— Ты не знал, что ли? — озадаченно сбавил тон Стас. — Чего тогда всех моих на ноги поднял?
Такими же короткими, отрывистыми фразами я рассказал ему о сканировании и договоре с целителями.
— Завтра. На землю. Обоих, — подхватил Стас мой тон. — Навечно!
Наверно, впервые за наше многолетнее знакомство я был полностью с ним согласен. Оставалось лишь сообщить Татьяне о нашей скорой встрече.
Разумеется, она мне ответила.
Разумеется, она согласилась, что ей нужно как можно скорее отправляться на землю.
Разумеется, она поняла, что до тех пор я просто не могу предпринимать никаких решительных шагов к своему освобождению.
Разумеется, она признала, что только запутала наше и так сложное положение своим ребяческим упрямством.
Разумеется, я потерял бдительность.
Услышав наконец ее голос, я потерял вообще всякую способность связно мыслить. Наконец-то я мог все ей объяснить!
Как мне хочется побыстрее вернуться с ней на землю — к Игорю, к нашей обычной жизни, к нормальной еде, наконец!
Как я готов терпеть это почти одиночное заключение, злорадство внештатников, извращенные шутки отцов-архангелов — пока она не окажется в безопасности.
Как я горжусь ее любознательностью и упорством в овладении ангельской наукой — и даже ее упрямством, с которым она стремиться идти, как всегда, своим путем.
Как я делаю все возможное, чтобы выбраться отсюда и помочь ей на этом пути — несмотря на полную неопределенность, что еще мне подстроят отцы-архангелы и как еще попытаются мне руки связать.
Когда она перебивала меня, я не вслушивался в слова — просто упивался ее голосом. Мягким, сочувственным, уступчивым — каким слышал его все последнее время в снах и мечтах…
Минуточку, когда это мои мечты безнаказанно сбывались? Вот зачем было отцов-архангелов поминать — накликал! Что она там говорила этим нежным, проникновенным тоном..?
Я не хочу освобождаться — смешно. Я стенку эту ежедневно взглядом сверлю, исключительно чтобы взгляд отточить? Ладно, шутники, не боитесь, что он убийственным станет?
Спасибо, не надо мне дополнительное пространство для маневра. Если за этой стенкой еще одна окажется, мне ее пробивать придется, либо стоя, как истукан, либо в пыли валяясь — шезлонг я точно в свою расщелину не протащу.
Что значит — нужно раньше было объяснить ей, что нам на землю нужно возвращаться? А я чем занимался все время, пока меня не задержали? И кто, спрашивается, помешал ей выслушать мои очередные объяснения, когда я почти добрался до нее в учебном центре? Это я, что ли, отложил наше возвращение на никому не ведомый срок?
Слава Всевышнему, дошло, что это она сама себе помешала! А я здесь причем? Почему она мне больше мешать не будет? Когда Татьяна начинает давать такие обещания — жди беды. Хватит, напомагала уже!
И кто вообще ей такие мысли внушил? Кто посмел ей хоть какие-то мысли внушать? Это — мое дело! У кого наглости хватило на мои святые, не побоюсь этого слова, обязанности покушаться в мое отсутствие?
Выяснить это я не успел — Татьяна, как всегда, ушла от ответа. В прямом смысле ушла — оборвав контакт и оставив меня в самом подходящем для сокрушения всех препятствий настроении.
Кроме одного. К утру стенка под моим напором на добрые полметра во все стороны трещинами пошла, но сокрушаться категорически отказывалась. Как и сознание — концентрироваться. Оно металось от одной микроскопической трещины к другой без какого-либо видимого результата, а на заднем плане бесновались, перекрикивая друг друга, все те же мои оставшиеся без ответа вопросы.
Я был почти уверен, что за переменой в Татьяне стоят отцы-архангелы. Точно уловили мою мысль превратить трагедию в боевик и готовят мне неожиданную развязку. В самом деле, зачем неустрашимому герою ловушки подстраивать, когда он их все равно одну за другой обходит — если можно его в конце марафона главной награды лишить?
Счастливые концы только у людей бывают, а бессмертным ангелам положено только вечно и неустанно трудиться. На общее, а не личное благо. А погнавшимся за последним нужно недвусмысленно указать на его иллюзорность в родных пенатах.
Святые отцы-архангелы, да я разве претендую? В смысле, на личное благо именно в родных пенатах. На землю отпустите! Чтобы мы с Татьяной вам тут идиллическую картину не портили.
Ради пробы я изо всех сил навалился на стену. Никакого результата. Ау, я же только что еще одну сокровенную мечту сформулировал! Может, не надо их выборочно во внимание принимать? Или мне завтра оргвыводов ждать? Вот сорвется Татьяна у наблюдателей, и буду я вечно свою сокровенную мечту лелеять…
Я прождал их реакции весь следующий день. За очередной порцией откровений ко мне никто не пришел, но и со стеной я почти не продвинулся — постоянно прислушиваясь, не начнет ли дверь скрежетать, и раз за разом уверяя себя, что если бы непоправимое все же случилось, за мной бы уже пришли. Или Стас бы сообщил. Наверное. Если бы успел. До того как его самого задержали.
Он вызвал меня поздно вечером. Короткой резкой вспышкой больничной палаты в моем горячечном сознании. Как будто молния ее на мгновение осветила в глухой ночи. У меня ноги подкосились в ожидании неминуемого удара. Хорошо, что я все еще на шезлонге лежал.
— О чем вы вчера говорили? — прогремел, как и положено, гром вслед за молнией.
— Ни о чем особенном, — поморщился я от его оглушающего раската.
— Вот не надо мне — ни о чем! — накрыло меня следующим. — Опять комбинировать взялся?
— В смысле? — панически затряс я головой, чтобы в ушах шуметь перестало.
— Раньше она не слушала, — загрохотало в них с удвоенной силой, — а теперь вообще не слышит!
— Так орать меньше надо, — тонко намекнул ему я.
— Орать?! — прошел мой тонкий намек мимо него. — Мы все ей целый вечер звоним, чтобы она на нас, а не на наблюдателей выплеснулась. А она каждому, как пластинка заевшая: Все в порядке, все спокойно, все под контролем! Под чьим контролем, я спрашиваю? Что ты ей уже наплел? Мне твои маневры уже…
— Подожди, — перебил я его, пытаясь поймать какую-то важную деталь в его словах.
— Чего мне ждать, я спрашиваю? — Моя прямая просьба пошла вслед за тонким намеком. — Чего мне на этот раз ждать? В последний раз я ее такой помню перед той аварией. Вроде, и говорит, и слушает, а сама за непроницаемой стеной. Чем тогда кончилось? Мало вам?
Он продолжал бушевать, но мне словно звук отключили. Поймал я ту деталь за хвост. Как только слово «непроницаемость» прозвучало.
Татьяна никогда не умела сражаться. Встречаясь с непреодолимой и подавляющей ее силой, она всегда ныряла в себя, как в самое надежное укрытие. Поначалу я ее улиткой называл, но со временем более точное определение нашел — подводная лодка. Люки в таком состоянии она задраивала намертво — не достучишься, не дозовешься. Улитку хоть выковырять или выманить можно, а тут приходилось ждать, пока она сама назад выберется.
Стасу я, естественно, рассказывать об этом не стал. Еще захочет, чтобы она и этому всех его костоломов научила — они эту бесчувственность перед любой операцией, как латы, натягивать будут.
Я только спросил его, чем он недоволен. Да, мы говорили с Татьяной о наблюдателях — о повышенной осторожности в их подразделении. Да, в результате разговора она сумела взять себя в руки — первый, самый сложный, день тому подтверждение. Да, она держит себя под контролем все время — что дает веские основания надеяться, что наблюдателям не удастся спровоцировать ее. В чем проблема?
Ответа у Стаса не нашлось, и он отключился, проворчав напоследок, что проблема не в чем, а в ком, из-за кого он скоро параноиком станет.
Ответ нашелся у меня. После того, как я добрых полчаса провалялся на шезлонге, раздуваясь от гордости за Татьяну. И за себя. Нет, ну какие мы с ней молодцы: я ей земные воспоминания вернул, а она выудила из них свое самое необходимое сейчас свойство. И, видно, заранее готовиться начала — отсюда и та легкая отстраненность в разговоре со мной. А я еще усомнился в ней — решил, что отцам-архангелам и к ней удалось ключик подобрать…
Минуточку, когда это так складывалось, чтобы нужное умение само собой в нужном месте и в нужное время появлялось? В смысле, не у меня. Причем, в родных пенатах даже мой непревзойденный закон надобности пару раз сбой давал. Пока я силой воли его не подкрепил. А Татьяне и до моего характера, и до моего опыта далеко.
Неужели они опустились до того, чтобы неопытностью … нет, даже не молодых сотрудников, а всего лишь соискателей пользоваться? Святые отцы-архангелы, это не о вас! Это уже не невинные шутки над одним из лучших профессионалов среди ваших подчиненных. Это, скорее, какие-то смутные силы у вас под носом орудуют, пока вы этими шутками развлекаетесь.
Кто же это может быть? Я уже задавался этим вопросом — до возвращения памяти Татьяны. Подозревал и наблюдателей, и внештатников, даже целителей — в превышении полномочий. Но судя по моему общению с ними — а также по неудаче, которую потерпело требование наблюдателей ликвидировать всех ангельских детей — ни у одного подразделения не было достаточного влияния на отцов-архангелов, чтобы заставить их переступить через основы основ нашего сообщества.
В конце концов, незыблемость их моральных принципов намертво впечатывается в сознание всех вновь прибывших ангелов в качестве образца для подражания на всю последующую вечность.
Значит, смутные силы действуют у них за спиной.
Подрывая, между прочим, не только понятие о неприкасаемости их принципов, но и всеобщую уверенность во всевидении их недремлющего ока.
Из чего следует святая обязанность любого ангела, обнаружившего следы порочной деятельности смутных сил, защитить авторитет и доброе имя своих образцов для подражания.
А именно, вывести смутные силы на чистую воду — прямо под всевидящее око.
В надежде, что оно заметит и акт героизма преданного сотрудника-одиночки.
И оставит его, наконец, в покое, перенеся всю тяжесть своего пронзительного взгляда на обнаруженных им предателей светлой идеи.
Вот пусть их потом и гоняют по бесконечной полосе препятствий, а преданный ангел, как и положено истинному герою, незаметно удалится со сцены и скроется…
Стоп, слушают же, как обычно! Потом додумаю, когда всевидящее око от меня отвернется. Хватит того, что я только что практически обязался раскрыть заговор смутных сил.
Дело за малым — вычислить их. В одиночном заключении. На заброшенном, уже необитаемом горизонте. В отсутствии каких-либо контактов и источников информации. Мысленные не считаются. Один вместо фактов громами и молниями в меня мечет, другой — словесным мусором засыпает.
Святые отцы-архангелы, внесите, пожалуйста поправку в протокол о моих намерениях: Надеюсь, что вы заметите акт небывалого героизма преданного сотрудника-одиночки.
Тьфу ты, прямо как напророчил этот балабол темный, когда разглагольствовал о том, как бы нам втроем с Татьяной в какой-нибудь заброшенный уголок сбежать и решать там в уединенном размышлении великие проблемы мироздания. Только почему-то в заброшенном уединении я один оказался…
Я вдруг замер. Мысленно — тело и так на шезлонге по стойке смирно, как колода, лежало.
Татьяну словно подменили после моего задержания.
Стас говорил, что она никого слушать не хочет.
Но имел в виду при этом себя и нашу земную компанию.
Кроме них, она общалась все это время только с бледной немочью и темным гением.
Первого сразу со счетов можно сбросить — мелковат еще, чтобы смутные силы через него действовали.
А вот темный лицедей давно уже к Татьяне подкрадывался.
И обличье вдруг себе менять собрался.
И я сам его попросил глаз с нее не спускать…
Святые отцы-архангелы, улавливаете ход моих мыслей? Это же типичная тактика темных: отвратить объект своего интереса от всего его окружения, лишить его защиты и поддержки и подчинить беспомощную жертву своей полной власти. Ведь с Галей именно так и было, когда она ко всем нам спиной повернулась и ничего, кроме своего искусителя, на знать, ни видеть не хотела.
Но если Галю мы тогда отстояли, то Татьяны им и подавно не видать. Пока я жив — а я вечен. И обязательства на себя просто так не беру.
Так что попрошу вашего внимания, святые отцы-архангелы еще ненадолго — до развязки рукой подать. Уж простите — трагик из меня никак не получается, завершу я вашу пьесу срыванием масок.
Прямо руки зачесались. Задрожав от нетерпения, я рывком вызвал в памяти картину леса у ручья. Не рассчитал. От длительного безделья сил слишком много накопилось — картинка перед глазами тоже задрожала и начала двоиться. Я бы даже сказал, вращаться — словно меня то по одну, то по другую сторону от поваленного дерева забрасывало.
— Да отключись ты! — раздался у меня в голове протяжный стон.
От неожиданности я отпрянул. Почему-то не в ту сторону. Судя по ракурсу, меня занесло на камни у ручья. Позади ствола.
— Не остановишь лет движенье, — перешел отчаянный стон в пафосное завывание, — и притяжение близких душ.
Да неужели? Ты смотри, как запел! Может, учуял близость провала? Знаю я их темную привычку в чужих мыслях шарить.
— С какой это стати я отключаться должен? — спросил я, чтобы со своими собраться.
— При встрече мысленных вызовов, — заговорил он своим обычным тоном — снисходительным, — более мощный интеллект неминуемо подавляет более слабый. Мне не хотелось задеть твое самолюбие.
Точно. Учуял. Цену себе набивает. Похоже, этот великий интеллект действительно может на расстоянии за чужими мыслями шпионить. И не исключено, что его вот так — ни с того, ни с сего — ко мне потянуло, чтобы обсудить условия почетной капитуляции.
— Чего ты хотел? — дал я ему шанс добровольно во всем сознаться.
— Как хозяин переговоров, — промурлыкал он, — я предоставляю право первого слова гостю.
Однако. Высокий интеллект решил сразу начать с высоких ставок. Вынудить меня прямо в лицо ему обвинение бросить. И потребовать, небось, доказательств. И выяснить заодно, что мне известно. И найти, тем временем, самые естественные объяснения. И превратить, таким образом, свою капитуляцию в торжество справедливости над бездоказательной клеветой. Известная тактика — я сам не раз так поступал.
— Да я, собственно, хотел узнать, как Татьяна, — не дал я ему шанса бить меня моим же оружием. — Стас говорит, что она держит себя в руках, но я удостовериться хотел.
— Как она это делает? — быстро спросил он совершенно другим тоном.
— Что делает? — подобрался я в ожидании первых признаний хвастливого интеллекта.
— Она не держит себя в руках, — объяснил он, — она полностью себя заблокировала. Разум щитом прикрыть несложно — это тоже мыслительный процесс. А вот как она эмоции отключила?
Понятно. Значит, он на ее чувствительной струнке играл, а теперь та вибрировать в ответ перестала. В принципе, совершенно естественно — Татьяна всегда не головой, а сердцем думала. И пронырливый интеллект, видимо, решил, что этим инструментом он уже овладел в совершенстве.
— Какое тебе дело до ее эмоций? — дал я себе шанс убедиться в обратном. — С чего ты взял, что она их заблокировала? Она с тобой общается, что ли?
— Общается, — лишил он меня этого шанса. — Но при этом не общается, — швырнул он его мне назад.
— В смысле? — крепко ухватился я за него.
Такими же короткими, отрывистыми фразами я рассказал ему о сканировании и договоре с целителями.
— Завтра. На землю. Обоих, — подхватил Стас мой тон. — Навечно!
Наверно, впервые за наше многолетнее знакомство я был полностью с ним согласен. Оставалось лишь сообщить Татьяне о нашей скорой встрече.
Разумеется, она мне ответила.
Разумеется, она согласилась, что ей нужно как можно скорее отправляться на землю.
Разумеется, она поняла, что до тех пор я просто не могу предпринимать никаких решительных шагов к своему освобождению.
Разумеется, она признала, что только запутала наше и так сложное положение своим ребяческим упрямством.
Разумеется, я потерял бдительность.
Глава 19.5
Услышав наконец ее голос, я потерял вообще всякую способность связно мыслить. Наконец-то я мог все ей объяснить!
Как мне хочется побыстрее вернуться с ней на землю — к Игорю, к нашей обычной жизни, к нормальной еде, наконец!
Как я готов терпеть это почти одиночное заключение, злорадство внештатников, извращенные шутки отцов-архангелов — пока она не окажется в безопасности.
Как я горжусь ее любознательностью и упорством в овладении ангельской наукой — и даже ее упрямством, с которым она стремиться идти, как всегда, своим путем.
Как я делаю все возможное, чтобы выбраться отсюда и помочь ей на этом пути — несмотря на полную неопределенность, что еще мне подстроят отцы-архангелы и как еще попытаются мне руки связать.
Когда она перебивала меня, я не вслушивался в слова — просто упивался ее голосом. Мягким, сочувственным, уступчивым — каким слышал его все последнее время в снах и мечтах…
Минуточку, когда это мои мечты безнаказанно сбывались? Вот зачем было отцов-архангелов поминать — накликал! Что она там говорила этим нежным, проникновенным тоном..?
Я не хочу освобождаться — смешно. Я стенку эту ежедневно взглядом сверлю, исключительно чтобы взгляд отточить? Ладно, шутники, не боитесь, что он убийственным станет?
Спасибо, не надо мне дополнительное пространство для маневра. Если за этой стенкой еще одна окажется, мне ее пробивать придется, либо стоя, как истукан, либо в пыли валяясь — шезлонг я точно в свою расщелину не протащу.
Что значит — нужно раньше было объяснить ей, что нам на землю нужно возвращаться? А я чем занимался все время, пока меня не задержали? И кто, спрашивается, помешал ей выслушать мои очередные объяснения, когда я почти добрался до нее в учебном центре? Это я, что ли, отложил наше возвращение на никому не ведомый срок?
Слава Всевышнему, дошло, что это она сама себе помешала! А я здесь причем? Почему она мне больше мешать не будет? Когда Татьяна начинает давать такие обещания — жди беды. Хватит, напомагала уже!
И кто вообще ей такие мысли внушил? Кто посмел ей хоть какие-то мысли внушать? Это — мое дело! У кого наглости хватило на мои святые, не побоюсь этого слова, обязанности покушаться в мое отсутствие?
Выяснить это я не успел — Татьяна, как всегда, ушла от ответа. В прямом смысле ушла — оборвав контакт и оставив меня в самом подходящем для сокрушения всех препятствий настроении.
Кроме одного. К утру стенка под моим напором на добрые полметра во все стороны трещинами пошла, но сокрушаться категорически отказывалась. Как и сознание — концентрироваться. Оно металось от одной микроскопической трещины к другой без какого-либо видимого результата, а на заднем плане бесновались, перекрикивая друг друга, все те же мои оставшиеся без ответа вопросы.
Я был почти уверен, что за переменой в Татьяне стоят отцы-архангелы. Точно уловили мою мысль превратить трагедию в боевик и готовят мне неожиданную развязку. В самом деле, зачем неустрашимому герою ловушки подстраивать, когда он их все равно одну за другой обходит — если можно его в конце марафона главной награды лишить?
Счастливые концы только у людей бывают, а бессмертным ангелам положено только вечно и неустанно трудиться. На общее, а не личное благо. А погнавшимся за последним нужно недвусмысленно указать на его иллюзорность в родных пенатах.
Святые отцы-архангелы, да я разве претендую? В смысле, на личное благо именно в родных пенатах. На землю отпустите! Чтобы мы с Татьяной вам тут идиллическую картину не портили.
Ради пробы я изо всех сил навалился на стену. Никакого результата. Ау, я же только что еще одну сокровенную мечту сформулировал! Может, не надо их выборочно во внимание принимать? Или мне завтра оргвыводов ждать? Вот сорвется Татьяна у наблюдателей, и буду я вечно свою сокровенную мечту лелеять…
Я прождал их реакции весь следующий день. За очередной порцией откровений ко мне никто не пришел, но и со стеной я почти не продвинулся — постоянно прислушиваясь, не начнет ли дверь скрежетать, и раз за разом уверяя себя, что если бы непоправимое все же случилось, за мной бы уже пришли. Или Стас бы сообщил. Наверное. Если бы успел. До того как его самого задержали.
Он вызвал меня поздно вечером. Короткой резкой вспышкой больничной палаты в моем горячечном сознании. Как будто молния ее на мгновение осветила в глухой ночи. У меня ноги подкосились в ожидании неминуемого удара. Хорошо, что я все еще на шезлонге лежал.
— О чем вы вчера говорили? — прогремел, как и положено, гром вслед за молнией.
— Ни о чем особенном, — поморщился я от его оглушающего раската.
— Вот не надо мне — ни о чем! — накрыло меня следующим. — Опять комбинировать взялся?
— В смысле? — панически затряс я головой, чтобы в ушах шуметь перестало.
— Раньше она не слушала, — загрохотало в них с удвоенной силой, — а теперь вообще не слышит!
— Так орать меньше надо, — тонко намекнул ему я.
— Орать?! — прошел мой тонкий намек мимо него. — Мы все ей целый вечер звоним, чтобы она на нас, а не на наблюдателей выплеснулась. А она каждому, как пластинка заевшая: Все в порядке, все спокойно, все под контролем! Под чьим контролем, я спрашиваю? Что ты ей уже наплел? Мне твои маневры уже…
— Подожди, — перебил я его, пытаясь поймать какую-то важную деталь в его словах.
— Чего мне ждать, я спрашиваю? — Моя прямая просьба пошла вслед за тонким намеком. — Чего мне на этот раз ждать? В последний раз я ее такой помню перед той аварией. Вроде, и говорит, и слушает, а сама за непроницаемой стеной. Чем тогда кончилось? Мало вам?
Он продолжал бушевать, но мне словно звук отключили. Поймал я ту деталь за хвост. Как только слово «непроницаемость» прозвучало.
Татьяна никогда не умела сражаться. Встречаясь с непреодолимой и подавляющей ее силой, она всегда ныряла в себя, как в самое надежное укрытие. Поначалу я ее улиткой называл, но со временем более точное определение нашел — подводная лодка. Люки в таком состоянии она задраивала намертво — не достучишься, не дозовешься. Улитку хоть выковырять или выманить можно, а тут приходилось ждать, пока она сама назад выберется.
Стасу я, естественно, рассказывать об этом не стал. Еще захочет, чтобы она и этому всех его костоломов научила — они эту бесчувственность перед любой операцией, как латы, натягивать будут.
Я только спросил его, чем он недоволен. Да, мы говорили с Татьяной о наблюдателях — о повышенной осторожности в их подразделении. Да, в результате разговора она сумела взять себя в руки — первый, самый сложный, день тому подтверждение. Да, она держит себя под контролем все время — что дает веские основания надеяться, что наблюдателям не удастся спровоцировать ее. В чем проблема?
Ответа у Стаса не нашлось, и он отключился, проворчав напоследок, что проблема не в чем, а в ком, из-за кого он скоро параноиком станет.
Ответ нашелся у меня. После того, как я добрых полчаса провалялся на шезлонге, раздуваясь от гордости за Татьяну. И за себя. Нет, ну какие мы с ней молодцы: я ей земные воспоминания вернул, а она выудила из них свое самое необходимое сейчас свойство. И, видно, заранее готовиться начала — отсюда и та легкая отстраненность в разговоре со мной. А я еще усомнился в ней — решил, что отцам-архангелам и к ней удалось ключик подобрать…
Минуточку, когда это так складывалось, чтобы нужное умение само собой в нужном месте и в нужное время появлялось? В смысле, не у меня. Причем, в родных пенатах даже мой непревзойденный закон надобности пару раз сбой давал. Пока я силой воли его не подкрепил. А Татьяне и до моего характера, и до моего опыта далеко.
Неужели они опустились до того, чтобы неопытностью … нет, даже не молодых сотрудников, а всего лишь соискателей пользоваться? Святые отцы-архангелы, это не о вас! Это уже не невинные шутки над одним из лучших профессионалов среди ваших подчиненных. Это, скорее, какие-то смутные силы у вас под носом орудуют, пока вы этими шутками развлекаетесь.
Кто же это может быть? Я уже задавался этим вопросом — до возвращения памяти Татьяны. Подозревал и наблюдателей, и внештатников, даже целителей — в превышении полномочий. Но судя по моему общению с ними — а также по неудаче, которую потерпело требование наблюдателей ликвидировать всех ангельских детей — ни у одного подразделения не было достаточного влияния на отцов-архангелов, чтобы заставить их переступить через основы основ нашего сообщества.
В конце концов, незыблемость их моральных принципов намертво впечатывается в сознание всех вновь прибывших ангелов в качестве образца для подражания на всю последующую вечность.
Значит, смутные силы действуют у них за спиной.
Подрывая, между прочим, не только понятие о неприкасаемости их принципов, но и всеобщую уверенность во всевидении их недремлющего ока.
Из чего следует святая обязанность любого ангела, обнаружившего следы порочной деятельности смутных сил, защитить авторитет и доброе имя своих образцов для подражания.
А именно, вывести смутные силы на чистую воду — прямо под всевидящее око.
В надежде, что оно заметит и акт героизма преданного сотрудника-одиночки.
И оставит его, наконец, в покое, перенеся всю тяжесть своего пронзительного взгляда на обнаруженных им предателей светлой идеи.
Вот пусть их потом и гоняют по бесконечной полосе препятствий, а преданный ангел, как и положено истинному герою, незаметно удалится со сцены и скроется…
Стоп, слушают же, как обычно! Потом додумаю, когда всевидящее око от меня отвернется. Хватит того, что я только что практически обязался раскрыть заговор смутных сил.
Дело за малым — вычислить их. В одиночном заключении. На заброшенном, уже необитаемом горизонте. В отсутствии каких-либо контактов и источников информации. Мысленные не считаются. Один вместо фактов громами и молниями в меня мечет, другой — словесным мусором засыпает.
Святые отцы-архангелы, внесите, пожалуйста поправку в протокол о моих намерениях: Надеюсь, что вы заметите акт небывалого героизма преданного сотрудника-одиночки.
Тьфу ты, прямо как напророчил этот балабол темный, когда разглагольствовал о том, как бы нам втроем с Татьяной в какой-нибудь заброшенный уголок сбежать и решать там в уединенном размышлении великие проблемы мироздания. Только почему-то в заброшенном уединении я один оказался…
Я вдруг замер. Мысленно — тело и так на шезлонге по стойке смирно, как колода, лежало.
Татьяну словно подменили после моего задержания.
Стас говорил, что она никого слушать не хочет.
Но имел в виду при этом себя и нашу земную компанию.
Кроме них, она общалась все это время только с бледной немочью и темным гением.
Первого сразу со счетов можно сбросить — мелковат еще, чтобы смутные силы через него действовали.
А вот темный лицедей давно уже к Татьяне подкрадывался.
И обличье вдруг себе менять собрался.
И я сам его попросил глаз с нее не спускать…
Святые отцы-архангелы, улавливаете ход моих мыслей? Это же типичная тактика темных: отвратить объект своего интереса от всего его окружения, лишить его защиты и поддержки и подчинить беспомощную жертву своей полной власти. Ведь с Галей именно так и было, когда она ко всем нам спиной повернулась и ничего, кроме своего искусителя, на знать, ни видеть не хотела.
Но если Галю мы тогда отстояли, то Татьяны им и подавно не видать. Пока я жив — а я вечен. И обязательства на себя просто так не беру.
Так что попрошу вашего внимания, святые отцы-архангелы еще ненадолго — до развязки рукой подать. Уж простите — трагик из меня никак не получается, завершу я вашу пьесу срыванием масок.
Прямо руки зачесались. Задрожав от нетерпения, я рывком вызвал в памяти картину леса у ручья. Не рассчитал. От длительного безделья сил слишком много накопилось — картинка перед глазами тоже задрожала и начала двоиться. Я бы даже сказал, вращаться — словно меня то по одну, то по другую сторону от поваленного дерева забрасывало.
— Да отключись ты! — раздался у меня в голове протяжный стон.
Глава 19.6
От неожиданности я отпрянул. Почему-то не в ту сторону. Судя по ракурсу, меня занесло на камни у ручья. Позади ствола.
— Не остановишь лет движенье, — перешел отчаянный стон в пафосное завывание, — и притяжение близких душ.
Да неужели? Ты смотри, как запел! Может, учуял близость провала? Знаю я их темную привычку в чужих мыслях шарить.
— С какой это стати я отключаться должен? — спросил я, чтобы со своими собраться.
— При встрече мысленных вызовов, — заговорил он своим обычным тоном — снисходительным, — более мощный интеллект неминуемо подавляет более слабый. Мне не хотелось задеть твое самолюбие.
Точно. Учуял. Цену себе набивает. Похоже, этот великий интеллект действительно может на расстоянии за чужими мыслями шпионить. И не исключено, что его вот так — ни с того, ни с сего — ко мне потянуло, чтобы обсудить условия почетной капитуляции.
— Чего ты хотел? — дал я ему шанс добровольно во всем сознаться.
— Как хозяин переговоров, — промурлыкал он, — я предоставляю право первого слова гостю.
Однако. Высокий интеллект решил сразу начать с высоких ставок. Вынудить меня прямо в лицо ему обвинение бросить. И потребовать, небось, доказательств. И выяснить заодно, что мне известно. И найти, тем временем, самые естественные объяснения. И превратить, таким образом, свою капитуляцию в торжество справедливости над бездоказательной клеветой. Известная тактика — я сам не раз так поступал.
— Да я, собственно, хотел узнать, как Татьяна, — не дал я ему шанса бить меня моим же оружием. — Стас говорит, что она держит себя в руках, но я удостовериться хотел.
— Как она это делает? — быстро спросил он совершенно другим тоном.
— Что делает? — подобрался я в ожидании первых признаний хвастливого интеллекта.
— Она не держит себя в руках, — объяснил он, — она полностью себя заблокировала. Разум щитом прикрыть несложно — это тоже мыслительный процесс. А вот как она эмоции отключила?
Понятно. Значит, он на ее чувствительной струнке играл, а теперь та вибрировать в ответ перестала. В принципе, совершенно естественно — Татьяна всегда не головой, а сердцем думала. И пронырливый интеллект, видимо, решил, что этим инструментом он уже овладел в совершенстве.
— Какое тебе дело до ее эмоций? — дал я себе шанс убедиться в обратном. — С чего ты взял, что она их заблокировала? Она с тобой общается, что ли?
— Общается, — лишил он меня этого шанса. — Но при этом не общается, — швырнул он его мне назад.
— В смысле? — крепко ухватился я за него.
