Достигнув перебежками прогалины, Дильшод замедлился и поднял руку. Я и Жека остановились. В тот же миг он вскинул ружьё и дважды выстрелил. Движения выверены, глаз намётан. Потомственный охотник, что тут сказать. Отец его охотился, и деды, и прадеды.
Я не сразу понял, почему Жека схватился за голову и со страшным лицом опустился на корточки. Можно было подумать, что его ранило, хоть он и находился позади всех. Как потом выяснилось, он был уверен, что Дильшод стреляет в человека: за секунду до выстрелов со склона будто бы сбежал мужчина в полосатом халате и скрылся в кустах возле пышной тянь-шаньской ели.
Дильшод же впоследствии клялся, что стрелял в кабана.
Не знаю, как могло так получиться, но я не видел никого и ничего. Даже промелька. Хоть и смотрел во все глаза, когда наверху послышались топоток и шорох щебня.
О, будь это кабан, той ночью мы спали бы крепко и сладко. Но это был не кабан. Это был саблезубый манул. Премерзкое из известных мне чудовищ.
Примечание. Саблезубый манул – зверь не крупнее обычной кошки. Самый пушистый и густошёрстный среди кошачьих. Исчезающий вид (см. красную книгу).
Несколько секунд он кричал и ругался, а после выскочил из листвы и направился прямо к нам. Морда криво оскалена, в низком рыке – лютая злоба. Дробью ему перебило переднюю лапу.
Мы попятились.
Дильшод опустил ружьё и хлопнул ладонью свою покрасневшую лысину. Отвёл ружьё и Жека. Я же, который и не брался за свою «Сайгу», только сложил в карманах пальцы фигушками: я всегда так делаю, когда скрываю напряжение.
Манул остановился перед нами шагах в пяти и принял позу штангиста, рассматривающего штангу перед рывком. Брови у него сошлись на полосатой переносице растопыренными пучками, из-под верхней губы выглядывали две короткие жёлтые сабельки. И никакого полосатого халата. Сытое кошачье пузо едва умещала футболка с принтом, изображающим блондинку с открытым ртом, зачарованную полуочищенным бананом. Синие джинсы, испещрённые рисунками викторианских дам, прогуливающихся под кружевными зонтами, казалось, были малы ему размера на три.
– Ты зачем стрелял? – просипел зверь.
Дильшод потёр себе затылок и насилу выговорил:
– Так ведь это… Охотимся... На кабана.
– Я кабан?! Я?! Куда смотрели твои мутные глаза, когда на курок нажимал? Ты вообще кабана видел когда-нибудь хотя бы на картинке?
Он выставил вперёд перебитую лапу и вперил в стрелка глазища-пиалы.
На это Дильшод лишь помялся и тяжело вздохнул.
Манул выразительно сплюнул, развернулся и быстро зашагал к кустам.
Жека проводил его такой гримасой, словно избавился наконец от чего-то тошнотворного.
Кот вдруг замер, лениво развернулся и прошипел:
– Очень обидно, что не окликнут вами, как подобает. Висели бы тогда ваши мышцы на ветках, а кости – кости прямо вот тут вот везде...
Он подробно показал, где ему видятся кости, и скрылся в кустах.
Дождавшись, когда его шаги совсем затихнут, мы побрели наверх, в кишлак, на нашу базу.
– Что за людоедческие настроения у зверя? – спросил Жека, нарушая долгое молчание.
– Ранен, понять можно, – сказал я. – Мы ему даже помощи не предложили.
– Отец рассказывал, людей он жрёт в охотку, – сообщил Дильшод загробным тоном. – При определённом стечении обстоятельств. Вроде бы есть такое слово, которое если сболтнёшь – то смерть.
– Какое не сказал?
– Сказал. Но я не запомнил. Может, к лучшему.
Помолчали.
– А вам ничего не показалось странным, – спросил я, – в процессе общения с этим зверем?
– Его розовые кеды? – хором не угадали Дильшод и Жека.
– К чёрту кеды. Вас не смутило, что зверь разговаривал?
– На русском-то? – опять не понял Дильшод.
– Считаешь, на узбекском было бы органичнее, с учётом, что это узбекские горы? – усмехнулся я.
– Название Тянь-Шань – китайское, – глубокомысленно вставил Жека. – Думаю, ответы надо искать в китайской мифологии.
Я начал выходить из себя.
– Вы меня вообще слышите?! Я про то, что он в принципе разговаривал!
Они задумались.
– А как вам его глаза? – дополнил Дильшод и сбросил рюкзак, давая понять, что надо бы сделать привал. – Смотрит так, что имя своё забудешь.
– Поговорить – это завсегда, – снова раздался сиплый голос.
Манул сидел на ветке завалившейся навзничь ивы и прикладывал к раненой лапе подорожник. Выходило, он никуда не делся, а его удаляющиеся шаги – были всего лишь обманным эффектом.
– Поговорить – это наше всё. А глаза у меня папины. Акушерки рассказывали: когда я народился, сбежался персонал всего роддома. Мои глаза поразили всех. «У этого крохи, – восхищалась заведующая, – глаза искушённого мужчины!» Не хотела отдавать меня родителям! Так ко мне привязалась.
Уставившись в одну точку, он блаженно замолчал.
Молчали и мы, соображая, для чего он не уходит.
– Вкусная была женщина, сочная, – встрепенулся манул, возвращаясь в реальность. – Но это не все мои достоинства. Сейчас покажу.
Он соскочил к ногам Дильшода и широко развёл лапы.
– Так умеешь? Смотри: о!
Он поднатужился и вдруг исчез. Весь, без остатка.
– Нормально, – похвалил Жека. – Только это уже где-то было.
– Где-то было, а тут есть! – ответил голос за моей спиной.
– Невероятно! – воскликнул Дильшод. – Я читал про манула, но про способность вот так исчезать не написано нигде.
– Про это написано везде! – возразил кот. – Читай внимательно. Обычно в самом начале: манул, так и так, исчезающий вид.
Он обошёл нас кругом и, возвратившись к иве, сердечно попросил:
– Друзья мои, не могли бы вы сегодня дойти до места вашей дислокации молча? А то ненароком ляпнете чего-нибудь не к месту. Дело в том, что я уже отужинал, и до того душевно и плотно, что добавка в меня не влезет.
Мы сразу поняли, о чём он говорит, и Жека уточнил:
– А что за слово нужно произнести, чтобы случилось… непоправимое?
– Всего-то нужно несколько шипящих звуков, похожих на те, которыми обычно котов подзывают, – охотно разъяснил манул. – Кис-кис-кис там или кс-кс-кс…
– Трижды? – спросил я.
– Что? – манул торопливо закусал себя в бок.
– Ну… Константин/Степан?
– Не обязательно. Кто трижды, кто как. Причём действует только здесь, в ущелье Хуш-Мушук. Административно оно заканчивается дорогой внизу. За дорогой уже не моё хозяйство. Не моя юрисдикция.
– А чьё хозяйство за дорогой? – поинтересовался я.
– Не моё. – Он потянулся, как это делает обычный кот, вполне довольный жизнью и харчами, и длинно зевнул.
До нас донёсся запах тухлой рыбы.
Жека брезгливо поморщился и украдкой показал мне дрожь омерзения.
– Зря ухмыляетесь, соколы, – голос манула сделался строже. – Думаете, отходчив кот, приветлив. А просто заживает хорошо. Как на собаке. Вон, гляньте-ка.
Я подумал, что он хвалится зажившей лапой, но кот показывал в траву.
– Печень здешнего егеря, – пояснил он.
Жека едва не поскользнулся на багряном глянце чьих-то внутренностей.
И здесь самообладание оставило нас. Не сговариваясь, мы дружно зашагали к кишлаку. Быстро, молча, без оглядки.
Булькающий смех коснулся наших спин:
– До встречи, мои незадачливые. До скорой встречи. И больше фруктов, больше растительной пищи в рацион! Мясо должно быть нежным-нежным…
Радушная хозяйка, предоставившая нам ночлег и бутыль ядрёного кумыса, оказалась женщиной исключительной доброты и эрудиции. Внешне она выглядела узбечкой, но звали её Антонина Павловна. Она заведовала местным краеведческим музеем и рассказала нам много занятного.
Версий появления саблезубого манула в ущелье Хуш-Мушук у неё имелось целых три. Согласно первой, манул – это дух красного комиссара Ермолая Нунахина, расстрелянного басмачами под тысячелетним чинаром в верховьях ущелья. Экскурсионная тропа туда не заросла и поныне, а пулевые отметины на древе, охраняемом государством, загадочным образом остались на прежней высоте, несмотря на то что со дня трагедии прошло сто лет, каждый из которых растение росло и зеленело. По версии номер два, манул – это «кровавый ротмистр» барон Йодль, советник курбаши Салим-хана, знаменитый садист и содомит, ужасавший своими зверствами весь Советский Туркестан. Он был зарублен командующим Туркестанским фронтом Михаилом Фрунзе лично. Честная дуэль на саблях продлилась несколько часов; ротмистр пропустил удар в живот и кончил век в тени того же самого чинара. В соответствии с третьей версией манул – это сам курбаши Салим-Хан, скрывавшийся от советской власти всё время её существования и погибший в день сложения полномочий президентом СССР. Его бездыханное тело нашли под знаменитым деревом рядом с пулемётом системы Льюиса, направленным на внутренний дворик дома председателя местного райкома партии. Дом стоял напротив и хорошо обозревался с избранной огневой позиции. Как установила экспертиза, смерть курбаши пришла поистине с небес: в него попал метеорит размером с абрикос.
После непомерно длинной папиросы с чем-то таинственным Антонина Павловна устроилась на ворохе растрёпанной овчины и скоро уснула.
Нам же совершенно не спалось. До самого рассвета нас преследовали шипящие звуки. И не столько хрипотца самого людоеда, сколько зловещие позывные «кс-кс-кс» не оставляли наши думы. Вдруг ночью кто из нас во сне вот так засвищет! А наша база вроде как в ущелье.
Дильшод то и дело выходил на улицу, озирался и повторял:
– Главное, мужики, покамест без шипящих, без шипящих покамест…
На рассвете Жека смело предположил, что все эти волшебные взаимосвязи – чепуха и мракобесие. С этим свежим настроением и совсем без приключений мы и вернулись в город.
Прошёл год. Офис, телефоны, калькулятор, выручка...
У меня и Дильшода завелось по собаке. Лабрадоры-ретриверы, озорные, подвижные, умные. Поначалу щенки жили в офисе, потому имена получили соответствующие – Факс и Ксерокс. Жека брать щенка воздержался: его жена, в отличие от наших с Дильшодом, собак на дух не признавала. Вдобавок она устраивала мужу сцены и обвиняла его в «хождении по девкам» каждый раз, когда нам случалось засобираться в горы. И удивительное дело: весь год о мануле никто из нас не вспоминал и не заговаривал. Словно как и не было ничего.
В первый же день открытия сезона мы снова были в ущелье Хуш-Мушук, только в этот раз с двумя питомцами, которым требовалось дать достойное воспитание. Активировать заложенную в них природу, так сказать.
День выдался чудесный. Горы блистали красотой и величием.
Охота занялась азартная, впечатлений – тьма. Дильшод подстрелил коренастого кабана и был несказанно горд своим успехом.
Ближе к вечеру развели костёр, расселись, как первые люди в предвкушении ужина, разлили.
Жека произнёс цветистый тост за удачу, за добычу, но закончить не дали собаки, за которыми Дильшод учил поглядывать без перерыва. В какой-то миг они насторожились, долго смотрели на чащу соседнего склона и вдруг, как ужаленные, с лаем бросились туда.
За ними было не поспеть. Мы продвигались на лай минут пятнадцать, но скоро он оборвался – без шума борьбы или испуганного скулежа. Сразу!
Молчим, вслушиваемся.
– Факс! Ксерокс! – не выдержал Жека.
Ни звука в ответ.
– Джалиль, – сказал я. – Как провалились.
Примечание. Джалиль – мужское арабское имя. В Средней Азии нередко используется как камуфляж ругательства, означающего то же, что в русской разговорной речи может скрываться за словом «блин».
Ещё послушали тишину. Где-то над головами скатился камешек…
– Вот и я, мои сочные. Наели бока за зиму-то? – прохрипел манул, преграждая нам путь.
В этот раз на нём была форма белогвардейского офицера. Он подбрасывал в лапе чёрный маузер и таращился на нас в монокль на цепочке.
Дильшод едва не выстрелил. Он вскинул ружьё, но тут же опустил. Жека зачем-то сел на корточки. Я поздоровался и крепче ухватился за «Сайгу».
В каком-то натужном безумии глаза манула округлились, и линза монокля треснула. Пасть задрожала, а из-под верхней губы с древесным скрипом выдвинулась пара сабель.
Парни замерли, точно парализованные. Я почувствовал, как у меня немеет язык, а сердце будто сжимает холодная пятерня.
С тем же скрипом, что и сабли, из передних лап манула полезли когти. Когда они уткнулись в землю, он вытянул шею и заинтересованно посмотрел на горло Дильшода.
– А мы тут… кабана, – еле выговорил Дильшод.
– Да, да, – поддакнул манул и затрясся, как стиральная машина с неравномерно распределившимся бельём. Уже через несколько секунд его колотило так, что от внутреннего накала, казалось, его вот-вот разнесёт в куски.
– Да, да, да, – повторял он, перенаправляя взгляд с Дильшода на меня.
– Как вы себя чувствуете? – заискивающе проговорил Жека и заверил, что если не очень, то у нас есть аптечка.
Кот затрясся громче прежнего и сделался вдвое больше.
– Вах Джалиль! – не выдержал Дильшод и рванул по склону вниз.
Тень манула мелькнула в воздухе, и мою шею обожгло, словно калёным маслом. Я провёл ладонью за ухом и точно в краску руку окунул: кровавая пятерня! Страх, что повреждены артерии какие, что голова моя покатится сейчас капустой, преобразил мои ноги во что-то очень похожее на пропеллер. Вниз, по камням и веткам, по кустам и кочкам, я понёсся, как болид: сквозь всё и вся, наперекор препятствиям и гравитации. Уверен, что парней несло вот так же: верхом на ужасе и вниз, вниз к дороге, которая, как стало вдруг ясно каждому, есть граница ущелья, а значит, и конец смертельной опасности.
Но манул не отставал и даже секунду болтался на правой голени Дильшода, отчего его брючина зарделась растущим пятном.
Жека, которому кот изорвал поясницу и взбирался теперь на плечо, на всём скаку налетел на карагач. Обычно от такого удара из человека выскакивает душа, но тут обошлось и неожиданно помогло: кота сшибло.
Долетев до дороги, мы побежали дальше. Кругом – никого. Только сбоку, из придорожных кустов, летели радостные смех и крики: «Ужин, стой! Ужин, стой!»
Поразительно, но никто из нас даже не думал стрелять!
Манул бежал за нами вдоль дороги около получаса, пока мы наконец не свернули к реке, и виды ущелья не остались за горным склоном.
Всё. Ушли.
Задыхаясь от долгого бега, я слышал только собственное сердце и усталое шарканье шести подошв.
Мы остановились, когда солнце уже зашло за гору.
Первым очнулся Жека. Он набрал в грудь побольше воздуха и прокричал горам:
– Ксе-е-е-рокс! Фа-а-а-кс!
Собаки не откликнулись.
– Фа-а-а-кс! Ксе-е-е-рокс! – подхватил я.
Эхо достигло вершин, разметало среди скал необычные собачьи клички и вернулось к нам размноженным до бесконечности хвостом: « - кс - кс - кс - кс…»
Я не сразу понял, почему Жека схватился за голову и со страшным лицом опустился на корточки. Можно было подумать, что его ранило, хоть он и находился позади всех. Как потом выяснилось, он был уверен, что Дильшод стреляет в человека: за секунду до выстрелов со склона будто бы сбежал мужчина в полосатом халате и скрылся в кустах возле пышной тянь-шаньской ели.
Дильшод же впоследствии клялся, что стрелял в кабана.
Не знаю, как могло так получиться, но я не видел никого и ничего. Даже промелька. Хоть и смотрел во все глаза, когда наверху послышались топоток и шорох щебня.
О, будь это кабан, той ночью мы спали бы крепко и сладко. Но это был не кабан. Это был саблезубый манул. Премерзкое из известных мне чудовищ.
Примечание. Саблезубый манул – зверь не крупнее обычной кошки. Самый пушистый и густошёрстный среди кошачьих. Исчезающий вид (см. красную книгу).
Несколько секунд он кричал и ругался, а после выскочил из листвы и направился прямо к нам. Морда криво оскалена, в низком рыке – лютая злоба. Дробью ему перебило переднюю лапу.
Мы попятились.
Дильшод опустил ружьё и хлопнул ладонью свою покрасневшую лысину. Отвёл ружьё и Жека. Я же, который и не брался за свою «Сайгу», только сложил в карманах пальцы фигушками: я всегда так делаю, когда скрываю напряжение.
Манул остановился перед нами шагах в пяти и принял позу штангиста, рассматривающего штангу перед рывком. Брови у него сошлись на полосатой переносице растопыренными пучками, из-под верхней губы выглядывали две короткие жёлтые сабельки. И никакого полосатого халата. Сытое кошачье пузо едва умещала футболка с принтом, изображающим блондинку с открытым ртом, зачарованную полуочищенным бананом. Синие джинсы, испещрённые рисунками викторианских дам, прогуливающихся под кружевными зонтами, казалось, были малы ему размера на три.
– Ты зачем стрелял? – просипел зверь.
Дильшод потёр себе затылок и насилу выговорил:
– Так ведь это… Охотимся... На кабана.
– Я кабан?! Я?! Куда смотрели твои мутные глаза, когда на курок нажимал? Ты вообще кабана видел когда-нибудь хотя бы на картинке?
Он выставил вперёд перебитую лапу и вперил в стрелка глазища-пиалы.
На это Дильшод лишь помялся и тяжело вздохнул.
Манул выразительно сплюнул, развернулся и быстро зашагал к кустам.
Жека проводил его такой гримасой, словно избавился наконец от чего-то тошнотворного.
Кот вдруг замер, лениво развернулся и прошипел:
– Очень обидно, что не окликнут вами, как подобает. Висели бы тогда ваши мышцы на ветках, а кости – кости прямо вот тут вот везде...
Он подробно показал, где ему видятся кости, и скрылся в кустах.
Дождавшись, когда его шаги совсем затихнут, мы побрели наверх, в кишлак, на нашу базу.
– Что за людоедческие настроения у зверя? – спросил Жека, нарушая долгое молчание.
– Ранен, понять можно, – сказал я. – Мы ему даже помощи не предложили.
– Отец рассказывал, людей он жрёт в охотку, – сообщил Дильшод загробным тоном. – При определённом стечении обстоятельств. Вроде бы есть такое слово, которое если сболтнёшь – то смерть.
– Какое не сказал?
– Сказал. Но я не запомнил. Может, к лучшему.
Помолчали.
– А вам ничего не показалось странным, – спросил я, – в процессе общения с этим зверем?
– Его розовые кеды? – хором не угадали Дильшод и Жека.
– К чёрту кеды. Вас не смутило, что зверь разговаривал?
– На русском-то? – опять не понял Дильшод.
– Считаешь, на узбекском было бы органичнее, с учётом, что это узбекские горы? – усмехнулся я.
– Название Тянь-Шань – китайское, – глубокомысленно вставил Жека. – Думаю, ответы надо искать в китайской мифологии.
Я начал выходить из себя.
– Вы меня вообще слышите?! Я про то, что он в принципе разговаривал!
Они задумались.
– А как вам его глаза? – дополнил Дильшод и сбросил рюкзак, давая понять, что надо бы сделать привал. – Смотрит так, что имя своё забудешь.
– Поговорить – это завсегда, – снова раздался сиплый голос.
Манул сидел на ветке завалившейся навзничь ивы и прикладывал к раненой лапе подорожник. Выходило, он никуда не делся, а его удаляющиеся шаги – были всего лишь обманным эффектом.
– Поговорить – это наше всё. А глаза у меня папины. Акушерки рассказывали: когда я народился, сбежался персонал всего роддома. Мои глаза поразили всех. «У этого крохи, – восхищалась заведующая, – глаза искушённого мужчины!» Не хотела отдавать меня родителям! Так ко мне привязалась.
Уставившись в одну точку, он блаженно замолчал.
Молчали и мы, соображая, для чего он не уходит.
– Вкусная была женщина, сочная, – встрепенулся манул, возвращаясь в реальность. – Но это не все мои достоинства. Сейчас покажу.
Он соскочил к ногам Дильшода и широко развёл лапы.
– Так умеешь? Смотри: о!
Он поднатужился и вдруг исчез. Весь, без остатка.
– Нормально, – похвалил Жека. – Только это уже где-то было.
– Где-то было, а тут есть! – ответил голос за моей спиной.
– Невероятно! – воскликнул Дильшод. – Я читал про манула, но про способность вот так исчезать не написано нигде.
– Про это написано везде! – возразил кот. – Читай внимательно. Обычно в самом начале: манул, так и так, исчезающий вид.
Он обошёл нас кругом и, возвратившись к иве, сердечно попросил:
– Друзья мои, не могли бы вы сегодня дойти до места вашей дислокации молча? А то ненароком ляпнете чего-нибудь не к месту. Дело в том, что я уже отужинал, и до того душевно и плотно, что добавка в меня не влезет.
Мы сразу поняли, о чём он говорит, и Жека уточнил:
– А что за слово нужно произнести, чтобы случилось… непоправимое?
– Всего-то нужно несколько шипящих звуков, похожих на те, которыми обычно котов подзывают, – охотно разъяснил манул. – Кис-кис-кис там или кс-кс-кс…
– Трижды? – спросил я.
– Что? – манул торопливо закусал себя в бок.
– Ну… Константин/Степан?
– Не обязательно. Кто трижды, кто как. Причём действует только здесь, в ущелье Хуш-Мушук. Административно оно заканчивается дорогой внизу. За дорогой уже не моё хозяйство. Не моя юрисдикция.
– А чьё хозяйство за дорогой? – поинтересовался я.
– Не моё. – Он потянулся, как это делает обычный кот, вполне довольный жизнью и харчами, и длинно зевнул.
До нас донёсся запах тухлой рыбы.
Жека брезгливо поморщился и украдкой показал мне дрожь омерзения.
– Зря ухмыляетесь, соколы, – голос манула сделался строже. – Думаете, отходчив кот, приветлив. А просто заживает хорошо. Как на собаке. Вон, гляньте-ка.
Я подумал, что он хвалится зажившей лапой, но кот показывал в траву.
– Печень здешнего егеря, – пояснил он.
Жека едва не поскользнулся на багряном глянце чьих-то внутренностей.
И здесь самообладание оставило нас. Не сговариваясь, мы дружно зашагали к кишлаку. Быстро, молча, без оглядки.
Булькающий смех коснулся наших спин:
– До встречи, мои незадачливые. До скорой встречи. И больше фруктов, больше растительной пищи в рацион! Мясо должно быть нежным-нежным…
Радушная хозяйка, предоставившая нам ночлег и бутыль ядрёного кумыса, оказалась женщиной исключительной доброты и эрудиции. Внешне она выглядела узбечкой, но звали её Антонина Павловна. Она заведовала местным краеведческим музеем и рассказала нам много занятного.
Версий появления саблезубого манула в ущелье Хуш-Мушук у неё имелось целых три. Согласно первой, манул – это дух красного комиссара Ермолая Нунахина, расстрелянного басмачами под тысячелетним чинаром в верховьях ущелья. Экскурсионная тропа туда не заросла и поныне, а пулевые отметины на древе, охраняемом государством, загадочным образом остались на прежней высоте, несмотря на то что со дня трагедии прошло сто лет, каждый из которых растение росло и зеленело. По версии номер два, манул – это «кровавый ротмистр» барон Йодль, советник курбаши Салим-хана, знаменитый садист и содомит, ужасавший своими зверствами весь Советский Туркестан. Он был зарублен командующим Туркестанским фронтом Михаилом Фрунзе лично. Честная дуэль на саблях продлилась несколько часов; ротмистр пропустил удар в живот и кончил век в тени того же самого чинара. В соответствии с третьей версией манул – это сам курбаши Салим-Хан, скрывавшийся от советской власти всё время её существования и погибший в день сложения полномочий президентом СССР. Его бездыханное тело нашли под знаменитым деревом рядом с пулемётом системы Льюиса, направленным на внутренний дворик дома председателя местного райкома партии. Дом стоял напротив и хорошо обозревался с избранной огневой позиции. Как установила экспертиза, смерть курбаши пришла поистине с небес: в него попал метеорит размером с абрикос.
После непомерно длинной папиросы с чем-то таинственным Антонина Павловна устроилась на ворохе растрёпанной овчины и скоро уснула.
Нам же совершенно не спалось. До самого рассвета нас преследовали шипящие звуки. И не столько хрипотца самого людоеда, сколько зловещие позывные «кс-кс-кс» не оставляли наши думы. Вдруг ночью кто из нас во сне вот так засвищет! А наша база вроде как в ущелье.
Дильшод то и дело выходил на улицу, озирался и повторял:
– Главное, мужики, покамест без шипящих, без шипящих покамест…
На рассвете Жека смело предположил, что все эти волшебные взаимосвязи – чепуха и мракобесие. С этим свежим настроением и совсем без приключений мы и вернулись в город.
Прошёл год. Офис, телефоны, калькулятор, выручка...
У меня и Дильшода завелось по собаке. Лабрадоры-ретриверы, озорные, подвижные, умные. Поначалу щенки жили в офисе, потому имена получили соответствующие – Факс и Ксерокс. Жека брать щенка воздержался: его жена, в отличие от наших с Дильшодом, собак на дух не признавала. Вдобавок она устраивала мужу сцены и обвиняла его в «хождении по девкам» каждый раз, когда нам случалось засобираться в горы. И удивительное дело: весь год о мануле никто из нас не вспоминал и не заговаривал. Словно как и не было ничего.
В первый же день открытия сезона мы снова были в ущелье Хуш-Мушук, только в этот раз с двумя питомцами, которым требовалось дать достойное воспитание. Активировать заложенную в них природу, так сказать.
День выдался чудесный. Горы блистали красотой и величием.
Охота занялась азартная, впечатлений – тьма. Дильшод подстрелил коренастого кабана и был несказанно горд своим успехом.
Ближе к вечеру развели костёр, расселись, как первые люди в предвкушении ужина, разлили.
Жека произнёс цветистый тост за удачу, за добычу, но закончить не дали собаки, за которыми Дильшод учил поглядывать без перерыва. В какой-то миг они насторожились, долго смотрели на чащу соседнего склона и вдруг, как ужаленные, с лаем бросились туда.
За ними было не поспеть. Мы продвигались на лай минут пятнадцать, но скоро он оборвался – без шума борьбы или испуганного скулежа. Сразу!
Молчим, вслушиваемся.
– Факс! Ксерокс! – не выдержал Жека.
Ни звука в ответ.
– Джалиль, – сказал я. – Как провалились.
Примечание. Джалиль – мужское арабское имя. В Средней Азии нередко используется как камуфляж ругательства, означающего то же, что в русской разговорной речи может скрываться за словом «блин».
Ещё послушали тишину. Где-то над головами скатился камешек…
– Вот и я, мои сочные. Наели бока за зиму-то? – прохрипел манул, преграждая нам путь.
В этот раз на нём была форма белогвардейского офицера. Он подбрасывал в лапе чёрный маузер и таращился на нас в монокль на цепочке.
Дильшод едва не выстрелил. Он вскинул ружьё, но тут же опустил. Жека зачем-то сел на корточки. Я поздоровался и крепче ухватился за «Сайгу».
В каком-то натужном безумии глаза манула округлились, и линза монокля треснула. Пасть задрожала, а из-под верхней губы с древесным скрипом выдвинулась пара сабель.
Парни замерли, точно парализованные. Я почувствовал, как у меня немеет язык, а сердце будто сжимает холодная пятерня.
С тем же скрипом, что и сабли, из передних лап манула полезли когти. Когда они уткнулись в землю, он вытянул шею и заинтересованно посмотрел на горло Дильшода.
– А мы тут… кабана, – еле выговорил Дильшод.
– Да, да, – поддакнул манул и затрясся, как стиральная машина с неравномерно распределившимся бельём. Уже через несколько секунд его колотило так, что от внутреннего накала, казалось, его вот-вот разнесёт в куски.
– Да, да, да, – повторял он, перенаправляя взгляд с Дильшода на меня.
– Как вы себя чувствуете? – заискивающе проговорил Жека и заверил, что если не очень, то у нас есть аптечка.
Кот затрясся громче прежнего и сделался вдвое больше.
– Вах Джалиль! – не выдержал Дильшод и рванул по склону вниз.
Тень манула мелькнула в воздухе, и мою шею обожгло, словно калёным маслом. Я провёл ладонью за ухом и точно в краску руку окунул: кровавая пятерня! Страх, что повреждены артерии какие, что голова моя покатится сейчас капустой, преобразил мои ноги во что-то очень похожее на пропеллер. Вниз, по камням и веткам, по кустам и кочкам, я понёсся, как болид: сквозь всё и вся, наперекор препятствиям и гравитации. Уверен, что парней несло вот так же: верхом на ужасе и вниз, вниз к дороге, которая, как стало вдруг ясно каждому, есть граница ущелья, а значит, и конец смертельной опасности.
Но манул не отставал и даже секунду болтался на правой голени Дильшода, отчего его брючина зарделась растущим пятном.
Жека, которому кот изорвал поясницу и взбирался теперь на плечо, на всём скаку налетел на карагач. Обычно от такого удара из человека выскакивает душа, но тут обошлось и неожиданно помогло: кота сшибло.
Долетев до дороги, мы побежали дальше. Кругом – никого. Только сбоку, из придорожных кустов, летели радостные смех и крики: «Ужин, стой! Ужин, стой!»
Поразительно, но никто из нас даже не думал стрелять!
Манул бежал за нами вдоль дороги около получаса, пока мы наконец не свернули к реке, и виды ущелья не остались за горным склоном.
Всё. Ушли.
Задыхаясь от долгого бега, я слышал только собственное сердце и усталое шарканье шести подошв.
Мы остановились, когда солнце уже зашло за гору.
Первым очнулся Жека. Он набрал в грудь побольше воздуха и прокричал горам:
– Ксе-е-е-рокс! Фа-а-а-кс!
Собаки не откликнулись.
– Фа-а-а-кс! Ксе-е-е-рокс! – подхватил я.
Эхо достигло вершин, разметало среди скал необычные собачьи клички и вернулось к нам размноженным до бесконечности хвостом: « - кс - кс - кс - кс…»
