Тогда здесь тебя просто так убьют, – лицо Менкара снова стало бесстрастным.
Батен снова покачал головой.
– Это слишком похоже на дезертирство.
Менкар чуть усмехнулся и повел плечом.
– Мне что, оставайся. Только это самоубийством будет.
– Я не могу поступить так. Я офицер, – упрямо сказал Батен и повторил: – Спасибо.
Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.
– Меня здесь убьют, – раздельно произнес Батен, глядя в удаляющуюся спину.
Сказано это было для себя.
Его здесь и в самом деле убивали. Батен ощутил это сразу же, как попал на заставу. Он был в деревне единственным дворянином – не считать же в самом деле отобравшего его сотника, начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или этого недоросля себе на уме, Аламака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.
Рекруты – крестьяне и мещане, по происхождению нездешние, впитавшие почтение к дворянскому званию с молоком матери, – были с ним сдержаны и осторожны. Хотя некоторые из них и поддавались на подстрекания урядников, но все это были мелкие уколы по сравнению с тем, как вели себя местные. Солдаты, составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян, служили не двадцать пять лет, как по рекрутской повинности, а всего лишь два года и потом периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста. Жили они здесь вольно, помещиков не знали, имперских дворян презирали, а потому вели себя с Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали: оскорбляли и задирали на каждом шагу, провоцировали на драку, но пока что он на провокации не поддавался, сами его пальцем не трогали, соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен, впрочем, не обманывался на этот счет – напряжение нарастало, и как-то оно должно было разрядиться.
Хуже же всего были урядники. Эти и руки распускать были мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.
Само имя Батена, которое в других провинциях Империи никогда никому не бросалось в глаза, раздражало их до чрезвычайности. «Бат-тен Кайт-тос из Шеат-та! — со смаком, по слогам, приговаривали они. — Бла-ародный! Не какой-нибудь Дифда сын Кафа…» А сколько удовольствия доставляла урядникам возможность заставить «бла-ародного» чистить тряпочкой размером с носовой платок очки солдатских нужников; из отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого своего прибытия.
***
Нужник здесь ставится прямо над Обрывом: находится подходящая то ли промоина, то ли зародыш будущего оврага, края, чтобы не разрасталась (тут, на Краю Земли, говорят, что овраг – враг похуже поморника, и поэтому борьба эрозией почвы вменялась специальным артикулом в непременную обязанность как военным, так и гражданским лицам) укрепляются зарослями ивы и дикой вишни, через овражек перекидывают мостки, над которыми для защиты от ветра и прочей непогоды сооружается что-то вроде вытянувшейся вверх собачье конуры или, скажем, сарая под садовый инструмент – и отхожее место готово. Пожалуйте: заходите, спускайте штаны, присаживайтесь на корточки и, покряхтывая от натуги и усмехаясь в бороду, справляйте и нужду и удовольствие сразу: и кишечник облегчайте, и сбрасывайте свое дерьмо прямо на головы рыбоедам – красота! Сюда же, или где поблизости, можно и помои сваливать…
Поэтому Батен даже удивился, когда павшую от какой-то болезни лошадь ему было велено не скинуть с Обрыва у ближайшего нужника, как он полагал, следует поступить с падалью, а прикопать в дальней рощице. Все, впрочем, быстро объяснилось: докапывая яму, Батен услышал, как солдат-краевик объясняет рекруту, что рыбоеды не очень-то любят, когда им на головы сбрасывают всякую заразу: дерьмо, мол, дерьмом, но от него хоть посторониться можно, да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная. А вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные трупы, поморники нашли, как ответить: вдруг из-за края Обрыва как полыхнуло адским пламенем да как посыпались горящие снаряды, забрасываемые катапультами, – так если кто ноги успел унести, тем очень даже счастлив был, потому как место то еще долго было запорошено жирной копотью, и ничего на нем лет тридцать не росло, так что и посейчас ещё оно так зовется – Горелая Плешь.
Новобранцы стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена одного ее закапывать.
– Ага, еще и цветочки на могилке посади, – оценил труды Батена издевательский голос.
Батен обернулся и увидел младшего урядника. Не ответил, конечно, но тому этого и не требовалось.
– Зароешь тут, иди сортир чистить, — нагло ухмыляясь, приказал он. Покачал головой: — Не следишь, там опять все дерьмом заросло, – и пошел по своим делам.
Батен молча закончил похороны лошади, отнес лопату в хозяйственную часть и отправился исполнять привычное дело.
Там-то все и произошло.
Батен работал щеточкой над последним очком и по привычке, не догадываясь даже, что его кто-то может услышать, цедил сквозь зубы все, что думает о краевом дворянстве, краевом крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности, употребляя при этом множество цветастых выражений и сложносочиненных сравнений, почерпнутых им не только в гарнизонной казарме еще в Столице, но и в многочисленных столичных же и не очень тавернах, кабачках и иных питейных заведениях по всей Империи, где ему довелось побывать, включая и родные места поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.
Он прекрасно помнил историю и хорошо знал, откуда пошли эти, с позволения сказать, сословия: в трудные годы, когда Империя вела изнурительные войны, отодвигая линию Лесного Пограничья к реке Л'Гениб, сюда, на Край Земли, посылали инвалидов и прочих неспособных к строевой службе. Продовольственного снабжения, разумеется, им не давали, зато разрешили заниматься земледелием и скотоводством. Неудивительно, что вскоре после этого в Империи резко упали цены на жемчуг – краевики, вместо того, чтобы держать поморников в строгой изоляции, сами затеяли с ними контрабандную торговлю. В более поздние времена Империя немало сил положила, чтобы свести эту контрабанду к минимуму, но все же этот промысел существует и посейчас. И кого же в нем обвинить, если заставы задерживают всякого чужака, путешествующего без разрешения, а для краевиков здесь дом родной?..
Батен цветасто излагал сам себе и обрабатываемому им отхожему месту эти сведения, и не замечал, как за его спиной, внимательно прислушиваясь к ней и понимая только ту ее часть, что являлась местным фольклором, а об остальном только догадываясь, остановились два солдата-краевика, пришедших по своей нужде к сортиру. Так постояли, постояли эти любители изящной словесности, послушали из истории родного края, а потом переглянулись да и, не сговариваясь, в две ноги, врезали знатоку её подкованными сапогами пониже спины, вложив в удар всю силу своих невысказанных чувств – благо поза рассказчика располагала, а чувств было с избытком.
Батен взмахнул было руками, пытаясь восстановить равновесие или удержаться, но, не найдя точки опоры, ткнулся головой прямо в недочищенное им отверстие. Плечи вроде бы и могли бы помешать, но им помогли молодецким нажимом и Батен с ужасом осознал, что уже летит в никуда, тут же ударился о почти вертикальную, но все же имеющую какой-то наклон стену Обрыва, проехал вдоль нее, скользя по свежему слою дерьма и помоев, раздирая одежду о торчащие на дне дерьмового потока камни, попытался уцепиться рукой за подвернувшийся извитой стебель скального растения – рывок чуть не выдернул ему руку, а стебель тут же порвался, но Батен успел развернуться ногами вперед и все же несколько затормозить падение, – и, снова ускоряясь, заскользил дальше вниз, словно на «махрийских горках», пока не плюхнулся в чавкнувшую от удара зловонную жижу.
Он окунулся в жижу с головой, успев подумать с отстраненным ужасом: «О Небеса, утонуть в дерьме! Что за превратности судьбы...» и едва сумев задержать дыхание, и стал погружаться в неё, бессильно барахтаясь (было до странного тесно – руки не раскинешь), пока ноги его коснулись твердого, от которого он попытался оттолкнуться, оскользнулся и, едва преодолев вязкое сопротивление жижи, выбросил вверх руки.
И тут кто-то или что-то схватил его за запястья, выдернул из дерьма, и Батен, ничего уже не чувствуя, упал на камни и потерял сознание.
2. ЗА КРАЕМ
Очнулся он – или, вернее сказать, очухался нескоро. То есть, он, конечно, чувствовал, что его тормошат, слышал недовольные голоса (даже различал знакомые слова, по большей части матерные), отстранено ощущал, что его куда-то тащат, стаскивают с него обрывки одежды, обливают водой. Но при всем том Батен был совершенно безучастен к происходящему с ним и вокруг него. Вернее, с его телом и где-то там… В голове не было ни одной мысли, в теле сил, и он просто позволял обращаться с собой, как с бесчувственной куклой.
Понял он, что жив, только когда опустились сумерки.
Стало прохладно. Била дрожь. Он открыл глаза и увидел себя лежащим нагишом на выстланном сухой травой полу небольшой, размером не более двадцати квадратных ярдов, пещеры, приспособленной, похоже, под временное жилище. Под ним было несколько стеганых одеял, накрыт он был таким же одеялом, рядом стояли плетенные короба с какими-то припасами и два больших кувшина, закупоренных вместо крышек початками незнакомого растения. Неподалеку, на невысоком плоском камне, находилась не то масляная лампа, не то своеобразная жаровня – предмет был похож и на то, и на другое: сверху на нем горел толстый фитиль, освещающий низкие своды, а над фитилем крепился на специальной подставке пузатый чайник вполне привычной формы.
И еще в дальнем углу пещерки стояло что-то вроде небольшого шалашика – черный кожаный конус, натянутый на тоненькие рейки.
Со стороны входа, скорее – лаза, снаружи доносились голоса. Разговаривали двое. Батен невольно прислушался, но до него долетали только некоторые фразы, да еще произносимые с резким акцентом, так что Батен с трудом улавливал смысл разговора; говорили, кажется, о погоде.
Батен с полминуты полежал, осматриваясь и прислушиваясь к себе. Судя по ощущениям, с ним все было в порядке. Только холодновато. Решив убедиться в этом, Батен откинул прикрывающие его одеяло, но не успел приподняться, как случилось нечто страшное.
По пещерке пронесся порыв ветра, всколыхнувший пламя непонятной лампы, по стенам взметнулись тени, и Батен с ужасом увидел перед собой жуткую мохнатую морду с огромными горящими глазами, раскрытой пастью, оскаленной и усеянной огромными желтыми зубами, блестящими от выступившей на них слюны. Батен выставил навстречу демоническому отродью руку, в которую тут же с огромной силой вцепились мощные черно-кожистые пальцы с когтями, ни менее страшными, чем клыки. Его швырнуло на травяной пол и с силой придавило вроде и не очень тяжелым, но сильным телом вскочившего на него верхом чудовища. Оно страшно, сипло зашипело, так что у Батена заложило уши, и распростерло над своей беспомощной жертвой огромные перепончатые крылья...
«Неужели это рыбоед? – отстранено подумал Батен. – Тогда почему инвалид говорил, что у них нет крыльев?»
Все кончилось также неожиданно, как началось.
– Тхор, фу! – рявкнул кто-то, и жуткое видение исчезло. Сложились закрывавшие свет крылья, скрылись за сомкнувшимися вывернутыми наружу черными губами страшные зубы, горящие глаза погасли, ослабла сковывающая движения хватка, и Батен почувствовал легкость – дьявольское отродье, кем или чем бы оно ни было, спрыгнуло с него и, оставив несостоявшуюся жертву в покое, неуклюже, но довольно споро засеменило к выходу из пещеры, где стоял окликнувший его человек.
Самый обыкновенный человек, только в странной одежде. Батен не видел ничего подобного. Стоящий на пороге пещеры неопределенного возраста светловолосый мужчина был высок и худощав и одет он был, скорее даже – затянут, в черную кожу; Батен не удивился бы, если б кожа эта была сродни коже чуть не прикончившего его дьявола (Позже он узнал, что так оно и было. Разведчики-кромники одевались в комбинезоны из кожи тех самых летучих обезьян – малп, которые были их непременными и верными спутниками и помощниками во всех их путешествиях. Правда, это были дикие их сородичи, которых здесь называли хайрами). Только в отличие от кожи животного, одежда человека была часто простегана какими-то яркими, блестящими в свете успокоившейся лампы нитями. Стройность высокой фигуры несколько портили словно разбухшие в суставах члены и громоздкие тяжелые даже на вид башмаки из серой кожи, очень похожей на шагрень, с блестящими металлическими ободами понизу.
Однако сам мужчина не считал по всей вероятности свою одежду и обувь неудобной или тяжелой. Он двигался в ней весьма ловко и совсем не скованно.
– Тхор, ах ты ублюдочное отродье летучей мыши! – грозно, но, как показалось Батену, с притаенной нежностью, вновь взревел пришелец. – Кто тебе велел вылезать из своего угла без спросу?! А ну, пшел на место!.. – Черный человек сопроводил свой
